Отрывок... из ада 5. Отец Петр

Отрывок... из ада. Отец Петр.
Путяев Александр Сергеевич


«20 августа 1977 года, реализуя свой умысел на лишение Посаднева В.Л. жизни с целью дальнейшего завладения его индивидуальным имуществом и последующего обращения его в свою пользу, находясь в том же помещении, дейст-вуя умышленно, с целью убийства, из корыстных побуждений, желая завладеть после убийства принадлежащими Посадневу В.Л. ценностями и деньгами и обратить их в свою пользу, нанес последнему приготовленным и принесенным с собой раскладным ножом множественные удары в области груди, шеи, лица, конечностей, чем причинил повреждения: три раны на лице, десять ран на шее, четыре раны на груди, по одной ране в области левого и правого локтевых суставов, одна рана на правой кисти и одна рана на спине, из которых четыре раны на шее и две раны на груди проникающие в органы шеи и в грудную полость с ранением левой сонной артерии, трахеи справа, аорты слева и обоих легких, с ранением суставов правого локтевого.
В результате нанесенных множественных колото-резаных ранений шеи и груди с повреждением левой сонной артерии, аорты, трахеи и обоих легких, вы-звавших массивное кровотечение наружно и в плевральные полости (всего 21 ранение), приведших к острому малокровию внутренних органов и тканей, головного мозга, отека головного мозга, наступила смерть Посаднева В.Л.»
Уходя, убийца сорвал с мертвого тела отца Петра два нательных креста.
На рассвете двадцатого крестной о. Петра во сне послышался крик: «Мама!»
Отцу Петру был 31 год.


Я приготовил для подарка холст. Метр на метр двадцать. Он еле уместился в багажнике. Мне помогли донести картину, на которой были изображены цветы, до специальной комнаты, где хранились подарки.
До начала церемонии оставалось время, и можно было использовать его для знакомства с апартаментами, которые замыкались закрытой верандой со ступенями, ведущими в парк, в начале которого была поляна с ухоженными клумбами и чугунными скамейками. Она была похожа на открытую сцену. На середине рабо-тали декораторы. Они готовили пиротехнику для вечерней программы.
На веранде играл небольшой оркестр. Звучала классическая музыка.
Работал бар на открытом воздухе. За столиками сидели гости. Они пили коктейли и о чем-то разговаривали. Я ни с одним из них не был знаком, поэтому был предоставлен самому себе.
Я подошел к стойке и заказал коньяк, но из благородных напитков было только сухое и сок. Я взял сухое, направился вглубь поляны. Воздух был терпким и густым, как красное вино. Жидкий магический кристалл оставлял на губах привкус причастности к торжеству мироздания. Под ногами шуршал мелкий гравий, заплетенный в зеленые косы травы. Поблескивали песчинки. Вершины деревьев пели колыбельную новорожденным листьям, и все еще только начиналось: и лето, возникшее из хаоса метелей, и новый день, отпущенный небесами. И мне вспомнились строки из стихотворения:
«Ты дал мне веру и причастье, и счастье жить мне одолжил».
Наконец в партере появились жених с невестой. Стасик подводил Ирину к гостям, представлял ее, они обменивались приветствиями. Здесь было много вы-сокопоставленных чиновников и известных адвокатов. Они были чопорны и велеречивы. Их жены придирчиво изучали наряд невесты, ища  изъяны.
Дам украшали бриллиантовые колье, броши и заколки.
 Якубовский прикатил на велосипеде. Педали второго крутил его помощник. Одет Якубовский был в спортивный костюм, и это подчеркивало его упоение свободой.
В фойе банкетного зала висел план, похожий на план эвакуации. В   соответствии с ним  за каждым было закреплено строго определенное место.
Мне достался стол под номером семь.
Я занял свое место и положил на тарелку бутерброд с икрой. Обслуживающая меня официантка при мне откупорила полуторалитровую бутылку водки с двойной надписью: «Кристалл-Газпром». Я такую водку  раньше не пил. В сво-бодное от распития время бутылка торчала у меня за спиной. Она перекочевывала на поднос.
Поочередно произносились полагающиеся в таких случаях речи, звучало слово «горько», звенели бокалы.
Стол для подарков был завален разного достоинства коробками и коробоч-ками.
Пока очередь дошла до меня, я уже был изрядно разбалансирован изуми-тельной крепостью и чистотой особой кристалловской водки. Официантка не да-вала моей рюмке просохнуть. Когда же она спросила разрешения на минутку ос-тавить меня без внимания и отлучиться из-за стола по своим делам, я поинтересо-вался:
— Водка-то еще осталась?
Она поставила на стол ополовиненную бутылку.
— И кто же это все выпил? — удивился я. — Неужели я один?
— Да, — сказала она.
— Тогда лучше ее убрать. Это слишком много.
Сделали перерыв.
Я вышел на балкон. Там уже собралось несколько подвыпивших гостей. Мы легко нашли общий язык с финансистом. Он предложил мне лететь вместе с ним в Баден-Баден.
— Поздравь молодых, и полетим.
— А билеты?
— У меня свой самолет.
— А я свой  оставил на рояле.
— У тебя какой?
— С пропеллером. Нет, с тремя пропеллерами. Только я их редко включаю.
— Керосин экономишь?
— Зачем? Планирую.
— Не выпендривайся. Давай полетим, а?
— А паспорт?
— Зачем тебе паспорт? Мы туда и обратно. Просто проветримся и все.
— И даже приземляться не будем?
— Не будем. А зачем?
— Что, никогда? Это здорово: взлететь и никогда не приземляться. Нет, это правда, возможно? А сколько это стоит?
— Да ничего.
— Здорово! Честно, это просто здорово! — сказал я. – Но дико.
Писал я не так много, как хотелось бы,  и все самое лучшее дарил друзьям. Я никогда не оставлял себе ни слайдов, ни фотографий, и всегда мое творчество начиналось с чистого холста. Закончив картину, я прощался с ней навсегда. В ней была часть моей жизни, и я хотел лишить себя соблазна сложить когда-нибудь вместе осколки бытия и заплакать над ними, уже не имея сил ничего изменить. Мне даже неизвестна их полная география. Они у моих друзей по всему свету и я счастлив, что они напоминают им обо мне.
От унижений нас спасает музыка, литература и живопись. Загнанные без них в будущее мы будем похожи на сумасшедших, расставляющих на цветочных полянах  капканы для бабочек. Я желал молодым счастья. Свои же последние сбережения  я ухлопал на золотую раму, но об этом никто не догадывался. Замечу, на раму, а не на клетку…
В центре цветочной клумбы стояла готовая к запуску установка с фейерверком. Мы наполнили бокалы, и вечерний сумрак осветило горящее сердце, по краям которого сверкали инициалы жениха и невесты, с шипением занялось пламенем и слово «любовь». Потом прозвучал салют. Взмывали вверх разноцветные шары: красные, синие, голубые. Огни исчезали за изгородью, и было похоже, что ветер сеет по сторонам волшебные одуванчики, и вот-вот вся земля расцветет и наполнится голосами влюбленных...
Господи, очень, очень давно я уже здесь был. На этом самом месте горел пионерский костер. На этой поляне звучала музыка, и я искал глазами свою первую чистую любовь. Я робел и заикался, глядя ей в глаза. Я читал про себя до-библейскую молитву, а вслух шептал: «Люблю тебя, люблю тебя…» Ноги заплетались. Я краснел. Моя рука на ее талии наливалась свинцом, но дрожала как ко-лосок. Анна была так близко, что ее волосы щекотали мое лицо. Она пахла одурью номер пять. Я боялся потерять сознание. А потом нас отправили спать. О сон вдали от тебя! Какая эта мука быть маленьким и подчиняться воле взрослых!  Как хочется вырасти и гулять с тобою до рассвета… Хочу, чтоб шумели бокалы, как листья в осеннем лесу. Здесь нежность мою расплескали цветы, что держал навесу…
Что там сегодня за окном: гроза иль иней? Я для тебя построю дом из летних ливней. В моих останешься стихах — как буря — в дюнах... Мы отразимся в зеркалах наивных, юных...
Разве вы не видите, как цветут сады на  террасах, как плывут по волнам белые вспененные головки хризантем и закипают незабудки, разве вам не кажется, что вы у ворот рая?
Нельзя отвести взгляд от восходящего солнца. В его лучах, чуть розоватых, похожих на лепестки волшебных цветов купаются купола Форосской церкви, го-товой оторваться от скалы и унестись вверх...
— Ты слышишь, как цокают копыта? Прислушайся.
— Мне холодно. Мне очень холодно. Вот бы заполучить сейчас машину… нет, не машину, а велосипед времени. И, как сказал один из моих любимых по-этов Кублановский – «Зачем тебе виза? -  Лети, душа!..»


Ранняя весна. И в хаосе камней еще только зарождается теплая нега. Но на-ше дыхание соприкасается с дыханием молящихся, и становится светлее на душе. Как будто добрый дух гор высекает из закладного камня искры священного тепла. И, кажется, тает каррарский мрамор, и бас Шаляпина звучит под сводами и сливается с голосами Горького, Маяковского, Рахманинова, Сумарокова: Форос всегда был Меккой художников, музыкантов и поэтов.
В прошлый свой приезд я пообещал отцу Петру, что обязательно подарю храму икону с изображениями святых Петра и Павла. Он сказал: «Это хорошо. Но не надо ». При этом он как-то мрачно улыбнулся и пошел выносить воду, набежавшую с прохудившейся крыши. Ремонтные работы в то время еще не закончились.
В вагончике, стоявшем при церкви, отдыхали реставраторы. Они пережида-ли здесь пронизывающий ветер, который порой завывал так, что рушилась крыша, да так, что эхо доносилось до Орлиного, отстоящего на целых семь километров. Оттуда тоже на подмогу приходили верующие. Зачастую они здесь и ночевали. Кормились при недостроенном храме и совсем пришлые люди. Кто пришел под благословение, кому просто некуда было деваться: безродные, уставшие и гонимые, обнищавшие и спившиеся, бомжи.
Человеческие пороки недостаточно хорошо прописаны в церковных книгах. Отцу Петру было трудно распознать, что затаилось в темном сознании собиравшихся вокруг него людей, не готовых к  покаянию, затравленных и голодных, пришедших из разгульной и развратной жизни, где выживает тот, кто умеет прятать звериный оскал и готовиться к прыжку...
За месяц Петра предупреждали, что готовится ограбление или даже убийство. Ему предлагалась охрана, но он от нее отказался.
Стрелки напольных часов остановились. Они будто превратились в летящую к горизонту птицу. 3 часа 20 минут.
На постели лежало залитое кровью тело архимандрита. Лицо и шея порезаны. Окно было распахнуто настежь. Стекла соседних — выбиты.