Выдох

Она сидела на полу по-турецки, возле её левой ноги стояла кружка, наполовину наполненная каким-то фруктовым чаем, эта кружка стояла там уже около часа. Наверное, она про неё забыла, увлекшись своей акварелью. Я не совсем понимал, что она рисует. Она делала это одной и той же кистью, периодически окуная её в баночку с водой, она не вымывала старый цвет, а тут же брала новый и капала им на ватман. Краска растекалась, словно была живая, не поддаваясь никаким закономерностям и правилам. Синий, фиолетовый, малиновый, иногда белый. Увлечённая, восторженная, она забыла о сигарете, которую держала в зубах, как и о кружке с чаем. Неосторожное движение головой — большой кусок пепла упал прямо на лист.
— Очень хорошо... — пробормотала она себе под нос, не доставая истлевшую сигарету изо рта.
Она не стала пытаться убрать этот пепел, а просто продолжила рисовать в том месте, где его не было.
Я сидел на столе за её спиной. Я сидел так уже больше двух часов. Меня постигла участь фруктового чая и Ориджинал Реда. Но я сидел и не двигался, не пытался напомнить ей о себе. Я сидел и смотрел, как она тянется своими тощими руками в дальний конец ватмана, как она периодически чешет затылок кистью, как она прикуривает, слушал, как она иногда неразборчиво напевает слова какой-то песни, застрявшей у неё в голове ещё с утра. И мне не было скучно. Я был увлечён её увлечённостью, восторжен её восторгом. Казалось, что в этот момент я постиг дзен. Ничто было не важно, я был не важен, мои мысли были не важны, моих мыслей просто не было; был какой-то высший смысл, высшая идея. Я видел что-то волшебное, что-то божественное, что-то вечное в этой женщине, сидевшей на полу, поглощённой своими красками  и листом бумаги.
— Тебе нравится? — спросила она, вспомнив о моём существовании в этой комнате, но всё ещё не поворачивая головы в мою сторону и продолжая капать краской на ватман.
— М? — она слишком резко прорвала дыру в пелене, разросшейся в эти два с лишним часа, поэтому я не понял ни единого её слова.
— Тебе нравится? — повторила она, с лёгким раздражением пригнув голову и приподняв кисть.
— Похоже на космос.
— Да. Моя собственная вселенная, — особенно громко и растянуто сказав последнее слово, она сделала жест, похожий на попытку обнять эту вселенную, а потом улеглась, расставив руки, на этот мокрый ватман в своей белой майке без рукавов, которая была больше её самой раза в полтора.
Я не был удивлён. Это всё выглядело настолько естественно, будто происходит перед моими глазами каждый день, будто это единственный возможный исход, будто другие исходы были бы слишком нелепы. Я чувствовал ногами, что на уровне пола довольно ощутимо сквозит, но не счёл нужным говорить ей об этом, строя из себя заботливую бабушку, или закрывать окно. Прядь из двух-трёх её волос подёргивалась, приподымаясь сквозняком, а плечи подрагивали в такт дыханию. Она беззвучно засмеялась, а потом уже и во весь голос, перевернувшись на спину и закрыв глаза одной рукой. По её груди растекалось цветное акварельное пятно. Я решился нарушить свою неподвижность. Мне казалось, что попытка встать обернётся провалом, что я застыну навечно на этом столе, глядя на неё, смеющуюся, лежащую в испачканной майке и трусах в полоску, но, к моему удивлению, моё тело послушно встало, пошло и село у её ног, а рука обхватила одну из стоп. Она прекратила смеяться и убрала руку с глаз.
— Ложись, — почти прошептала она, смотря куда-то в потолок. — Я выбила тебе визу.
— Что? — спросил я, но сразу почувствовал себя неловко. Такие вещи не переспрашивают. Такие вещи либо понимают, либо — нет.
— Я выбила тебе визу в свою вселенную, — пояснила она, сделав предварительно глубокий вдох и прикрыв в раздражении глаза.
Я лёг на край, на границу её вселенной с этой земной комнатой, послужившей площадкой для её создания, как и положено гостю. Она повернулась на бок, сложив руки в замок, и уставилась своими большими прозрачными глазами в мои. Она лежала и дышала так тихо, будто совсем не дышит, отчего каждый мой выдох казался  мне чем-то ужасно бесцеремонным и наглым, я пытался дышать как можно реже, задерживая дыхание по полминуты, но тогда мои вдохи были ещё громче и смущали меня всё больше. Она заметила мою обеспокоенность и снова засмеялась. Сначала беззвучно, а потом, развернувшись на спину, совсем не сдерживая себя. В момент поворота она задела и опрокинула ногой чашку с фруктовым чаем, и тот разлился на ватман-вселенную и скучный дощатый пол. Я было сделал движение в сторону растекавшейся лужи, но она остановила меня рукой, не дав мне даже приподняться.
— Оставь, — сказала она почти так же беззвучно, как и дышала несколько мгновений назад, проглотив звук [в] так, что он больше напоминал выдох, такой выдох, когда выдыхают тёплый воздух на стекло, чтоб написать на нём, зато довольно отчётливо произнеся [с] так, что в этом беззвучии он будто разрезал тишину и вонзился в одну из стен. — Это пустое.
Я ничего не ответил. Спустя четыре моих вдоха, она поднялась, села, слегка согнув колени и принялась с самым серьёзным и сосредоточенным видом размазывать разлившийся чай рукой по бумаге.
— В моей вселенной теперь будет чайный путь, — задумчиво сказала мне она, глядя вниз.
— В нашей вселенной, — поправил я, но тут же понадеялся, что она меня не услышит.
— Нет, в моей, — упрямо ответила мне она, поджав губы и не поднимая глаз. — Ты здесь просто гость.
— Жаль, — почти одним только движением губ сказал я и повернул голову в сторону стены в которую, возможно, вонзился тот её особенно звонкий [с].
— Чтобы получить гражданство в моей вселенной, ты должен жениться на мне, — сказала она, едва заметно приподняв в какой-то полуулыбке уголок губ.
Я усмехнулся, положил одну из рук под голову и не сказал ни слова.
— Подай сигареты, — договаривая последние буквы,она на мгновение повернула голову, посмотрев через плечо в мою сторону.
Она достала из пачки две сигареты, зажала их губами, заправила волосы за ухо и прикурила, зажмурив при этом левый глаз. Держа одну во рту, а другую в зубах, она снова легла на спину, протянув мне ту, что была в руке.
— Но я же не курю, — слегка удивился я. Пожалуй, это было первое её действие за сегодняшний вечер, которое удивило меня.
— Кури, — повелительно сказала она, нетерпеливо помахав сигаретой передо мной. — Я что, зря пижонилась?
Я тоже лёг на спину и затянулся, почувствовав во рту вкус, знакомый мне по её поцелуям. Мы лежали молча, я смотрел, как она, прикрыв веки, выпускает дым, как он перекатывается, когда попадает в лучи настольной лампы, как вдох за вдохом уменьшается её сигарета, которую она затушила, вытянув назад руку, прямо об пол, когда докурила. Свою же я просто держал в руке, пока та не истлела и не потухла сама.
Мы так и лежали на спине. Молча. Минут десять, а может и больше, а может и минуты не прошло. В этой вселенной подсчёт времени, мне кажется, был одной из последних по значимости вещей, впрочем, как и все остальные. Всё было не важно. И даже бесцеремонная и невежливая громкость моего дыхания была не важна, когда я лежал, положив руку за голову и глядя на неё, лежавшую с руками по швам, в испачканной майке, с растрёпанными волосами, с невероятной серьёзностью глядящую в потолок. Время текло, а может бежало, а может и вовсе остановилось, как остановился уличный шум. Оно было неощутимо, как и сквозняк, стелившийся по полу, словно боясь нарушить наше спокойствие.
— Лакомство, — разорвала она тишину, произнеся всё слово на одной ноте безо всякой интонации и не сводя глаз с той точки на потолке, в которую смотрела всё это время.
— Что? — снова переспросил я и снова почувствовал себя неловко.
— Лакомство. Дурацкое слово. Мне не нравится. — в том же положении и с той же интонацией пояснила мне она.
— А по-моему, обычное слово, — пожал я плечом.
— Нет. Идиотское слово.