Колдунья

Где стонет леса горизонт,

под белокаменной вершиной,

там, невзирая на сезон,

стоит избушка в семь аршинов

под елью-маткой вековой.

А рядом – дети слух ласкают

своей звенящею хвоей

и в поднебесье убегают.

Под бором пропасть молока,

манящего в седую бездну,

и лишь гнедые облака

как ребятня без спроса лезут.

Туда ведёт камней тропа,

что только по цепи замшелой

людьми угадана. Как пал

над нею века меч. И белым

днём зимы, весной,

и лета ночи ясной,

не затянутся над тропой

тумана раны. И напрасны

усилия через туман пройти,

не ранив ноги камнем.

И горше этого пути

наверно путь Христа. Той карой

до срока дней награждена

товарка ели. Девой старой

и ведьмою слывёт она –

обручена с проклятья даром.

 

Косы серебряная гладь,

стянуты в плен морщин виски.

И непослушно сбилась прядь

в стон незабудковой тоски.

Ей легкое проворство рук –

знахаркам опытным упрёк,

что разрешает бремя мук

так, как никто б другой не смог.

И не боится конь чумной

те руки, мягкие, как воск.

И лорд, горячкою больной,

зовет, отбросив светский лоск.

Всегда одна, с одной собой

наедине. Где силы взять,

чтоб слёзы не родили вой?...

Но в ночь зовут её опять.

 

Всегда желанно-ненужна,

всегда гонима, но влекома,

и то же всё одна, одна...

И за спиной от дома к дому –

«Колдунья! » - жаркое клеймо

взрывает пульс виска тревожно.

И дрожь, как брешь пробьёт оно –

«Нельзя так больше! »... Но... возможно.

И дар проклятьем превращён

в тягуче-медленную пытку.

Движенья - в шорох, губы – в стон...

Но нет! То стонет лишь калитка.

 

Вот снова день. В селенье ждут

к ночи лекарства отварного.

Привычно руки травы мнут –

в долине хворая корова.

Так день и ночь на месяц год

меняют, уходя в туманы.

Та пропасть манит и зовет,

терзая, щемит те же раны.

 

Во сне недолгом детский плач

и руки в такт качают люльку.

О сон, какой же ты палач!...

Отвар, спасительно забулькав,

ворвался паутиной дней,

накидывая словно сети

реальность, чтоб тоска за ней

сосала душу пленом этим.

А вечер в окна постучал

вспорхнувшей с ветки ели птицей.

Пора. Темнеет. Вот и час,

когда назначен срок спуститься.

Знакомый путь. Там, у ручья,

лежит граница дня и ночи.

Туда манит душа тебя,

но и обратно сладко хочет.

 

Она раздвоена мечом,

суд жизни спелся с палачом,

и породила бездна крик.

Как ниоткуда он возник,

пронзя испуганный туман.

В груди тот час волненье ран

отозвалось, и стон души

позвал на помощь поспешить.

И уберечь, оборонить,

Сспасти надорванную нить.

И видно женское чутьё

признало в крике то, своё,

Чем только любящая мать

могло б дитя всегда признать.

Так поступила и она.

Тоскою по любви полна.

Круты оврага берега,

но плачь уж не издалека

её манит к себе, в туман...

Ах, бездна, бездна, твой обман

стал так удачен в этот час.

Ничто не скроется от глаз

чей острый, верный взгляд

здесь узнавать привычно рад.

Вот он, обманчивый обрыв.

Там, на карнизе, опустив

свою головку вниз дитя,

стоит, и с ужасом глядят

глаза на дно оврага и

пальцы вжались в плоть земли.

В тот миг с протянутой рукой

она спустилась над скалой.

И тихо позвала: «Малыш,

не бойся. Что же ты стоишь?

Дай руку мне скорей, сынок.

Уж поздно. Спать положен срок»

Он, ласки ощутив призыв,

уж, невзирая на обрыв,

дал руку. Но как будто гнет

обрыва вниз к себе влечет.

И час мгновение продлив,

мальчонку отпустил обрыв.

Захлопнув дверь своих силков,

он резко снял седой покров,

и свет серебряный луны

открыл, что видеть не должны

глаза, исполненные слёз.

И крик ребенка вмиг разнёс

развязку жизни. Ринув прочь

колдунью проклятую, в ночь

под хохот пропасти, скользя

по камням бросился дитя...

 

Настало утро. Умерла

в хлеву отельная корова

«Колдунья ночью не пришла.

«Лорд с ней расправится сурово» -

шептали люди. – «Уж пора

Ее призвать за все к ответу»

Но днём шальная детвора

весть разнесла быстрее ветра,

что сын господский на заре

был найден в роще пастухами.

Тревожно спал, в сырой траве,

уподобив подушке камень.

Во сне он бредил и стонал,

рвал, и метал и звал на помощь.

Кого? !.. Но для ответа мал

он был. А правду скрыла полночь.