Памятное

        Вспоминая  себя   в  детстве,   ближе  к   подростковому   возрасту,   выделяю   отрезок   времени   между    концом   пятидесятых   и   началом   шестидесятых  годов.   В  этот  период    люди   продолжали  идти   всё   той   же,   одной  дорогой,  но   шли    уже   не   так   как   раньше.  Одни,    тем  же   маршевым  шагом  впереди,  думая,  что   все  остальные  следуют  за  ними.  Но  остальные,  не  особенно   порой    и  спешили.   Вторая   половина   пятидесятых   годов   была   тем  небольшим    отрезком   времени,  когда     ощущались    происходящие    изменения   в  жизни  каждого  и  в  жизни  страны.    Я  говорю   о  своих  ощущениях,  которые  воскрешает  моя  память.  На  улицах   легковые   машины   всё   так  же,    пока    ещё    редкость,  но  их  уже   больше   чем   запряженных   в  телеги  лошадей.   Всё   те  же  галифе,  и  до  блеска   начищенные  сапоги,  но  всё  чаше   на  ногах  и    добротные  туфли.  Парни    ещё   отдают   предпочтенье  ковбойкам,  а  девушки    ситцевым  платьям  с  широким  поясом,  но  тех   же,   парней,    можно  увидеть  и  при  галстуке  и  в  костюме,   о  девушках  и  говорить  не  приходится  -  модницы,   одним  словом.
  Это  как  поздней  осенью  или  ранней  весной,  когда  всё  выглядит  по  погоде,  и  зимнее  пальто  и  лёгкий  плащ,  и  даже   распахнутый  пиджак. Конец  пятидесятых  годов  это   как   время   года,   когда  и  не   так    уже    и  холодно  было,  но,  и   не достаточно   ещё   и   тепло.   
 Начало   шестидесятых.     Я   прикатил  из  вагонного   депо   старую  ось  от  вагонетки,  очистил    от  ржавчины,  и  в  конце  двора,  между  сараями,   устроил   свой  спортзал.  Я  замечаю  на  себе  пристальные  взгляды  девушек   с   нашей  улицы  и  чувствую,  как    от  этого,  шире  распрямляются  мои  плечи.  Мне  нет   ещё   и  семнадцати,  но  я  уже  ощущаю,  как   тело  моё     наполняется    крепкой   мужской  силой.
 Я  на   зависть   своих   ровесников   играючи  вскидываю    тяжёлую    гирю  к  плечу  и   удерживаю    её   над   головой.  Я  не    хвастаюсь   силой,  но   мне   приятно    сознавать,  что   я   сильнее    своих   ровесников.    У  меня  изменилась  причёска,   теперь  волосы  мои  топорщатся,   и  я    стригусь   под  ёжика.   В   свободное  время  от  учёбы    я  иду  в   библиотеку,  нет  ни  одной  в  небольшом   нашем   городе,   где  бы  я  не   записался.   Литература   и  история,   мои  любимые   предметы,  у  меня  по  ним  в  дневнике   только  отличные  оценки,  зато   по   математике,  физике  и  химии  сплошные   тройки,   а  порой   и  двойки.   Ещё  со  школьной  скамьи  понял,  что  точные  науки  не  для  меня.  Мне  просто  жаль  на  это  тратить  время.  Но,  как   объяснить  это  преподавателям  и  тем  более   маме?      
 Пишу   стихи,   подражая   Есенину,  и   горжусь,  что     день   его   рождения,    как   и  у  меня   21   сентября.  Правда,  у  него  по  старому  стилю,   но  всё  равно,   в  сентябре,   и  именно   21   числа,     отмечал   он день   своего   рождения.

       Ко  мне  в  окошко  постучал,
       Сентябрь   зелёной   веткой   ивы,
       Чтоб   я  готов   был  и  встречал,
       Его  приход   неторопливый .

Эти   есенинские   строки   я   читаю   с  таким  чувством,  словно  они  родились  в  моей   душе.    Я  считаю,  что  сентябрь  это   наш   с  ним   месяц.  И,  возможно  поэтому,   так  много   сентябрьских  оттенков    в   моей   поэзии.   Именно   в  это   время,  юношеской   моей   поры,   я  всё  дальше  отдаляюсь   от   реальности,   в  которой   живу   и  начинаю     пребывать   в   вымышленном    мной   мире.
Мечтаю   поступить  в  художественное   училище.    Беру  уроки  у  старого  художника,  что  живёт  в  нашем  дворе   и   зарабатывает   на  жизнь,   рисуя    афиши   для  театра.   Я  предпочитаю  одиночество  и  часто  захожу  в  церковь,  разглядывая   расписанные   на  стенах  фрески. 
 Я   выбираю   место    подальше   от  людей,    которые   приходят   сюда,    чтобы   молится,   достаю    альбом   и  начинаю   рисовать.   В   моих   рисунках  соседствуют   библейские   сюжеты   с   земными    покорными   лицами,    в   основном    старушек   в  белых   платочках,    в  глазах   которых  молчаливое   страдание    и  готовность   всех   заранее  за  всё  простить.   
 Так   проходит   ещё   один  год  моей   жизни,  затем  ещё  один.  В  мыслях   я   вижу   себя   художником    и  поэтом.  Я  мечтаю,  когда-нибудь   написать  книгу  о  своей   жизни.    Во  всём,  что  делаю,  что  читаю,  что  пишу,  чем   увлекаюсь,   нет   последовательности,  нет  даже  элементарной   логики,  чтобы  понять,   чего  же  я  хочу?
Несколько  месяцев   ходил    на  репетиции   духового  оркестра,  старательно   выдувая   из   большой  медной  трубы,   -  до, ре, ми,  фа,  соль.   Мучаю  себя  и  инструмент,  пока,  для  всех,  в  том  числе  и  для  меня,  не  становится    ясным,  что   я    не  обладаю  элементарным   слухом. 
Ещё  одну  попытку   сделал,  чтобы   приблизиться   к   миру,   где   всё  основано  на  ритмах.  Записался   в  танцевальный   кружок,  но,  после  нескольких   неуклюжих     движений,  когда,   будто   специально,   я   наступал   на    чьи  - то  ноги,   стало   очевидным  и   здесь,   что   танцы,  не  моё   хобби.   
От  изящного   и  возвышенного,   сделал    шаг    к   рукоприкладству,  в     самом   прямом  смысле  этого  слова,  приложил   руку  в  боксёрской   перчатке   к   открытому   лицу   противника,  забыв   в  тот   момент   прикрыть  своё.   И,  главное,   забыв   на  какое - то   время   слова   старого   чистильщика   обуви,  что   лицо   человека   не   предназначено   для   удара.
Кое - что   здесь   нужно  пояснить.  Противниками    для   мальчишек   с  улицы   Старо – Полевой,   чаще   всего   были   мальчишки   с    улицы   Гражданской.   Как  таковых   боксёрских   перчаток    у  нас  не  было,  их   заменяли   варежки  с  пришитыми  к  ним   чулками,   в  которые  набивали  мы   измельчённую  солому  вперемежку   с   песком.   Рингом   служил    прочерченный   на  лужайке   квадрат,  в  пределах  которого   главной  целью  был   нос  противника.     В  качестве   судей   чаще  всего  выступали  девчонки  с  наших    улиц.  Они  и  подбадривали   во  время   боя,   и   расквашенные   носы   наши    утирали    своими   платочками,    не  скрывая   слёз   обиды  и  угрожая   кулачками   победителю  с  другой  улицы.
               
    Иногда,  на  заднем  дворе,   где   возле  старых  сараев   возвышались   сложенные  поленницы   дров,   устраивались   театрализованные    представления.   Это  были  свадьбы,   организовывал  которые    Димка   Спирин,  долговязый  веснушчатый    второгодник,  которого  у  нас  на  улице  все  так  и   называли –   Димка   второгодник.  И,  ведь  что   здесь   интересно,  он,   не   то,  чтобы  на  это  обижался,  но   даже  гордился  этим.
   -  Подумаешь,  -  говорил    Димка,  когда  речь  заходила  о   каком-нибудь  уроке,  -  я  об этом   ещё   в   прошлом  году  знал. 
Родителей  у   Димки  не  было,  жил  он   со   своей   тёткой,  про  которую   говорили,  что  она  спекулянтка.  Димка   иногда   и   сам так    говорил,  когда   кто-нибудь    спрашивал,    где  она.
   -  А  я   почём  знаю, -   спокойно   сплёвывал   он   в  сторону, -  пошла,  наверное,  куда-нибудь  спекулировать.
Димка   был   старше   нас,  и  выше   на  голову.  У  него   на    руке   была  наколка,   которую  он  сам  себе  сделал, -  лодка,  плывущая   в   море.    И   ещё,   он   знал   много   разных   песен,  которые    мог  допеть  до  конца,   не  обращая   внимания   на  взрослых,  которые   покрикивали  на  него,  но,    в  конце  - концов,   оставляли  в  покое,  зная,  что   без  толку   делать   замечания,  когда  тётка  его,  хоть  трезвая,  хоть  пьяная   всё  время   только  и  знает,  что  матюгается.  Нас  ругали,  если  видели  рядом  с   Димкой,  только  куда  же  от  него  денешься,  если  живёт  он  в  нашем  дворе.
Вслух   мы,   конечно,  не  осмеливались  петь  забористые  его  песни,  однако   они  настолько   прочно   оседали  в  сознании,  что   постоянно   звучали  в  ушах,  чтобы    ты    не  делал.   
      Но,  вот  что   удивительно,  и  песни  эти  пели   где,  что   ни    куплет,  так   с   таким  трёхэтажным  матом,    однако,  это   не  делало  нас  какими - то  отъявленными   хулиганами.  Мы  и  галстуки  пионерские  носили,  и  металл  лом  собирали  во  время  субботников,  и   с  таким  же,  если  не  с  большим  азартом,  пели   про  Щорса  и   про  Будённого,  пересказывали   фильм  про  Чапаева   и,  в  который  раз,   просачивались    тайком    в  клуб,  чтобы  ещё   раз    этот  фильм   посмотреть.  Нет,  мы  не  были  разными,  чтобы   в   школе   одни,  а  на  улице   другие.   У  нас  уже  тогда  на  всё   был  свой  кодекс  чести.  Если  драка,  то  только  один  на  один.  Ударить   того,  кто  упал,    было  недостойно.  Ещё   более  недостойно  толкнуть  или  ударить   девчонку,  даже  если  она   первой задирается   или    обзывает  тебя.   В   крайнем   случае,   мы  могли   дернуть   за   косички,  или   сделать   вид,  что    не  замечаем   их,  потому  что  они,  всего   на  всего,   девчонки.  А  мы,  мальчишки,  всегда   знали,  что  мы  -  мужчины.  И  эти  качества   нам  тоже  прививала  та  же  самая  улица.  И  Димка – второгодник,  хоть  и  ругался   матом  и  песни  всякие  пел,  и  наколкой  своей  гордился,  но,  прежде  всего,   тоже  был  мужчиной,  в   нашем  мальчишеском,  понимании  этого  слова. 
В  том,  как    Димка    устраивал  тогда   наши  свадьбы,   на   заднем   дворе,  наверное,  сказывалось,  что   почти  всегда   он   был  голоден,   а   просить  еду    ему   не  позволяла      гордость,  вот   и  придумал    он  эту   игру,  где  у  каждого  была  своя  роль.
 Жених   с  невестой,  поп,  венчающий  их,   родственники,   приглашённые   гости.  Обязательное  условие,  свадебный  стол, для  которого   мы   тайком   тащили  из  дома,  кто  что  мог.  Наскоро   обвенчав   молодых,  садились  за  стол,  в  центре  которого    возвышался    Димка,  который  запихивал   за  обе  щеки   хлеб   с  пучком  лука,  огурцы,   отваренную    картофелину,  сало.    Хуже   всех  приходилось   жениху  с  невестой,  пока  гости   веселились,  ели  и  пили,  молодые   сидели   за  занавеской,   надеясь,  что   и  им,  что-нибудь   останется.  В  конце   этого    представления,    им,  за  занавеску,    просовывали     вместо  еды  какую   либо     куклу  и,   они,  только  что,   поженившись,   выходили,  показывая    какой   у  них  родился   ребёнок.   А,   пока    все   решали,   какое   имя   дать    новорождённому  и  на  кого  он  больше  похож,  на  мать  или   отца.   Молодые   родители,  скинув  кому  то  на  руки  своё   дитя,    хватали   со  стола,   что  там   ещё   осталось    и    говорили,  что     никогда   теперь   не  женятся,  ни  понарошку,   ни    всерьёз.
 Несколько  раз  приходилось   и   мне   на  такой  свадьбе   и  женихом  быть  и  попом,  и  отцом   у  которого   дочь  выходила  замуж.  Где- то  через  неделю   мы   все   в   нашем   дворе   переженились.   Пользуясь   уединением,  за   занавеской,   в   полумгле,  постепенно   входя  в  роль  новобрачных,    иногда   изображали,   что - то  вроде   поцелуя.  Это   новшество   в  нашу   игру   внесла  Нюрка,  внучка   задней  тёти  Поли.
    -  Когда   женятся,  то  обязательно  целуются, -  сказала   она    и,  не  дожидаясь,  что  я  отвечу,   прикоснулась  к  моей  щеке  губами.  Когда  мы   с  ней    вышли   к   гостям,   у  нас   был  такой   растерянный     и    смущённый    вид,  что   Наташка,  внучка   другой   тёти  Поли,  верхней,   сразу  обо  всём  догадалась   и  во  всеуслышание   сказала: -  А  я  знаю,   что   вы  там  целовались.
То  ли  из-за  этого  поцелуя,   о  котором    скоро  стало   известно   всем  в   нашем   дворе,  то  ли,   оттого,   что  от   свадьбы  к  свадьбе, всё  больше  продуктов    несли    мы    из  дома    на  задний  двор,   одним  словом,  каждому  сполна     досталось   за   эти  спектакли.    А  жаль,   интересная  была  игра.   Намного   интересней,   чем  настоящая  свадьба   у   взрослых.
По   окончании  семи    классов,  я  поступил  в  ремесленное  училище.   В  течение   двух   лет   осваивал    профессию   формовщика   -  литейщика,  и   в   это  же    время,    в   местном   аэроклубе,  занимался   парашютным   спортом.   Егорьевский   аэроклуб   тогда    был    достаточно    известным,   там   часто    проводились     соревнования.   Помню   свой   самый   первый   прыжок   с  парашютом.   В   памяти   как     поднимался   в   небо   небольшой     ЯК – 12,  с  настежь   распахнутой   дверью   в  салоне   самолёта   и   весь   город   был   хорошо     виден    сверху   от  края   и  до  края.   В    начале   шестидесятых,   когда   стало   известно   из   биографии    Юрия   Гагарина,  что    он    учился  в  ремесленном   и    именно   на   формовщика   -   литейщика,  многие    мальчишки,   старались   туда  и  поступать.    И   в   том,   что    учась   в   ремесленном,   мы     ходили   в   аэроклуб,   тоже    всё   понятно.   Потому   что   считала,   что    отсюда    и   начинается   дорога   в   космос.   
  Десять   прыжков   с  парашютом   на   моём   счету.   И,   на  всю   жизнь,  ощущение   полета,   когда  тебе  совсем  и  не  страшно,   приближаться   к    земле.
 А  так,   ничем  особенным,  годы   учёбы    в    ремесленном,    не  запомнились,   даже  первая     деталь,   отлитая  по  моей   форме   и  та,   вспоминается   довольно   смутно.
Окончив   училище   в   Егорьевске,   я    выехал    в   Каспийск.     Долго  уговаривал    маму   отпустить  меня,  ведь  не  куда - то  еду,   можно  сказать   на  родину.   Правда,  какая   она,   родина,  толком     ещё  и  не  знал.   Всего  то  и  был    я   там   два   раза.   Первый  раз,    когда    ещё  и  в  школе   не  учился.   Пробыл    я   с  мамой   в  родном    селе,  может  месяц,  может  два  от  силы.    Жили   мы   тогда    в  доме   дяди   Салиха.   Лицо  у  него  было  строгое,   и   я,   честно  сказать,   сначала   его   побаивался,  особенно  когда   услышал,   как  он   громко  отчитывал,   уж  и  не  знаю  за  какие,  такие   проступки,  здоровенных   мужчин,  которые   стояли   перед   ним  как   провинившиеся    школьники  перед  учителем.
  Каких - то  особых   ласковых   слов  я  от  него  не  слышал,  но  запомнил,   как   придвигал   он   ко  мне   большую    деревянную    миску,   на  которой  горкой  были   выложены   золотистые   кусочки   мёда.   Помню    вкус   тёплых   лепёшек   и    парного    молока,    которое   он   доливал   в   мой   стакан   из   кувшина.     И  мягкое    прикосновение   к  лицу    шелковистых    прядей   косматой   бурки,   когда   он    укрывал  меня  ею,  тоже   осталось  в   моей   памяти.    
На   стене   в  доме   дяди  Салиха   висел    кинжал.   Однажды,   когда  никого   из  взрослых   не   было   рядом,   я  не  удержался,   потянулся   к  нему   и  сдернул   с  гвоздя.   Кинжал   был  большой   и  тяжёлый    и    в  моих    руках  был    скорее   похож   на  меч.   Мне   стоило  больших  усилий,     высвободить   клинок   из  ножен,  и  вот,    наконец - то,   я    сжимаю   в    ладонях    холодную   рукоять.    В   этот   момент    неожиданно   позади  меня   скрипнула,    открываясь,   дверь.   На   пороге   стоял    дядя   Салих.    Первым   желанием   было,   бросить    кинжал,   выскочить   из   комнаты   и  куда-то    убежать.  Мне   казалось,  что  дядя    Салих   сейчас   будет    меня   сильно    ругать,  а  возможно  и  ударит  и,   обязательно   ремнём,   как  обычно,   в  таких  случаях    и    поступают   взрослые.   
В  руках  у  дяди   Салиха   никакого  ремня   не  было   и  глаза  его,  обычно  такие   строгие,  на  этот   раз   были  совсем   и  не   строгими.    Он   неторопливо  сел   со  мной  рядом   на  широкий  топчан,  осторожно   высвободил   кинжал  из  моих  рук   и   снова   повесил   его   на  стену.   И  всё  это   без  единого   слова,   не  ругая   и  не  осуждая  меня.   А  затем   и  совсем   неожиданно,  прислонил   меня  к   груди    и    погладил   по  голове.
    Много   лет   спустя,  когда   дяди   Салиха    уже  не  будет,   как  то  в  беседе   с  мамой,   когда   я  вдруг  вспомнил   о  том   случае,  она    сказала,    о  чём     никогда   раньше  не  говорила.  Сказала,   что    когда   мы   уезжали,   Салих,  провожая  нас,  дал   маме  тот   самый   кинжал,    просил   спрятать  его   до  времени,  а  когда   я  выросту,   дать  его   мне   как  его  подарок.   
 -  Только  не  уберегла   я  тот  его  подарок, -  призналась   мама.  На   вокзале,   когда   садились  на   поезд,    сумку   у  меня    украли,  а  там  и  вещи  и  продукты   были,  и  тот  кинжал,  завёрнутый   в   материю,    на  самом  дне   лежал.
Не  так,  чтобы   был   я  сильно   огорчён,   всё   же   время   прошло   достаточно   много,  но,  не  давала   покоя   мысль,   что   была,   наверное,   связана    с  тем  кинжалом   какая  -  то  особенная    история.   Может,   этот  кинжал   раньше   принадлежал   моему   отцу,   и  Салих,   таким   образом,   хотел  вернуть   его? 
 - Нет,  вряд  ли,  - ответила   тогда   мама,  -  отец   бы  обязательно  об  этом  сказал,  а  он  никогда  этого  не  говорил.  Просто,    Салих,   хотел,   наверное, чтобы   память  о  нём  у  тебя  осталась.  Хотя,  я  тоже  тогда   удивилась,    потому  что  человек  он  был,   до  скупости   бережливым,  а  тут  вдруг  такой   дорогой   подарок.
     И  всё  же,     не  раз   ещё     возвращаясь   в  мыслях   к  этому   неожиданному   подарку,   я   был   склонен   предполагать,  да  и  сейчас   так  считаю,  что   была    какая - то   тайна,  связанная   с   этим   кинжалом.  Наверное,   оттого,    что    иногда   хочется  верить   в  существование   чего - то   таинственного   и  загадочного,   даже   в  том,  что   является   вполне   обычным.   И  в  этом  плане   я   так   и   остаюсь,   даже   сейчас,  уже  можно  сказать  на  старости  лет,   всё   тем   же    мечтателем,   каким  всегда  и  был,  живущим   в   своём  придуманном   мире,   в  мире,   оторванном    от   реального  восприятия    всего,   что   окружает   меня,  всего,  что   будет   и  что  осталось  в  прошлом.
 
         И  вот,  теперь    мне   почти   восемнадцать  лет,  я     окончил  ремесленное  училище,    у  меня  есть  профессия,   формовщик  -  литейщик.  Я    чувствую  себя    вполне   взрослым,   у  меня   есть   паспорт.    Я  на  пороге   самостоятельной   жизни    и  начинать  её   хочу    в  Дагестане.   Мама  долго   не  решалась    меня  отпустить.   И,   несмотря  на  то,   что  я   был   достаточно   крепким   и  рослым,   для   неё    все   равно   оставался    её   ребёнком,    которого   она  не  могла   отпустить  без   присмотра. 
  Всё   решил   случай,  в  это  время   в   Москве   находился    в   командировке    её   близкий    родственник.    Навестив    нас   и    узнав   о  моём  желании   ехать  в   Дагестан,  он   успокоил    мою  мать,  сказав,   что  лично   займётся  моим  трудоустройством   и   проследит,   чтобы   всё   у  меня   было  нормально.      
 Вот  так   и  появился  в  моей  биографии    этот   город    у    моря,  Каспийск,  где   я   работал   на    заводе,  выпускающем   оборонную    продукцию.      Два  года  проведённых  в    небольшом   приморском   городке   не  были   лучшими   в  моей   жизни.   В   семнадцать   лет   я   оказался   один   на  один   с   очень    непростой   и,   увы,  не  будучи   к  ней   достаточно    подготовленным,    взрослой     жизнью.    Поначалу  всё   складывалось,   казалось  бы,   довольно   успешно   во  всех   отношениях.   Я  работал  на  заводе,   жил   в  заводском   общежитии,   продолжал   образование   в   вечерней   школе,  два   раза   в  неделю  посещал   кружок    изобразительного    искусства.    Мечта,  на  следующий   год   поступить   в  художественное   училище,   была   достаточно   реальной.     Каждый   месяц,  получая   заработанную   плату,   часть  денег,   отправлял   маме  в  Егорьевск.    Находил   время  заниматься  спортом,   поднимал   штангу. В  общем,   всё   было,    на  первых   порах,   достаточно   положительным   в   образе   моей   жизни.  Вот   именно,  на  первых  порах.   Работа,  учёба,  спорт,   так  продолжалось   с  полгода.  А  потом  всё   изменилось.   Появились  совсем   иные   друзья   и  в   общении  с  ними,   уже   совсем   другие   интересы.   Появился   соблазн,   перед   которым   я  не  смог  устоять.   Соблазн   жизни   лёгкой    и   свободной   от   чувства  ответственности  перед    чем  бы  то  ни  было.   На  работе  сплошные   прогулы,   в  школу   перестал   ходить,  спорт   забросил.    И  остались   лишь    друзья,   с  которыми   всегда  было   весело   и   ни   о  чём   другом,  чтобы   и  следующий  день  провести  также   беззаботно,  уже   и   не    думал.   И  чем  больше  было  таких    беззаботных   дней,   тем  дальше   от  меня   была    та   жизнь,   где,   только    трудом    и    можно   было    чего  - то  добиться.      Будь   такая   возможность,   я  бы  вычеркнул   эти  два  года    из   своей   жизни,   чтобы   ничто   о  них   никогда  не  напоминало.   Но   это  невозможно.  Скажу  больше,  эти  два  года   в  Каспийске  в  начале  6О  -  годов,  протянулись   надолго,   оставив  свой   след   на  всей   моей    последующей  жизни.   И    если    я  тогда  не  был   сломлен  до  конца,  не  означает,   что   исчез   шрам  оставленный  ими.   Мама,    в   последствие    будет  винить  только  себя,   что  отпустили   меня    в   Каспийск.   Но  только,  я    знаю,   нет    её    вины  в  этом.    Но  и  себя,   винить   не  вправе.   Ведь   шёл  же   я  вначале,   предназначенным  мне   путём,  но,   что  -  то,   заставило   свернуть  с  него.   Что?   Вот  и  разберись   в  этих   перипетиях    судьбы,  выходит,   что  нет  у  неё,   у   судьбы,   прямых   линий.    И  всё   же   жаль,   что   так  были   потеряны   тогда    два  года     жизни.  Мог  бы   потерять  и  больше,    не    приди      на  помощь    мама.  В  течение   нескольких   дней,  быстро   продала    она   дом  в  Егорьевске,  приехала   в   Каспийск   и,   используя   вырученные    от  продажи  дома  деньги,  смогла   вытащить  меня    и     уже   не   из    воображаемых,   а  самых,  что  ни  есть   настоящих   тюремных   стен.   Возможно,    это  был   тот   редкий   случай,  когда   взятка   данная   судьям,   помогла   вынести  справедливый    приговор.   
Только  не  вычеркнешь  эти  два  года   из    жизни.   С  той   поры    и   остались  все   мы   бездомными.    Мама   и  сестра,  можно  сказать   на  улице,    а  я,  в  Армии.   Тогда,   это   была   единственная    возможность,   оторвать  меня   от   кампании   моих,  так  называемых,   друзей.     Сестра    вынуждена    была    перейти   на  заочное   отделение   в   университете,   чтобы    днём   работать.   Вместе   с  мамой   они   теперь     снимали    комнату   у  соседей    в  нашем   дворе.   А   я,    так  до  конца   тогда    и  не  осознав,   что    сделал   со  своими,   самыми  близкими  мне   людьми,    маршировал     по  бетонному   армейскому  плацу.   Нёс    службу    в  карауле.    Бегал    с  полной  выкладкой,    когда   поднимали   по  тревоге.    Сидел   в  столовой,    уминая   за  обе  щёки   горячую    кашу.   Одним  словом   жил   привычной   армейской   жизнью.     Жил,    не  терзая   свою   совесть   словами,  какая   же  я  всё -  таки    дрянь.     Единственный,  кто    тогда    мне    прямо   об   этом   сказал,   была    Наташка,   внучка   верхней    тёти  Поли.   Она  написала    мне   письмо  на  двух   страницах   из  школьной  тетради.   Я   до  сих  пор  помню  слово  в   слово,    это   письмо.   Помню     почерк,   которым  оно  было   написано,   ровные   красивые   буквы  соединялись   в  слова   -  пощёчины.   Она  всё   прямо  мне  в  том  письме  написала.   И  о  том,  что    это   я  виноват,   что   мама  моя     остались  без  дома   и   снимает   комнату   у  тёти  Нины,     Написала,  что  она,   Наташка,   не   ожидала,  что  я  могу  стать   таким    плохим,  и  всё,   оттого,   что   я  тогда   уехал   из   Егорьевска    и,  по  существу,   всех,   кто  меня  любил,   бросил.
  Эх,  Наташка,  Наташка,  ровесница   ты   моя   синеглазая.   Как    хорошо,   что  ты    написала   мне    тогда    это  письмо.    Всколыхнуло  оно   мою  память,  заставило     о  многом   задуматься.   Зря   я   всё - таки   тогда   уехал  из   Егорьевска.    Искал    где - то   далеко    от  дома   своё   счастье,   а   оно,  оказывается,    рядом   было.   
  Письмо   это,   мне   принесли,   когда   я    сидел   на  гауптвахте   и   ожидал,  что  меня  могут   отдать     под    трибунал    за  то,  что    нарочно    или  случайно,  но,   факт,   ударил   офицера.    Я   не  чувствовал   за  собой  вины.   И,  повторись,    всё   как   было,  так  бы    снова   и  поступил.   
И  в  человека,  пусть  даже  это   заключенный,   бежавший   из   лагеря,   не  смог  бы   выстрелить,  когда   он    остановился  и  повернулся    ко   мне  лицом.    А  лейтенант,   который  всё   никак  не  мог   вытащить    из  кобуры    пистолет,   всё   продолжал  кричать:  -  Стреляй!   Стреляй   в  него,  а  то    он  убежит.      Заключенный    стоит    от  меня   в   десяти  шагах   в  глаза  мне   смотрит:   -   Неужели,    старшой,  и  впрямь   стрелять  будешь? 
 Держу  его   на  прицеле,   палец   на   курке,  чуть  нажми,   выстрел  прозвучит.   И,  бог   его   знает,  зачем    этот    парень    в   тот  момент   в  сторону   шагнул,  может  оттого,   что   лейтенант   всё   также   продолжал      кричать:    -  Стреляй,  стреляй   в  него.    Шагнул      заключённый     в   сторону   обрыва   и   скатился   вниз  по   склону,  скрывшись   в    густом    кустарнике.      
Лейтенант   ко  мне    кинулся,   автомат    из  рук    моих     вырывает,    весь    побагровел,  слюной  брызжет   и  так   он  в  ту  минуту,противен   мне    стал,  что  я   действительно  готов  был  его  ударить.   Только,    не  ударил,     автомат  к   себе   отдёрнул    и,   прикладом,    ненароком,    челюсть  его    всё  же   зацепил.    Лейтенант   тут  же   визг   поднял:  -  Ты!  Меня,  по  лицу!   Тебе   за  это  знаешь,  что  будет? 
 Ну   и  пошло,  поехало.   Автомат  у   меня   забрали,  а   как    только   в   часть   вернулись,   заперли     на  гауптвахте.   Потом,  когда  всё   выяснилось,    конечно,     ни  о  каком   штрафбате   речь  уже  не  шла,   а  десять    дней   всё   же  пришлось  отсидеть.   Вот   туда,   на  гауптвахту,    мне   письмо    Наташкино    и   принесли.    Я    его  за  эти  десять  дней,   от  корки   до  корки     прочитал,   наизусть  выучил.
   А  того   заключённого,   что  из   зоны  бежал,   в  тот  же  день   другая   поисковая   группа   перехватила.     Чудак   парень,  ему   всего - то  оставалось   сидеть   с  полгода,   а  он  в  бега   бросился.   Говорили,   что  дошла  до  него   весть,  будто    невеста  его  замуж  собирается,  вот   и  решил   он,   таким  образом,   свадьбе  той  помешать.    Потом,    не  раз   ещё   вспоминал    я  этого   парня,   в  свитере   вязанном,  стоит  передо  мной,   в  глаза   смотрит.   А  я   его   на  прицеле  держу.   Думая   об  этом,   знаю,   нет,  не  смог  бы    я   выстрелить.   Не  такое   это   лёгкое   дело,   нажать  на  курок,  когда  перед  тобой   человек.      
По    иронии   судьбы,   в   Армии    я  оказался   во   внутренних   войсках,   охранял    особо   опасных   заключённых     на   Камчатке.    Опять   была    колючая   проволока,  только   на   этот  раз   с  другой   стороны.    Три  года   службы   в  конвойных    войсках.   Три  года   службы,   когда   под  дулом   автомата   ведёшь   колону   заключённых   из   лагеря    в    рабочую   зону.   Три  года   службы,  когда  под  колючим  ветром   стоишь   на  вышке,   глядя   поверх    дощатого     символа   правосудия.   Три   года   службы,   вместивших   в  себя   вереницу   однообразных    дней.   
           Там,   на   Камчатке, в  посёлке   Ваграновка,     во  время    одного   увольнения,    как - то     зашёл   я  в  поселковую    библиотеку.  Зашёл,   можно  сказать,  случайно,   погода    была    сильно   холодная,   вот   и  зашёл,      отогреть    замершие   руки.     В  читальном  зале   никого  не  было,  кроме   женщины   выдававшей   книги.    А  так,   как   выдавать   их   было  некому,    она,     по  всей    видимости,   и   задремала,    накинув   на  плечи    широкую    шаль    и    упираясь    подбородком    в   ладонь   руки. Услышав,  как   хлопнула  дверь,   подняла   голову,   посмотрела   на  меня.    На  болезненно  бледном    лице    были  печальные   усталые   глаза.
Так   я    и  познакомился   с  этой   необычной   женщиной.   На  ней   было    строгое,  застёгнутое  на  все  пуговицы,    платье   старого   покроя,  на  голове,   что – то  в  виде   небольшой,    из  темного  велюра    шапочки   с  приподнятой   вуалью.   Было  в  ней,  что  -  то  аристократическое,   я  бы  даже  сказал,   что – то   дореволюционное.   Было     впечатление,   будто   она,   в  этот  читальный   зал  библиотеки,   попала     со  страниц   журнала   изданного    ещё   в   девятнадцатом  веке.  Было   в   ней,  в  этой   женщине,  во  всём   её   усталом   и  возвышенно   отстраненном   от  всего  облике,   что  - то,  что   говорило,   что,  по  всей  видимости,  она   из   числа   тех,   кто    когда  -  то   был  репрессирован   и   выслан    сюда   с   материка.    Потом  выяснилось,  что  всё   так   оно   и  было.   И  родом  она  была   из  дворянского   сословья  и   в   ссылке   находилась   здесь,  на  Камчатке,    ещё   с   начала    тридцатых  годов,  а     когда    закончился    её   срок,   здесь  и  осталась,  потому   что  никого  у  неё    уже   не  было,  ни  родственников,  ни   знакомых,   и  ехать  ей   было,  тоже,    некуда.   Работала   в  этой   библиотеке,  здесь   же,   в  небольшой    комнатке,   что    находилась   позади    длинных,  во  всю   стену  книжных  полок,  она   и    жила.    Всё    это  я   узнал    в    последующие    дни,    когда  взял  за  правило,   каждое   увольнение   проводить   в  этой   библиотеке.    В   воинской   части,     надо   мной   вначале   подшучивали,   называя   моё   посещение    библиотекарши,   не  иначе   как     романом   с  продолжением.    Я   не  обижался  и  вполне   спокойно   относился   ко  всем   ухмылкам  и   намёкам.   В  армейской   среде   иначе   и  быть  не  могло.  Только   дай   повод,  тут  же,   что – то  скажут  и   обязательно    с    подтекстом.   Но,  потом,  привыкли,   и   часто  просили   меня  принести    какую-нибудь    интересную   книгу,    а    некоторые   и  сами  стали   в  ту   библиотеку  наведываться  и   к    Валерии    Анатольевне,  так  звали  эту  женщину,    относились    с   не  меньшим   чем   я   уважением.
Хотя   она   была   со  мной   достаточно   откровенной,    но  всё   равно,  было  в   ней,   что -  то   таинственное   и  загадочное.  И,  когда   я  однажды   ей   это   сказал,   она  не  стала   меня   переубеждать,   она   просто  улыбнулась   в  ответ  и  посоветовала   мне    прочесть    Байрона.   Я  заметил   в  ней   эту   особенность,  когда  она  хотела   сказать  больше  того,   что   могла,     рекомендовала     прочесть    ту   или  иную  предлагаемую    ею    книгу.  До  сих   пор,      ловлю  себя   на  мысли,  что  незримое   её   присутствие   продолжается,   когда  я  беру  в  руки      знакомую   мне   книгу,   словно   это  она   сейчас,   с  молчаливой     загадочной    улыбкой    на  губах     рекомендует   мне    вновь  её   прочесть.    Улыбка   у  Валерии  Анатольевны    была   такой,   будто   это  с   неё   написал    великий   художник   знаменитое   своё   полотно.   И  вместе   с  тем,   в  облике   её   было   и  что – то    истинно  русское,   страдальческое  и  иконное,   с  застывшей   печалью   в   глазах.    Сейчас   мне  кажется,   что  все  дни   нашего   общения  с  ней,   были   проникнуты      мгновениями    предстоящего     прощания.
     Говорила   она    всегда   тихим   голосом   и  в  её,   совершенно   правильном   русском,    мне    слышался      оттенок   французского. Возможно   оттого,   что    я  помнил    её    рассказ    о    времени,   когда    она     жила   во  Франции.    
            После   того    случая   с  побегом,  следствием  которого   стало   моё   длительное   пребывание   на  гауптвахте,   я  почти  целый   месяц   не   получал   увольнительную.   А  когда,   наконец,   смог  вырваться  в   посёлок,   разумеется,   первым  делом ,   направился   в  библиотеку.    Я   шёл,   чтобы   вернуть     прочитанные   книги  и  взять  новые.   Я  шёл,  чтобы    рассказать,    Валерии   Анатольевне,  что   произошло    со  мной   за   это   время,   о  чём -  то   спросить  её,   я  шёл,   чтобы  её   увидеть.   И,  когда,   переступив  порог,  не  увидел  её,    как   всегда,   за     столом,      удивился  тому,   как      нарушая    привычную    тишину,   бесцеремонно   и   громко    водила   шваброй   по  полу     незнакомая    мне  женщина.     Зачерпнув     тряпкой     воду   из  ведра,     она     остановилась    и,   с    ярко    выраженным    возмущением  на   лице,     посмотрела   на  мои   сапоги,     успевшие    оставить   следы     на  свежевымытом    полу.   
       -   Потом,   принесёшь    эти    книги,  когда   новый   библиотекарь   будет,   -    сказала,    когда    я   пояснил  ей,    зачем   пришёл.   -   А   то,  куда  мне    их   сейчас     деть?    Их    же  надо,  куда  - то   на  место   положить,  видишь,  какой   здесь   порядок,  все  книжки   одна  к  другой   ровно  стоят.
         -  А  почему  новый   библиотекарь?  А    Валерия    Анатольевна,  она,  что,   заболела?
          -  Так  померла   же   она,  уже    считай,   недели    две   как    её   похоронили.
 И   эта   женщина   в      платке,   повязанном   на   груди,    то  ли  действительно    старая,    то   ли    казалась   такой,  оттого,  что  одета  была   как   старуха,   вдруг    перекрестилась,  глядя  в   угол,  где    у    православных   иконы    обычно   висят:  -  Прими  господь  её   душу.   Добрая   женщина   была,  слова  от  неё  плохого    никто    не  слышал.  Тихая  была  женщина.
      Вздохнула,  чувствовалось,   что   переживает   искренне,  смерть  тихой  и  доброй   женщины,  что  работала  здесь  библиотекарем.  А  затем  всё  же  прошлась  по  моим  сапогам:  -  Ты,   солдатик    лучше  иди,  а  то    вон,   гляди,    как   уже    успел    натоптать,  придётся   теперь  заново  пол  мыть.
   Не  ответив   ничего   на   это   замечание,   и  ни  о  чём   больше   не   спросив,   я  повернулся   и   вышел   из   библиотеки.  Я   шёл,   держа   в  руках   не  возвращённые    книги,   и   вспоминал,  как    всего   несколько  дней   назад,   разговаривал   с   человеком,  которого   уже   нет.  Разговаривал,   не  зная,  что  вижу   эту   женщину    в  последний   раз.    Вспоминая    её,  мне   казалось,  что  она  действительно  была   в  тот    день  бледнее   обычного,  и  глаза  её  были  печальней  и  голос  тише,  и  взгляд,  когда  я  уходил,  был    особенно   долгим  и  грустным,  словно  хотела,  что - то    мне   ещё    сказать.   Я  шёл  и  думал,  что  возможно   был   последним,   кого   она  видела  перед  смертью,  возможно,  уже   тогда   чувствовала   боль,  которая   подкатывалась  к   сердцу.  И,  возможно,  когда  я  уходил,  она   хотела  просить  меня,  чтобы  я  остался.  Так,  думая  о  ней,  видя  перед  собой  её  лицо,  я  дошёл  до  берега   реки,   через  которую   был,  перекинут  дощатый  мостик,  перейди  его  и  окажешься  у  воинской    части.

               
            Перебирая   разрозненные  страницы   своей   биографии,  напомню  ещё    несколько   характерных    деталей.  Как  я  уже  говорил,   способности   к  рисованию,  у  меня  обнаружились   в  раннем   детстве,   я    постоянно   что - то  рисовал,  лишь  бы  под  рукой  были  карандаш  и  бумага.   Однажды,  на  день  моего   рождения,   тётя   Лена,  с  нашей  улицы,   опять  же    не  помню  её   фамилию,  но   вспоминаю,  что  всё  время    ходила  она   в  чёрном  платье,  была  молчаливой  и   оттого  казалась   мрачной.    Так   вот,  пришла  она   как   то     к  нам,    достала   небольшой   свёрток   и  сказала,  что  это  от  неё   подарок   мне   ко  дню  рождения.   В  свёртке     было  несколько   цветных  карандашей.  Из  всех  подарков,  которые  я    получал   позже,  этот,  запомнился  особенно.
     -  Ну,  что,  Репин,  как  дела?  -   спрашивает   меня   дядя   Паша,   опираясь   на  костыль,  когда   я  возвращаюсь   из  школы. 
Он   всегда   здоровается    со   мной   за  руку  как  с  взрослым,  и   мне  это  нравится.  Подвинувшись   на  скамейке,   предлагает   сесть  рядом.   Я  смотрю,  как     отрывает    он   от  газеты   ровную   полоску,  насыпает   горсть   табака    из  кисета,  разравнивает   пальцами,  затем,   проведя   языком  по   краю  бумаги,  скручивает      длинную   цигарку,  которую   называет   козьей   ножкой.  Затянувшись,  хвалит   табак,    говорил,  что  табачок,  что  надо,  прямо  за  душу  дерёт.   Любит  дядя   Паша,  говорить  со  мной  о  жизни,  и  опять  же,  как   с  взрослым.   Иногда,  вспоминая   моего   отца,  рассказывает    какой-нибудь  случай   связанный   с  ним.
       -  Он,  Михал   Иваныч,  отец   твой,   мужик   был,  что  надо.   Уважительный  к  людям   был,  и  справедливый. 
Улыбаясь,  и  разглаживая    ладонью,  седые   прокуренные    усы,   вспоминает   историю  с  примусом,  которая  на  его  глазах  произошла,  когда  он,  дядя  Паша,    молодой    ещё   был,  при  обеих    своих   ногах.  Дело  было  ещё   до  войны,  сидел   он   по  привычке   в  мастерской   у  Михал   Иваныча.      Отец,   какую - то   посуду   лудил,  а  дядя   Паша,  тогда  просто   Паша   и   закадычный    друг  отца,  смотрел,   как   он   мастерит  и,   помогая  ему,   подавал   какой-нибудь   инструмент,  что  бы,  значит,   не   сидеть    без  дела.  В  этот  момент   и  пришёл   посетитель,  принёс   примус,   сказал,  что   после   починки,    он   опять   начал   коптить  и  горит   плохо.
     -  Михал   Иваныч,  взял   примус,- вспоминает   дядя   Паша, -  тут  же,   при  нас,  подкачал   его,  зажёг,  показал,  что   и   пламя  горит  ровно,  и    копоти  никакой   нет.  Однако,  привередливый   тот   посетитель,  всё   равно   недоволен.  Говорит,  что   теперь,  пламя,   может   и     ровно  горит,  однако   всё   равно    слишком   громко  гудит. 
    -  А  как   ты  хочешь,  чтобы  совсем  не  гудел?  -  начинает  терять  терпение   отец.
    -  А  вот,  как  у  тебя, -  указывает   посетитель,  на  примус   мастера, -  На   твоём   примусе,   и  огонь  более   ровный   и   горит  так,  что   совсем  и   не  слышно.
 Знаешь,  что   тогда   сделал   твой   отец?  Взял    этот  его   примус,  я  подумал,  что    сейчас    он   в   него   им  и   запустит.   И  Михал  Иваныч,   действительно    запустил,  только   мимо,   прямо    в  раскрытую   дверь.
  А   тому  мужику,   свой   примус   отдал  и  предупредил,  что  бы   к  мастерской    больше   близко  не  подходил.   Ты  бы  видел,   как   он,  с    тем    примусом   из  двери  выскочил,  заодно   и  свой,   старый,   что  на  улице  валялся,  подобрал  и  действительно,   с  тех   пор    мастерскую    стороной  обходил. 
    -  Вот   такой  он   был   твой   отец,  -   затягиваясь   цигаркой,   завершил    рассказ   дядя   Паша, -  одним  словом,  человек,  что  надо.
Много  и  других   историй   рассказывал    он    и  связанных   с  моим   отцом   и  не  связанных  с  ним,  разных   жизненных   историй.    Был     дядя   Паша  человек   одинокий.  Не  помню,   работал   ли    он   где,    наверное,   жил   на   пенсию  по  инвалидности,   да    ещё   на   то,   что  какие - то   поделки    свои   на  рынок   выносил,   дома   у  него  всегда  пахло  смолой   и   древесными   стружками.   Иногда    заходил   к   дяде   Паше  пожилой   человек   в    очках,  которого  всё   на  нашей   улице  называли   уважительно   Леонидом   Петровичем,  а   чаще,   просто   художником.    Завидев  меня,   он    говорил    дяде   Паше, -  вот,  увидишь,    из   Сергея,  большой   художник   со  временем   будет. 
Имя   Сергей   мне   дала    мама   с   самого   первого   дня,  как   взяла   на  руки.  Почему     Серёжа,  а   не   Нажмудтин,   как   было   ею   же    записано  в   свидетельстве   о    моём   рождении?   
  Боялась  она,  что   именно   этим   именем    придётся      назвать,   если  родится   сын.  Так  хотел    отец.  Об  этом  говорил  он   и  накануне,  ещё   не   зная,   кто  родится.  И  в  письме  с   фронта,  узнав,  что   родился   сын,   писал:  -   назови     Нажмудтин.     Но    не   хотела      мама    так   называть  меня,   потому   что    была   у   неё  горькая   память   о  смерти   первого  сына,  который    носил   это    имя.  Но,   раз    муж,  чётко  высказал  пожелание,  чтобы  именно  так  и   назвала,  то  так  и  поступила.   А  вслух,  когда   держала  меня  на  руках,  произнесла:  -  Серёжа. 
С   этим,  русским   именем,   я  и  рос,  не  подозревая,   до  поры  до  времени,  что  есть   у   меня    ещё   одно,  не  произнесённое     мамой    вслух,   другое    имя.  До  самой    смерти,   она   никогда   меня   тем  именем   не  называла,  для   неё   я  всегда  был  и  оставался   только  как   Сергей.   
Сегодня   лишь   самые   близкие   мне  люди,  продолжают   меня    называть,  именем,  которое  дала  мне  мать.   Именем,  моего   детства. 
Вот  почему,   вспоминая   Егорьевск,  улицу   нашу,  соседей,  я   слышу   до  сих   пор   в   их   голосе,  обращённом   ко  мне  из  того   далёкого  прошлого,    лишь   это   имя  -  Сергей.
        -  Вот,  увидишь, -  Леонид  Петрович   ласково   треплет    меня  по  взъерошенным  волосам, -   большой  художник  из   Сергея   вырастет.   Рука   у   него   ещё   с  детства   поставлена,  а  это  не  каждому   дано.
       Я    внимательно   смотрю   на  свои   руки,  пытаясь   понять   его   слова,    но  всё   равно,  что  бы  это  не  значило,   верю,   что  так  оно  и  будет,   и  быть  мне,  как   говорит   Леонид  Петрович,   большим  художником.  И  дядя   Паша,  тоже   в  это  верит,  оттого  и  называет   меня    иногда   Репиным.
   Увы,  художником,  тем  более   большим   художником,   я   так   и  не  стал.  Может  оттого,  что  вместо  художественного   училища   поступил   в  ремесленное.    Так   сложилось. 
                Увлечение   поэзией,  если   можно   назвать  поэзией   первую  пробу   пера,    также   относится   к   годам   моего    детства.  К   тому  времени,    когда    я  начал  складывать   первые   стихи,    никому  не  говоря    о  них  и  никому   их   не  показывая,  кроме  одной   девочки,  которой   эти   стихи    и  посвящал.  Девочку   звали   Таня   Мурашевская,   мы   познакомились    с  ней   в  пионерском   лагере.  Она  в  том   лагере   отдыхала,  а  я   там    работал,   несмотря   на   то,  что   было   мне    тогда  всего   лишь     двенадцать   лет.   Заготавливал  дрова  для   кухни,   заполнял  водой  ёмкости   умывальников  и   выполнял    массу  других,  разных  работ.   
  Эта   девочка  пробудила   во   мне   первые    трепетные   чувства.   Я  рисовал  её   портрет,  срывал    на  лесной  поляне   для  неё   цветы,  посвящал   ей  стихи.   Стихи  те,  конечно,   не  помню,  зато  запомнился  её  ответ,  поверх  моих    строк,   ровным  почерком  она  написала,  « Нам   ещё  рано   об  этом    думать »
    Таня   Мурашевская,  где  ты  сейчас,   как  сложилась  твоя   жизнь?  Наверное,   давно  уже   бабушка,  а  я  вот   до  сих  пор  храню   в  памяти  твоё  имя,  потому  что   с  него   у   меня   появилось   чувство   преклонения  перед    красотой,    желание    увидеть  в    глазах   девичьих  обрамлённых   густыми  ресницами,  некую  тайну,   которую,   так  и  не  удалось  раскрыть.  Впрочем,  не  только  мне,    любовь,  это  вечное  стремление   постичь  непостижимое.

    Чтобы   полнее   ощутить   землю,  на  которой  живёшь,  надо   долго   смотреть  в  небо.  В   этом   пространстве,  между  небом  и  землёй   и   простирается   лёгкое   облако   поэзии.   В  моём   понятии,  когда   я   говорю  о   Поэзии,     присутствует    созерцание,   казалось  бы,   вполне   обычного  и,  вместе  с  тем,   неясного,   загадочного   и  таинственного.   Поэт  он  всегда   отчасти  мистик,  даже  когда   не  осознает  это  и,  более  того,  отрицает   влияние  на  него   потусторонних   сил.   Кстати,  о  мистике.    Летом   1967   года    находясь   в  Ставрополе,   я  присутствовал   на   сеансе,   который   проводил  в  этом  городе   Вольф   Мессинг.
Помню,  как  всё  это  было.   В   центре  ярко  освещённой  сцены     стол,   накрытый   красной   скатертью. Несколько    томительных  минут  ожидания  и  вот,   к    столу   подходит  высокая   женщина  в  длинном   строгом   платье.   В   воцарившейся   тишине   звучат  всего  лишь  два  слова    громко   произнесённых  ею:   -   Вольф   Мессиг!
Только   имя  и  больше  ничего.  Абсолютная   тишина,    словно  у  всех   застыло  дыхание   при  одном  лишь  упоминании   этого   имени.   Я  никогда  не  испытывал   ни  прежде  ни  после,  ничего  подобного,  мне  казалось   тогда,  что   я    нахожусь    в  этом   зале    один.  Только  я    и  этот   стол  на  сцене,  на  который   опиралась   рукой   женщина  похожая  на  застывшую   статую.  И  даже  после  того  как   она   стала   говорить,  что  всё,  что    сейчас  будет   здесь  происходить   является   психологическим  опытом,  в  моём  сознании   продолжали  звучать   отдаваясь   расплывчатым  эхом   только    эти  два  слова   -  Вольф   Мессинг.
А  затем   я  увидел  его,  причём  очень  близко,  так  как  я  сидел   в  первых  рядах.  Я  увидел,   как   он   подошёл   к  самому  краю  сцены   и,   мне   вдруг   показалось,  что   и   он    сейчас   в  этом   зале    ощущает  себя  в   полном  одиночестве.  Глаза  его   смотрели    в  какую - то,   только  ему   видимую   даль,  губы   вздрагивая   неслышно,   что - то  шептали.  То  и  дело   судорожно     поправлял    он   манжеты  на  рукавах   белой    рубашки,  словно  затем,   чтобы   убедится,  что   манжеты   находятся   на   положенном  им   месте.    Я   видел  его  отрешенное   от    всех   лицо,  когда   он   торопливо,  даже  несколько  суетливо,  проходил   по  рядам  и  безошибочно   читал   мысли   людей.    Я  не  принимал   участия   в    психологических  опытах,  я  просто  сидел   и  смотрел,  как  всё  происходит.   И,  вдруг,   когда  этот  человек   в  тёмном  костюме   судорожно  поправляющий    белоснежные  манжеты   своей   рубашки,    проходил  мимо,   словно   споткнувшись, он    неожиданно   остановился   напротив  меня.  Наши  глаза  встретились,  и,   хотя  я  не  обращался  к  нему  ни  с  какой  просьбой,   он,   наклонившись  ко   мне,   положив    руку    мне    на   плечо,  тихо   произнёс   только    одно   слово:   -    Сентябрь.   
  -  Что?   Что  он  вам  сказал?  -  спросила   незнакомая   девушка,   которая   сидела     рядом  со  мной,   когда   Мессинг   отошёл  в  сторону.
   - Так,  что - то  невразумительное.  Наверное,  перепутал   с  кем  то,   -  ответил  я,  не  зная   как  отнестись   к  тому,  что  только  что  услышал.   Что    он    имел   в  виду,    этот   человек,    называя   месяц  моего    рождения?     Не  знаю.     Вспоминая   тот  день,   я   склонен  думать,   что,  возможно,   Вольф  Мессинг  произнёс  тогда   не    одно   это   слово,   но  сказал  ещё   что - то,  что  я  не  расслышал.   А  может,  мне  это   только   показалось,   что  сказанное   было  адресовано  мне.  Почему  бы  не  допустить,  что  он   в  эту  минуту,   думая  о  чём - то  своём,    что-то  произнёс   вслух,  а  я    в  это  время    просто  оказался   рядом.  Всему    можно  дать   своё   объяснение.  Но,  всё  равно,   хочется  верить  во  что - то  необычное.  В   то,   чему   ты  так  и  не находишь   разумных   объяснений.
                Вспоминая   детскую  мечту,  написать  книгу  о  своей   жизни,  улыбаюсь,  что  желание   это  появилось,  когда   я  и  прожил  то,     всего   ничего,  и,   оттого,  что  только  сейчас   понял,  какой  это  не   посильный   труд,   перенести  на  бумагу,   что  всегда   с  тобой.  Улыбаюсь   с  достаточной   долей  иронии,   над  тем,  что  мог  подумать,  что  это  возможно. Улыбаюсь,  чувствуя  боль   сердца,  которое  может  в  любую  минуту   остановиться.   Улыбаюсь,  в  ответ  на  улыбку   Смерти,   к  которой   всегда  относился   с  достаточным   уважением,  потому  что,  в  отличие  от  Жизни,  она   предельно  правдива  и  не  даёт   невыполнимых  обещаний.  По  крайней   мере,    своё  слово  держит.  Она   признательна  мне,  что  я    не  рисую   её  в  образе   злой    старухи   и,  возможно,   поэтому,   терпеливо   предоставляет    время,  чтобы  я  успел   закончить   свои   рукописи.   Наивный   человек,  я  допускаю   мысль,  что   у  меня  с  ней   существует  некий    договор,  что  я  живу   до  тех  пор,  пока  не  дописана   последняя  страница,  последнего   моего   рассказа.    Иногда  мне  кажется,  что  она   смотрит   поверх  моего   плеча  на  лист,    который   заполняется   строчками,  которые   выводит   моё  перо,   и   с  нетерпением   ждёт,  что  же  я  напишу   ещё.    Написано   много,  я  бы   даже  сказал,  ужасно  много,  вкладывая  в  эти  слова   смысл,  что  работаю   я   над    стихами   и  прозой,   часто   без   должного  уважения   к  слову   и  замыслу.   Делаю  наброски  сюжета,  к  которому  возвращаюсь,  чтобы   переписать  заново,   ещё   через  какое - то  время   поднимаю   старые   рукописи   и   оставляю  всё   без  изменения.   Чаще,   из  всего   этого    вырисовывается   некий   симбиоз   и  по  форме   и,   по    втиснутым    в    неё,  порой   крайне  противоречивым  мыслям. 
  Если   итожить   сказанное,   ответом  на  вопрос:  -   любимое   занятие?  Не  раздумывая,  отвечу,  - перечёркивать   написанное    в  поисках   нового    слова.   По   моему   убеждению,   у  поэта    рядом  со  столом,   на  котором   лежит   его   перо   и  чистый   лист  бумаги,  должен   гореть   костёр,   в  пламени   которого   сгорают   его    рукописи.     Улыбаюсь,   видя,    как    при  этих   словах,   каждая   выведенная   мной   буква,   в  ожидании    своей   печальной    участи,    начинает   плотнее   вжиматься    в   лист    бумаги.   -  Ну,  полно,   хочу   сказать    я   робким  буквам   в  каждой   строчке    моего   размашистого    почерка,  - не  нужно   воспринимать   всерьёз  произнесённое   мной.    Многое  зависит   от   настроения,   от  того   сиюминутного   настроения,  которое,     неожиданно    вдруг    вырывает  тебя   из   привычного   ритма  и  ты  начинаешь    заново   слышать  мелодию  слова,  нет,  даже  не  саму  мелодию,   а   далёкий   отзвук   её,   похожий   на  эхо, с  той  лишь разницей, что не  от  тебя оно  исходит,а к  тебе   возвращается. 

Я  останусь   в  памяти  людей,
Как  поэт   пришедший  ни  откуда.
Отблеск  света  в  обществе   теней,
Грань  квадрата  за  пределом   круга.

Я  останусь.  В  этом   мой   удел.
И   пусть  жизнь,  испытывая   снова,
Каждый   день  выводит  на  расстрел,
Каждое  написанное  слово.

Право  есть  у  слова  не  молчать,
Даже  если  слово  под   запретом.
Голову  склоненную   поднять,
Должен,  если  ты  рождён   Поэтом.

Я   останусь.  Прорасту   травой,
Тополем,    застывшим  над  рекою,
Песенною   звонкою  строкой,
Посвящённой   женщине  с  любовью.

Я   останусь.  Только   очень   верь.
Пусть   надежды   не   коснётся   старость.
Жизнь  не  только   череда   потерь,
Только  очень  верь,  и   я  -   останусь.

  Человеку   важно  быть   услышанным.  Не  понятым,   нет,   зачем  мечтать  о  невозможном,   но,   именно,  быть  услышанным. И  когда  отказывают  в  этом   праве,   это    более   жестоко  и  бесчеловечно,  чем  отказать   в   жизни.   Не   случайно,  даже  перед   казнью,  прежде  чем  пуля   пробьет  сердце,   приговорённому   к   смерти,   дают  право   сказать  последнее  слово  и  быть  услышанным.   Сердце  моё   отыщет   предназначенная  мне   пуля.  Это  неизбежность.  Всё    дело  только   во  времени.  И  пока  оно  есть  у  меня,   я   пишу,   в  надежде   быть   услышанным.
Часто,  отстранившись    от    незаконченной   рукописи   новой   повести   или,   от   писем   без  адреса,  я   вновь   думаю, - зачем   и    для  кого   я  всё  это   пишу?  Кому  нужны  мои  откровения,   мои  размышления  о   жизни  и   смерти,  мои  мысли  в  которых  нет  ясности   даже   для   меня. 
Зачем  всё  это?  Не  знаю.  Возможно,  это,   та  самая  пустая  страница,  на  которой  ничего  нельзя   прочесть,  потому  что  там  ничего  не  написано.  В  последнее  время,  вся  чаще   в   моих   рукописях   встречаются   такие   незаполненные  страницы. 

В  тот  миг,  когда  пред  небесами,
Предстану   я,   ответ   держать,
Когда   вода,  осилив   камень,
За  горло  будет   скалы  брать.

В  тот  миг,  когда  передо  мною,
Растает  утренний  туман,
Когда  потухшею    звездою,
Вечерняя   исчезнет   даль.

В  тот   миг,  томительный   и  ясный,
Как   продиктованный   рассказ.
Сверкнёт   костёр  звездой  погасшей,
На   глубине  ослепших   глаз.

В  тот  краткий  миг,  когда  надежды,
Меня  покинут   навсегда.
Когда   осенние   одежды,
Примерит  скудная   земля.

В  тот  миг,  когда  к  тебе  взывая,
Слова  надежды   воскресив,
Почувствую,  как  жалит  пламя,
Огнём   охваченную   мысль.

В  тот  миг,  я  голос   твой   услышу,
Как   избавление  от  бед.
И  цепи   дьявольские   скину,
Когда  меня  коснётся  свет.

В  тот  миг  он  вспыхнет  надо   мной,
Как   нимб,  прощающий  грехи.
И  ветер,  шелестя   листвой,
Размоет   под  дождём  следы.

В  тот  миг,  коснётся  провидение
Меня   недремлющей   рукой.
И  будут   в  ритм  сердцебиения,
Стихи  написанные  мной.

В  тот  миг,  где   слово    пробуждает,
За   далью   трепетную  даль,
Высокой   музе   посвящает
Души  истерзанной  печаль.

В  тот  миг,  я  встану  у  порога
И  руки   протянув  судьбе,
Склонившись,  попрошу  у  бога,
Быть  снисходительней  к  тебе.

В   тот  миг,  все  чувства   на  пределе,
Всё,   что   имею,   я  отдам,
Надежду,  веру,  убеждения,
Земле,   закутанной   в  туман.

 И  вновь   передо  мной   старенький   наполовину  вросший  в  землю   домик,  где  я  родился  на  улице   Старо – Полевой.    Не  знаю,  удастся  ли  когда   вернуться  на  эту  улицу.  Очень  бы   хотелось  прийти  сюда  вместе  с    повзрослевшим     младшим   моим   сыном,  показать  место,  где  стояла  весовая,  что-то  похожее  на  сарай  с  двумя  открытыми   друг  против   друга   большими  воротами,  куда   въезжали    телеги  гружённые   сеном,  где  их  взвешивали.   Улицу, по которой  если подняться   вверх,   можно  увидеть   здание,   где   раньше  был  женский  монастырь,  а   потом,  в  советское  время,  лётное  училище.   Я  показал  бы  ему   дорогу,  по  которой  уходил  на  войну  его   дед.  Дорогу,   на  которой   оставалась   стоять   моя  мама,  под    сердцем   которой,  уже   пробивалось,    моё,   ещё  не  родившееся  сердце.
  Вместе  с  сыном,   мы  бы    вышли    на  окраину  города,  к  речке  Гуслянке,  где  в самом  глубоком  месте  вода    была,    даже  нам,  подросткам,  по  грудь.  Прошлись   бы  из  конца  в  конец  по  Егорьевску,  до  самой   Жуковой  горы,   прошлись  бы,  если,   будет  у  меня   на  то  время.
  Вот  уже   более  чем   полвека   минуло,    как  я  не  был  в  своём  родном  городе,  о  котором  всё  чаще  теперь  вспоминаю.   Полвека,   как   живу  в  Дагестане,  на  родине  своих  предков.  Удивительный   край,  даже  для  тех,  кто  здесь  родился  и  вырос.   Страна  высоких  гор,  с  вершин  которых  пробивают  себе  дорогу  родники  с  холодной  ключевой  водой.  У  подножья  этих  гор   несутся   вдаль,  к  морю,  стремительные  реки.  По  обочинам  дорог  простираются  виноградные  плантации.  Минуя   ещё   один  крутой  поворот,   видишь  перед  собой   расположившееся  на  склонах  село,  башенка  мечети   со  сверкающим  на  солнце  куполом,  дома,  что возвышаются  один  над  другим,  зелёные  сады  и  поля  пшеницы. 
За  годы  работы  на  Дагестанском  радио  и  телевидение  я  объехал  из  края  в  край   эту  землю,  побывал  во  многих  селах,  по  -  настоящему  полюбил  этих  людей,  гостеприимных,  с  открытой  душой  с  прямым   истинно   мужским  характером.  Здесь,  в  Дагестане  я   в   очередной  раз   придумал   и   внушил    себе,  что   встретил  любимую   женщину. 
 Я  вижу,   глядя   на    маленького    моего   сына,  тот  же    взгляд,  ту  же  упрямую   складку    на  лбу,   ту  же   улыбку.  Но,  что-то    должно  быть  и   от  меня,  и  пусть  это  будет  сердце,  открытое   для  радости,  грустное  в  печали,  сердце,  в  котором  нет    чувства   ненависти   к   людям,   даже  в   те   минуты,  когда   они   к  тебе    несправедливы.

               
             В   начале  жизни   мы   все   произносим  одни  и  те   же   звуки,    громко   или   тихо,   хриплым  или  тонким  голосом.  Потом   звук   обретает  смысл   и   становится   словом,   в  начале    жизни.    Всё   очень   просто.   Всевышний      не  утруждает   себя    заботой    вносить   в   начало   повествования,   что - то  оригинальное.  Всё  очень  просто   и  привычно, -   в  такой  - то   день,  в   таком  -  то  месте,  а  дальше,    оставляет   людям   возможность  самим   определять  каким   путём   им  идти  по  жизни.   И   только   в  конце    этого   пути,   когда  мы   выходим    в    звёздное   пространство,     начинаем   заново  переосмысливать   всё,   что   было   пережито,  автор  сценария   придвигает  к  себе   разрозненные    страницы   прожитой   жизни,  чтобы   завершить   ещё   один   рассказ.    Всё   просто  и  привычно,  как   и  всегда. 

В   сущности,  жизнь,  неплохая   пьеса,
Сценарий  на  все  века.
Каждому,  время  своё  и  место,
Определила  судьба.

Всё  по  законам   драматургии
Разум  всевышний   писал.
Грешники  слева,  справа  святые,
Крайности  в  узел  связал.

Жизнь  -   искусство   особого  рода,
Каждый    играет   себя.
Манит   нас  снова  даль  и  свобода,
Снова,  всё   та  же   стена.

Всё   как   в   театре,  -  роли   и  судьбы,
Занавес,  сцена,  свеча.
Люди  как   тени,  тени  как  люди,
Шепчут  всё  те  же  слова.

Хватит   ли    сил,  чтобы   дописать   послесловие  к  страницам   жизни?   Не  знаю.   Но   я  пишу,  потому  что   снова,   о     главном,   так   и   не  успел   сказать.    Наверное,  я   так   и  не  скажу  о  нём,  о  самом   главном,  потому  что  я  только   могу   догадываться  о   его    существовании,  причём   смутно,  расплывчато.  Слышу   отдельные  звуки,   но  не  могу   соединить  в    целое,  вижу   отдельные   слова,  но  не  могу   составить   из   них    предложение,  вижу     часть  дороги,  но  не  могу  предугадать,  оборвётся  она  у  черты  горизонта,    или,   продолжится   дальше.