Пока дедушки не было дома...

Пока дедушки не было дома,
бабушкина кухня
перешептывалась на разные голоса.
Ухватки пришепетывали "генуг-шон",
крышки кастрюль пощелкивали "зогт-зогт".
Что-то варилось.
Это-такой немецкий,
бабушка говорила.
Бывшие девочки
вторили звукам кухни.
Каждая тайна
приписывалась к длинному списку неудач.
У них были стыдные, славные тайны.
Этот немецкий- был первая тайна
моя.
Я узнавала
"цидрейт" и "мишугенер".
С этого места означало, что
пришел дедушка
и сплетниц разогнал.
Кухня дедушки опасалась.
Но и у него была тайна,
и не одна.
Например, когда ему было что-то около девяноста,
я узнала, что он был примерным учеником
хедера.
А когда ему было девяносто два,
я услышала, как он рассказывал
своей, не понимавшей по-русски,
чернокожей черноглазой сиделке:
"И вот тогда, по личному приказу тов. Кагановича....
только ты-никому... Это же тайна".
Тайны мутировали.
Судьбы того поколения прожигали карман
Истории.
Но с бабушкой он воевал-
за платок, покрывавшей теплую
жидковолосую головенку
(он его ежедневно срывал,
но неизменный платок-бумеранг торжествовал),
за курицу, свешивавшую печальную шею со стола
(кровь до капли стекала),
за мелкие привычки дочери
резника
из, как-никак, городка,
а не как он, из села.
Побеждая в ежедневной войне,
он оттягивал
погружение в полосу неудач.
Он и соседку-золовку не зря изгонял:
потеряв
мужа, погибшего так быстро,
как будто он только и ждал первого танкового продвижения противника,
не дожившего до первых медалей за оборону,
она стала еще одной вехой неудач
в веке и месте, где удачей было выживание простое.



А тайной дедушки с маминой стороны была корова. Она,
необразованная Буренка или, может быть, Малка,
или Мейделе, кто их знает, как они называли коров,
отправила в город и выучила
всех его сестер (да здравствует Революция-
и мне покупали флажок).
Эту вину коровью
дедушка, как оказалось, смывал кровью.
А у другой моей бабушки тайна пульсировала и мерцала,
романтическая, как фортепьяно,
на котором она играла
(под которым впоследствии дети спали),
но не выучилась до конца,
потому что студентке техникума, изучающей теплоизоляцию,
было жить не так страшно, как
пианистке-дочери случайно выпущенного отца.
Семья была скучной.
Осталось мало:
тайны имен,
их мимикрия,
названья тех мест,
через которые проискрила
бричка деда, и тех, через которые протащилась
эвакуационная бабкина подвода,
вроде станции Колышлей,
фотографии девочек
в воротничках под шейку,
нетвердый почерк на обороте,
письма людей,
едва научившихся писать,
их гордый почерк,
"ис праздником Первомая.
ето мой друг, который он теперь женился";
парадные платья становятся будничными,
потом становятся тряпочками для пыли,
тот же узор
уже полвека,
словечки вроде "Тихо,
люди услышат",
бусины,
отрезы,
умение вырезать фигурки из бумаги.
Время-погромщик
выпустило дух
из памяти,
а о чем шептали,
так и не успела узнать.