Евгений Юшин - Избяная заповедь

Замечательный русский поэт Евгений Юрьевич Юшин родился в 1955 году в городе Озёры. Его детские и юношеские годы связаны с Поречьем: Коломна, Рязанщина… Места, овеянные драгоценным есенинским талантом. В стихотворении «Есенину» поэт признаётся:

 Я тоже русской песней обожжён.

 И не удивительно, что так по-есенински просто, напевно ложатся на душу русского человека строки стихов Евгения Юшина:

 Разойдись, расступись, столица!
 В мире каждому ведом рай.
 Дайте родиной насладиться,
 Накружиться средь птичьих стай!

 Там, за дальними небесами,
 Где медведи пасут коров,
 Я услышу хоры Рязани,
 Словно гулкую в жилах кровь.

 Что за песня? Пойду я следом,
 И прислышится невзначай:
 Тихо бабушка шепчет деду:
 Люльку с мальчиком покачай.

 Поэт весь погружён в музыку Природы. Под вольным деревенским небом, на раздольном степном ветру созерцает он скромную, неяркую, но так милую сердцу красоту среднерусских наших полей, дремучих лесов, неторопливое теченье рек наших величавых. И светлой музыкой звучат строки:

 У обочины белые бабочки вспыхнут — и сядут.
 Колесо разомнёт по дороге скрипучий песок.
 И от баньки дымок посочится, как вечер, по саду,
 И на синем окошке вишнёвый затеплится сок.

 И осядут за лес облаков истончённые плиты,
 И огни над землёй поплывут, покачнувшись едва,
 И сады соберутся для тихой вечерней молитвы,
 И листва пролепечет свои золотые слова.

 С какой бережностью и любовью хранит Евгений Юшин поэзию русских изб, глубины снегов и говора величавых рек! Его стихи, звонкие, словно апрельская капель, очень естественны и по-русски добры. В них — «сосновые тихие скрипы», «красные сумерки возле домов», «травы хмельны и раскосы».
 И до боли обидно поэту, что эта красота уходит вместе с его детством. Уходит без возврата…

 Вот моё золотое наследство:
 Отгремевший сиренями сад,
 И бесстрашное, нежное детство,
 И в малине пчелиный парад.

 Не найти к отзвеневшему броды.
 И на пне, как круги на воде,
 Разойдутся минувшие годы
 И улягутся спать в лебеде.

 Евгений Юшин часто приезжает в «тихое, родное захолустье» и не узнаёт его. Не та уж стала деревня, не тот народ… Многое растеряли мы на своём пути. Время ли, люди ли виноваты…

 … Утекла порода
 Из широких наших деревень.

 Век двадцатый резал и корявил,
 Изрубил нательные кресты.
 Лишь похмелье горькое оставил
 На полях да сорные кусты.

 И оттого неуютно ему, «уставшему человеку», в веке двадцать первом, стремительном. Одно и спасает только: родная природа. Она, как мать, щедро питает и песни поэта, и его сердце. Как тысячу лет назад, в своё время приходит весна, удивляя и радуя. Цветут сады, поют соловьи, и льются из души, из самой заветной глубины её, строки, щемящие и искренние.

 Я старомоден, как двадцатый век,
 Я не люблю компьютеров и клипов,
 Но радуюсь, когда мерцает снег
 И синева оттаивает в липах.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 И не хочу иного на веку:
 Кружил бы лист рассветную поляну,
 Где шмель усердно молится цветку
 И соловьи пьянеют от тумана.

 Человеческие ценности непреходящи, и какой бы не был век на дворе — двадцатый ли, двадцать первый, — Евгений Юшин, наследуя традиции великих наших классиков, не увлекается сиюминутным. Его темы —  природа, любовь… И волнующей, нежной песней на фоне синего деревенского вечера звучат его строки о любви, возвышенной и целомудренной.

 Вечер-вечер, синеплечий окоём.
 Мокрым яблоком — луна перед конём. 
 Он губами её трогает едва,
 И по лугу расплывается трава.

 И на цыпочках цепочкой по росе
 Звёзды плавают в серебряном овсе.
 И берёза выбегает босиком,
 Омывается вечерним молоком.

 И Танюша выбегает босиком,
 Омывается вечерним молоком.
 И тогда меня берут в желанный плен
 Золотые полнолуния колен.

 О тебе, моя берёза под луной,
 О тебе, туман пролётный, заливной,
 О тебе, открытый небу светлый дом,
 Не забуду помолиться перед сном.

 Стихи Евгения Юшина проникнуты глубокой любовью к России, болью за судьбу русского человека, растерявшего главные жизненные ценности и оттого потерявшегося. Потерявшегося в оглушительном гуле тысячеликого стального города, который безжалостно втягивает в себя, кружит дьявольским сумасшедшим кружением, не давая ни часу тишины, не оставляя даже минуты на раздумье. И даже дом, родной угол, там, в городе, — не спасает.

 Включу телевизор.
 По первой программе
 За рамой экрана рыдает гроза.
 Упрямые молнии
 Косо и прямо
 Стригут провода и ныряют в леса.
 Тяжёлые капли склевали дорогу.
 Сырым сквозняком превращённый во мглу,
 Молчит человек, позабывший о Боге,
 И нету пути —
                телевизор в углу.             

 В эпиграфе к одному из стихотворений Евгений Юшин с горечью пишет: «За последние 20 лет население России уменьшилось на 20 000 000 человек». Тяжёлые предчувствия волнуют душу поэта, омрачают его воображение безрадостными картинами. И грядущее с этих картин смотрит невесело.

 Неужто и вправду России не будет?
 Леса-то останутся в латах озёр,
 Но люди чужие, заезжие люди
 Заселят борами омытый простор.

 Нас меньше и меньше. Такая прохлада!
 Страдает на рынке восточный напев.
 Мы быстро уходим, как листья из сада.
 И ветер склоняет вершины дерев.

 Костры и бутылки по берегу Волги.
 Мы сами живём, словно пришлый народ.
 И воют на л;ны осипшие волки,
 И каждый из них чужака загрызёт.
          
           Настоящий большой поэт — всегда пророк, провидец. Вспомним стихотворение Николая Рубцова «Поезд». Оно написано задолго до перестройки. Но уже тогда Рубцов предвидел «крушенье» той жизни — от дьявольского, безрассудного вихря, в котором движется мир, страна, да и каждый человек в отдельности.

         Подхватил меня, понёс меня, как леший!
         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
         Уж не смею мыслить о покое, —
         Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
         Мчусь куда-то с грохотом и воем,
         Мчусь куда-то с полным напряженьем
         Я, как есть, загадка мирозданья.
         Перед самым, может быть, крушеньем
         Я кричу кому-то: «До свиданья!..»

 И не спрятаться от грохочущего чудовища, не скрыться. Всех оно подхватывает, кружит, ломает.

         И какое может быть крушенье,
         Если столько в поезде народу? —

 С горечью констатирует Николай Рубцов. И невольно заставляет читательские души содрогнуться.         
 Евгений Юшин в своём творчестве как бы продолжает эту тему. Но его поезд — не косматое огнедышащее чудовище, как у Рубцова. Вполне нормальный поезд. Значит, «крушенья» не произошло? Но это пока…

 Режет поезд путь холодный,      
 Пляшут вихри на хвосте.
 Словно лентой пулемётной
 Окна жгут по темноте.

 Снег бушует — что за пьянка! —
 Воздух искрами прошит.
 Свою шубу наизнанку
 Вьюга вывернуть спешит.

 Мчится поезд степью пенной,
 Степью бражной, дрожжевой.
 Может быть, во всей Вселенной
 Он один всего живой.

 Он летит, а по вагонам
 Кто-то дремлет, кто-то пьёт,
 Кто-то молится иконам,
 Кто-то денежки крадёт.

 И рыдая, и бушуя,
 Дни дымят из года в год.
 Снятся людям поцелуи,
 Снится мама у ворот.

 Вот ведь, несмотря ни на что, даже на мерзкую нашу действительность, «снится мама у ворот»! Значит, не всё ещё потеряно. Не позабыли себя люди! Значит, жива ещё в русской душе причастность к своим корням, к истокам! И стихотворение Евгения Юшина вселяет надежду.
 Потому-то и замирает сердце при чтении строк его о неяркой рябинке, о раздольном поле, о тихой сельской тропе, близ которой взрастил дождь да ветер высокие травы. 


 *     *     *
                Сергею Никоненко

 Я родился, как всякий русский,
 За рекою, за лесом — там
 Облака голубой капустой
 Плавно катятся по волнам.

 Там у нас пузыри в кадушках,
 И за плёсами, за мостом
 Мечет солнце икру по кружкам,
 Бьёт стерлядка косым хвостом.

 Разойдись, расступись, столица!
 В мире каждому ведом рай.
 Дайте родиной насладиться,
 Накружиться средь птичьих стай!

 Там, за дальними небесами,
 Где медведи пасут коров,
 Я услышу хоры Рязани,
 Словно гулкую в жилах кровь.

 Что за песня? Пойду я следом,
 И прислышится невзначай:
 Тихо бабушка шепчет деду:
 Люльку с мальчиком покачай.

 Это я там проснулся, что ли?
 И закружится потолок,
 И застонет в копытах поле,
 И в глаза полетит песок.

 Эта скачка на смерть похожа.
 Жжёт денницу звезда полей.
 И — ножом по ухмыльной роже —
 Пляшет во поле Челубей.

 Мы такое не раз видали:
 Луч у ворона на крыле,
 И рязанские свищут дали,
 На ордынской дрожа стреле.

 Русь! Пора за себя, за брата
 Постоять, разогнать чертей!
 Эко пашня твоя разъята!
 Эко мутен стал твой ручей!

 Я кричу! Я вздымаю руки,
 Поднимаюсь на смертный бой!
 … Дед спросонья качает люльку,
 Шепчет бабушка: — Спи, родной.

 Их любовь мне и рай, и лето.
 Сердце бьётся ровней, теплей.
 Так спасибо, Господь, за это,
 На душе мне теперь светлей.

 Вот идут косари туманом,
 Растворяют себе простор.
 И татарник по злым бурьянам
 Мёртвый падает под бугор.

 Время движет, снега несутся,
 Рвут столетия, в прах круша.
 Но не может душа проснуться,
 Как не может уснуть душа.

 В этом снеге француз и немец
 Опочили в полях Руси.
 Шепчет бабушка: — Спи, мой месяц.
 От лихого тебя спаси.

 Я люблю этот край подсвешный,
 Где на взгорок через луга
 На молебен рядком неспешным,
 Как монахи, идут стога.

 Я люблю эту дымку, заводь,
 Золотое урчанье пчёл.
 Грозной тучи ржаную память
 Я по этим полям прочёл.

 Но и в зиму, где зори в дрожи
 Глухариную алят бровь,
 Повторяю: спасибо, Боже,
 За дарованную любовь.

 *     *     *
 Здесь люди красивы, как вольного неба размах,
 Но взоры неспешны: душа не откроется сразу.
 И девушки царственно носят озёра в глазах,
 А парни задумчивы, как мускулистые вязы.

 Здесь дни широки, а полночные звёзды остры.
 Леса молчаливы, но всё о себе понимают.
 Туманы буксуют на волнах коричневой Пры.
 Лещи из густых омутов зеркала поднимают.

 Сгущаются красные сумерки возле домов.
 И мчит колесо золочёной листвы издалече.
 Придут Кочетковы, Степашкины, Коля Нырков,
 И старый баян развернёт угловатые плечи.

 Не только за чаем мы будем сидеть допоздна.
 Пройдут не спеша перед нами дожди молодые,
 Раскаты объятий, мурашки рассвета, весна, —
 Вся жизнь пролетит, и накатятся слёзы седые.

 Потом все разъедутся. Встанет луна у ворот.
 Притихнут собаки, и в сердце осядут печали.
 И спелое яблоко гулко в траву упадёт,
 И старый баян замолчит, пожимая плечами.

 *     *     *
 Дядя Лёша овец выпасает.
 Из-под кепки травинка свисает,
 И глаза васильками цветут,
 И гадюкой шевелится кнут.

 И ползут муравьи по берёзе,
 По бумажной коре молодой,
 Ходят травы хмельны и раскосы,
 Моложавые светятся плёсы,
 И срываются ветры с откоса,
 И целуются с синей водой.

 Дядя Лёша, из крынки щербатой
 Осторожно хлебнув молока,
 Выправляет косы у ограды
 И идёт раздвигать облака.

 И нечаянно падает крынка,
 И ложатся порядья сенца.
 У плетня молодую осинку
 Обглодала слепая овца.

 И ползут муравьи по берёзе,
 По бумажной коре молодой,
 И шуршат голубые стрекозы,
 И хохочет колодец водой.

 Вот моё золотое наследство:
 Отгремевший сиренями сад,
 И бесстрашное, нежное детство,
 И в малине пчелиный парад.

 Не найти к отзвеневшему броды.
 И на пне, как круги на воде,
 Разойдутся минувшие годы
 И улягутся спать в лебеде.

 Но пребудет, как праздничный пряник,
 Навсегда с моей вечной душой
 Дядя Лёша, овечий охранник,
 И берёза, что стала большой.

 ПЕСНЯ
 Я тебя уведу за сосновые тихие скрипы,
 Где ромашковый ветер целует румянец реки,
 Где в малиновом звоне медовые плавают липы,
 И берёзы на взгорке пульсируют, как маяки.

 Ох, как хочется плыть в корабле этом не кругосветном
 Мимо птичьих восторгов, холмов и понурых овец,
 И уткнуться в стожок за деревней, за домом последним,
 И услышать, как небо плывёт возле наших сердец!

 У обочины белые бабочки вспыхнут — и сядут.
 Колесо разомнёт по дороге скрипучий песок.
 И от баньки дымок посочится, как вечер, по саду,
 И на синем окошке вишнёвый затеплится сок.

 И осядут за лес облаков истончённые плиты,
 И огни над землёй поплывут, покачнувшись едва,
 И сады соберутся для тихой вечерней молитвы,
 И листва пролепечет свои золотые слова.

 АКВАРЕЛЬ
 В осенний вечер, в тихий дом
 На тёплый зов огней
 Вошла, пропахшая дождём,
 И встала у дверей.

 По рукавам текла вода
 И по лицу текла.
 И, словно мутная слюда,
 Порожек запекла.

 И горячо гудела печь,
 И пили красный чай.
 У ней платок спустился с плеч,
 Как будто невзначай.

 И всё манил к себе огонь,
 И стягивалась мгла,
 И половица — только тронь —
 Вздыхала у стола.

 И пел огонь, — она лгала,
 Он пел, — она лгала.
 И всё же не было тепла
 Теплей того тепла.

 Потом она открыла дверь,
 Потом совсем ушла,
 Как будто смыли акварель
 Или слеза взошла.

 *     *     *
 Вечер-вечер, синеплечий окоём.
 Мокрым облаком — луна перед конём.
 Он губами её трогает едва,
 И по лугу расплывается трава.

 И на цыпочках цепочкой по росе
 Звёзды плавают в серебряном овсе.
 И берёза выбегает босиком,
 Омывается вечерним молоком.

 И Танюша выбегает босиком,
 Омывается вечерним молоком.
 И тогда меня берут в желанный плен
 Золотые полнолуния колен.

 О тебе, моя берёза под луной,
 О тебе, туман пролётный, заливной,
 О тебе, открытый небу светлый дом,
 Не забуду помолиться перед сном.

 *     *     *
 И что тут поделаешь? Ну не клюёт!
 Наверное, рыба ушла под коряги.
 Зато я услышу, как ветер поёт,
 И жёлтые листья трепещут, как флаги.

 Зато я увижу: летит тишина
 На тонкой и чуткой, как жизнь, паутинке.
 Зато меня встретит сегодня жена
 В любимой моей васильковой косынке.

 И спросит, конечно: хорош ли улов,
 И где я так долго бродил на рассвете?
 А я наберу по лугам васильков,
 Чтоб разом на все ей вопросы ответить.

 И вынесет Таня бидон молока,
 И сядем под яблоней неторопливо.
 И рыбами вдаль поплывут облака.
 Да вот она, рыба-то, вот она — рыба!

 ЕСЕНИНУ
 Поёт мужик в пол;ночном трамвае,
 Что клён опал, что клён заледенел.
 В его глазах дымится, вызревая,
 Слеза, с которой сладить не хотел.

 Тверским кольцом повенчан с высшей музой,
 Стоишь, в свои мечтанья погружён.
 Мой нежный хулиган, я тоже русый,
 Я тоже русской песней обожжён.

 Очнись, Сергей, у нас в России осень.
 И хорошо, бродя березняком,
 Раскланиваться с каждою берёзой,
 С которой хоть немножечко знаком.

 Пойдём туда, где около дороги
 Заря примерит платье из парчи,
 Где на мозолях пашен, слава Богу,
 В земных поклонах трудятся грачи.

 Искристой далью водку запивая,
 С души одёрнем городскую спесь.
 И может быть, в пол;ночном трамвае
 Хмельной мужик мою затянет песнь.

 *     *     *
 Собака бежала по жёсткому снегу
 В студёное поле, где нету ночлега,
 Где пищи не сыщешь, и ветер из мрака
 Скулит, как голодная, злая собака.

 Я видел: свернувшись в комок под сугробом,
 Дышала собака, как дышат над гробом.
 И плакала долго, и долго дрожала.
 Она от людей навсегда убежала.

 *     *     *
 Я старомоден, как двадцатый век,
 Я не люблю компьютеров и клипов,
 Но радуюсь, когда мерцает снег
 И синева оттаивает в липах.

 Зима-гулёна шубу распахнёт,
 Продышит солнце луговую кочку,
 И потечёт по крышам первый мёд,
 И выйдет поле примерять сорочку.

 А я и рад, уставший человек,
 Что нету ни звонков, ни Интернета,
 Что мне в окно, слегка замедлив бег,
 Сирень бросает росные букеты.

 Волна качнёт упавшую сосну,
 Её омоет нежно и заплачет.
 Я до утра, наверно, не усну,
 Такое видеть что-нибудь да значит.

 И не хочу иного на веку:
 Кружил бы лист рассветную поляну,
 Где шмель усердно молится цветку
 И соловьи пьянеют от тумана. 

 *     *     *
 ХХI век, перезагрузка.
 Интернет и брат тебе, и друг.
 Ну а мне роднее трясогузка
 И туманом выбеленный луг.

 Но уходят люди в дым экрана
 И живут за призрачным «окном».
 Иллюзорный мир всегда обманет,
 Потому что Бога нету в нём.

 Потому, намаявшись по веку,
 Золотишком проторяя путь,
 Либо вовсе сгинуть человеку,
 Либо в сердце родину вернуть.

 А у нас тут — синие озёра,
 И на окнах — синие подзоры.
 И на вишнях подсыхает пот.
 Надо мною облака и ветки,
 Подо мною и века, и предки.
 И петух — букетом у ворот.

 *     *     *
 Они с утра опохмелятся
 И станут думать: что продать?
 И снова будут пить и драться,
 И обниматься, и рыдать.

 И мальчик бледный, словно щепка,
 Пока глаза его теплы,
 Приметит всё: и шаг не крепкий,
 И эти серые полы.

 Гряда бутылок на комоде,
 В тарелках — плесень и гнильё.
 И, как ботва на огороде,
 В углу навалено бельё.

 Табачный дым, экранчик бледный,
 И потолок, как правда, гол.
 Отец нацедит по последней
 И рухнет на копчёный стол.

 С утра трясун возьмёт придурка.
 И череп сдавит — хоть кричи.
 Ни сухаря и ни окурка,
 И чёртик возится в печи.

 *     *     *
 Тихое, родное захолустье.
 Речки ослепительный прищур.
 Сколько здесь невысказанной грусти
 В дрёме палисадников и кур!

 Пропылит автобус — снова тихо.
 Только в центре, где ларёшный ряд,
 Магнитола взвизгивает лихо
 С нашей жизнью вовсе невпопад.

 Потому, наверно, и поникли,
 Встав в тенёчке узеньким рядком,
 Бабки с карасями и клубникой,
 С пахнущим лугами молоком.

 Всё тут близко: небо и крапива.
 Сто шагов, — а вот уже и лес.
 Боже мой, как тихо и красиво —
 Радуга с дождём наперевес.

 Пыль — так пыль, болота — так болота.
 Человек — подкова да кремень.
 Это было… Утекла порода
 Из широких наших деревень.

 Век двадцатый резал и корявил,
 Изрубил нательные кресты.
 Лишь похмелье горькое оставил
 На полях да сорные кусты.

 На хрена такой прогресс лукавый,
 Если гибнет самое моё?!
 Вот стою на краешке державы,
 Вытираю слёзоньки её.

 *     *     *
 Включу телевизор.
 По первой программе
 За рамой экрана рыдает гроза.
 Упрямые молнии
 Косо и прямо
 Стригут провода и ныряют в леса.
 Тяжелые капли склевали дорогу.
 Сырым сквозняком превращённый во мглу,
 Молчит человек, позабывший о Боге,
 И нету пути —
                телевизор в углу.

 *     *     *
 Продают и землю, и берёзы,
 И огни, дрожащие во мгле.
 Скоро продадут и наши слёзы.
 Реки — это слёзы по земле.

 Не куплю я дали за рекою,
 Ни лугов ромашковую песнь,
 Ни боров брусничные покои —
 Потому что это я и есть.

 *     *     *
 Вот и снова встретились, милая окраина.
 Тишина рассветная спит на колоске.
 На крыле у селезня синяя окалина.
 Чешуя у берега на сыром песке.

 Кружатся у заводи рощи хороводные.
 С удочкой по берегу ходит мужичок.
 Всё ему тут ласково: и дымы болотные,
 И сосна корявая, и сухой сучок.

 Отогнал от берега чёрствыми ладонями
 Листья подопревшие и лицо омыл. 
 Вспыхнули глаза его синими иконами,
 Вспомнила душа его всё, что полюбил:

 Праздники разгульные, тишину окрестную,
 Пашню чернобровую, матушкин платок,
 Тропы терпеливые, облака небесные
 И печаль, с которою разойтись не смог.

 *     *     *
 Изо всех карманов город выброшу.
 Человеку в городе не жить,
 Разве только хочет сердце высушить
 Или вовсе душу осушить.

 Слишком ещё многое не пройдено.
 Многое прожито не всерьёз.
 Я уеду — в чёрную смородину,
 В голоса орешников и гроз.

 Долго буду удочки настраивать,
 Долго буду сено ворошить,
 Медовуху добрую настаивать —
 В этом мире некуда спешить.

 В сентябре поднимутся озимые.
 Боровик со мха приподниму.
 Человеку лишь необходимое
 Нужно, если только по уму…

 Если только сердцем не развяленным,
 Как родную песню, уберечь
 Золотой простор, любовь и яблоню,
 И боров молитвенную речь.

 *     *     *
 Тучи хвалятся полушубками.
 Режет стёкла мороз ледком.
 Небо выцвело незабудками —
 Молоком пошло, молоком.

 Семенит у корыта утица.
 Я давно не сидел в санях.
 И летит мне навстречу улица,
 И качается в фонарях.

 Мириадами звёзд, порошею
 Льётся небо в мою ладонь.
 Что-то тёплое и хорошее
 Напевает в печи огонь.

 Хорошо в избе после замети.
 Печке в белый подол уткнусь.
 А в углу с времён незапамятных
 Над лампадами светит Русь.

 *     *     *
 Свеча моя плачет, а я не сронил ни слезинки.
 И скорбны иконы, как будто поднялись из глин.
 Я с папой прощаюсь, читаю родные морщинки:
 Вот эти — за Брест и Варшаву, а та — за Берлин.

 Куда ты, куда отлетаешь от милых полесий?
 Озёра твои ещё помнят тебя и зовут.
 Соснового бора небесные, синие песни
 Далёко-далёко последней тропою ведут.

 А ты поднимись, оглянись — за разбуженным садом,
 Вскипающим, птичьим, — плывут облаков корабли.
 Ты нёс на плечах меня майским счастливым парадом.
 Теперь вот другие тебя на плечах понесли.

 Прости, мой хороший, слепышка. Ты будешь мне сниться.
 Ещё будет много нежданных и жданных потерь.
 Тебя ещё помнят скрипучая дверь, половица
 И этот вот стол, где тебя поминаем теперь.

 Как поздно любовь, что ты мне подарил, возвращаю.
 Из вечных просторов обратного нету пути.
 А если что было не так, то тебе я прощаю.
 А если что было не так, и меня ты прости.

 *     *     *
 Всё придёт, всё сбудется однажды,
 Всё, чего хотим и не хотим.
 В небеса заглядывает каждый,
 Но не каждый прочитал по ним.

 Каждому с рожденья, как причастье,
 Мир дарует и медок, и яд:
 Временные радости и счастье,
 Вечный холод горевых утрат.

 А иначе в мире и не будет.
 Потому, приемля мир таким,
 Поклоняюсь и земле, и людям,
 Кем я тоже, может быть, любим.

 *     *     *
 Берёзовой рощей бреду.
 Немного ещё, и увижу
 Родную дощатую крышу
 И бабушку в красном саду.

 Навстречу рябина бежит
 Встречать запоздалого гостя
 И тянет холодные грозди,
 И ягодой каждой дрожит.

 И вот уже к дому иду.
 Собака соседская лает.
 А бабушка тает и тает,
 И нет её в красном саду.

 *     *     *
 Кащеев час. Осенние невзгоды.
 Колючки ветра в проводах дождей.
 И уплывают прожитые годы,
 Как в сером небе стаи лебедей.

 Приствистнет май откуда-то сквозь зиму,
 Прошелестит откуда-то ольха…
 Но смоют ветры струями косыми
 Последнюю пушинку с лопуха.

 Ну, ничего. Переживём и это.
 Перебедуем вьюговый репей.
 И выйдем к солнцу: звать и ждать ответа,
 Кормить с ладони новых журавлей.

 *     *     *
 Обмелело небо понемножку.
 Облиняли ситцы васильков.
 Сыплет дед скуластую картошку
 В мешковину серых облаков.

 Всё проходит в мире. Жаль, конечно.
 Слишком мы привыкли на земле
 К тёплым, отуманенным и нежным
 Сумеркам у рощи на крыле.

 Слишком мы с тобою прикипели
 Ко всему, чего не уберечь.
 Вот уже и листья улетели,
 Чтоб на землю пламенем прилечь.

 И когда просторы захол;дит,
 Прошепчу я в сомкнутую высь:
 Всё проходит в мире, — мир проходит! —
 Словно песня, молодость и жизнь.

 *     *     *
 Исцели меня, родное поле.
 До слезы мне ветер душу жжёт —
 Словно я чужою ношей болен,
 Словно сердце правдой не живёт.

 Оттого и бьётся учащённо
 В стылой аритмии площадей,
 Что грустит по липовому звону
 И ржаному ржанию коней.

 Исцели, родимая дорога,
 От пустых печалей исцели.
 Мимо неба, кладбища и стога
 Пусть летят родные журавли.

 Плачут пусть, отмаливая души.
 Ну а мы, привыкшие к земле,
 Будем их и провожать, и слушать,
 Божью высь увидев на крыле.

 Вот он, рай: равнина да берёза,
 В перстнях роз туманная трава.
 Щуки плещут у речных откосов,
 И скрипит над бором синева.

 Исцели меня, моя рябина.
 Не навеки сердцу светит май.
 Только от печали журавлиной
 Исцеленья мне не посылай.

 И ещё — в присвистах перепёлок,
 В тёплых струях сена на лугах —
 Путь земной красив, как летний всполох
 На молочных звёздных берегах.

 *     *     *
 В закатный час я прихожу к берёзам
 И слушаю молитву сентября.
 Последняя листва ложится в озимь,
 Последним светом мир благодаря.

 И бледный месяц плавает сквозь рощу,
 И так печально делается вдруг,
 Как будто осень дни мои полощет,
 Слепое время разметая в пух.

 Как будто всё, что было, — стало ветром:
 И гулкий сад, и ровная вода,
 И все, кого люблю на этом свете,
 И молодости чистые года.

 Хотя бы горсть тепла моим берёзам!
 Хотя бы луч на золотом снегу!
 Мы и живём-то, словно что-то просим,
 Подобно зимним птицам на снегу.

 *     *     *
 По нашей странной русской жизни,
 Пирам лачуг, тоске дворцов,
 Не осознать любовь к Отчизне,
 Любовь к себе, в конце концов.

 Но познаю пчелы молитву
 И васильковый взгляд в овсе,
 Зарю, идущую на битву,
 В петушьих перьях и росе,

 Тоску разгульную полыни,
 Впитавшей дым, впитавшей пот,
 Колосья, русский дух над ними,
 Сиротство стога у ворот.

 Там ладят улья медвежата, 
 Лесовичиха мох прядёт,
 И месяц поит из ушата
 Дымы русалочьих болот.

 И надломив рассвета соты,
 Прикрыв туманом синий взор,
 Сама Россия входит в воду,
 В блаженство женственных озёр.

 Гусей пролётных вереница,
 Густых кувшинок невода…
 И каждый миг
                не повторится
 Ни через год и никогда.

 И никогда под небом сирым
 Вот так же -
             в славе и красе -
 Заря не воспарит над миром
 В петушьих перьях и росе.

 И полетят другие гуси,
 И песни новые вослед,
 Но так же будут пахнуть Русью
 Полынь
       и этот белый свет.