Гл. 7. Незаметная жизнь. История Marie - 52

…Конечно, образы родных стен и уюта отчего дома, как укрытия  и убежища от ветров вселенной – читай, «от смерти», -нам гораздо ближе образов ничьих свободных продувных пространств. Осенних расклизлых русских дорог посреди русских заброшенных пустынь, бывших когда-то любовно ухоженными полями, посреди бесконечных порубок, хаотически заросших бородавками бездарных кустарников, но не лесом, не благородным лесом! - посреди лесов, превратившихся в буреломы, в которых присутствие человека распознается лишь на опушках наличием растерзанных помоек …
Достоин ли современный человек уюта, который так старательно для себя самого созидает, или нынче как раз и подошло время скитальчества и странничества – как внешнего, так и внутреннего, – как бы выспросить о том у Господа?.. Но таков крест падшего человечества, что свободен он жить и продвигаться до конца жизни лишь на ощупь, обдирая колена и  руки, и лица, и надрывая сердца, и только лишь праведная истовость и искренность поиска Божиего вознаграждается от Господа подсказками. Тому, кто не слушает и не слушается, зачем ему и говорить?

…А тогда -  во времена Машенькиного хозяйствования, во времена благословенные – семидесятые и восьмидесятые годы XIX русского века действительно царил этот особенный уют в таких семьях, как Жуковские – и в Орехове, конечно, и в Москве, хотя своего дома и не имели, а снимали подолгу, редко меняя квартиры от хозяев. Уют жизни держался на столпах невидимых – на душевных опорах и сводах, на сердечных излучениях людей и всего строя их взаимоотношений.
 
Этот строй созидался столетиями жизни в стихии Православия: в постоянном помятовании «милости, а не жертвы» ("пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы" (Матф.9:13);  «…Милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» (Ос.6:6)), в сострадании грешнику, в покаянном настрое сокрушенного сердца, в часто неощутимом и бессознательном, но живом и действенном Страхе Божием, сочетавшем все вместе в некое нерушимое единство. Страх Божий созидал души и эти дивные отношения между людьми, потому они и излучали тепло. А это тепло и создавало атмосферу уюта, чувство защищенности жизни. На этой почве вырастали и понятия о чести, о достойном и недостойном поведении; - иными словами, мол работать и работал закон «сигнальной наследственности».

Была и бедность, - кто поспорит, - но вовсе не столь часто она доводила человека до скотства, до которого, к примеру, может опуститься современный обомжевший (и не только обомжевший) человек. Было уродство, но ему имя было дано народом соответствующее: безобразие, бесчинство, - то есть уродство лишало человека образа Божия и чина своего в этой жизни, превращало в недочеловека… И отношение народа само уже было оградой и пределом распространения этих бесчинств и скотств: важно то, как писал Достоевский, что почитает народ за идеал.

Можно сказать, что Русская земля вся тогда еще была сплошным «уютом», домом и убежищем (уют – убежище) человеку и народу, - разве что только мощно почковавшийся капитализм уже судорожно оставлял, где только можно, свои мерзкие следы - лагерные бараки – от деревянных - к кирпичным: жилье, которое и логовищем назвать-то было нельзя. И логовище и берлога лесная может согреть сердце человеку. А вот барак – никогда. Потому что не комфортом разнится жилье человеческое, как это принято думать, а совсем другими характеристиками, которые имеют свое происхождение в таинственных глубинах метафизики жизни. Курная изба в этом метафизическом измерении может излиха одарить вас теплом и уютом в отличие от усовершенствованного даже технически барака эдакого прогрессивного купца-благотворителя, осчастливливающего русскую землю этими мрачными чужестранными домовинами, а заодно подселяющего вместе с ними в светлые наши края и страшных преисподних духов лондонских трущоб…
 
Ну, и человек, питаемый барачным ландшафтом, вырастал соответствующий: он-то и взял слово спустя тридцать-сорок лет, и словом этим явилась пуля в лоб всей русской жизни, которая с самодовольной безмозглостью просмотрела, прохлопала, как творилось и росло это преступление, это фабричное надругательство над душами вчерашних русских крестьян, которые и так и без капитализма тысячу раз «починали» (опять Достоевский).

***
…А у Жуковских к концу 70-х годов назрела необходимость переселения на новую квартиру. «Сахалинцы», как именовал семью брата Иван Егорович, страшно замерзали в квартире на Садовой. 11 января 1879 года Николай Егорович сообщал матери в Новое село, куда в том время поехала она навестить Егора Ивановича:

«А у нас на дворе и в парадных комнатах страшные холода. Мы все переместились в мою, Верину и Вашу комнаты. Мари спит в Вашей комнате. Цветы перенесли в Вашу комнату. Вчера у нас был Андреев и мы просидели весь вечер у меня в комнате, где и пили вместе с сестрами чай…»

Наконец, к весне 1879 года новую квартиру нашли – на углу Немецкой и Денисовского переулка. Орловы – закадычные друзья – взяли себе второй этаж, Жуковские поселились на первом. К лету двор весь усыпала душистая ромашка, под окнами зеленела сирень, а вдоль забора по переулку высились терпко пахнущие весной тополя. Чего уж лучше!
Начался переезд, о котором в письме 18-летней Верочке в Орехово сообщает Николай Егорович:

«Милая Вера!
…У нас теперь в квартире страшный разгром: все приготовляется к перевозке; всякий хлам был отчасти уничтожен, отчасти сопровождается к вам… В твоем шкапу в верхнем ящике помещаются мои охотничьи принадлежности, сапоги и охотничье платье. Ты позаботься, чтобы все эти предметы переложили в комод, что в передней; при уборке мы нашли твой русский костюм, который Маша привезет тебе. Кроме того тебе нашелся некоторый сюрприз: няня нашла твое колечко с чугунным ободком, которое подарил Колька-рыжий (Стечкин – двоюродный брат Николая Егоровича – прим. авт.), оно завалилось в твоей комнате под карниз.(…). Хорошо что мы заблаговременно убираемся. Следующее письмо получите с новой квартиры. Карточку тебе скоро вышлю (в субботу). Не забывай твоего черненького.
Помните новый адрес…»

В этом же письме приписка Marie:
 «Милая Вера, я нынче очень устала и потому не могу писать повествовательно. Мы с Аришей укладываем мебель, чтобы послать ее в деревню. Все это имеет теперь непригодный  вид, но когда обобьется и починится будет недурно. Посылается «чудище» - Коля мнит поставить его даже в кабинете. Завтра начнем укладку и переезд на новую квартиру, хлопот будет много, но зато как весело будет расставлять мебель, развешивать картины на прелестной квартире…».

Вскоре устройство на новом месте было завершено и потекли, наверное, самые добрые и светлые дни в еще почти полном семействе Жуковских. Рядом были милые и неразлучные друзья Орловы, с которыми делили все горькие и радостные события жизни. Орловы и летом гостили в деревне у Жуковских. Ольга Евпловна долго вспоминала, как праздновали день ее именин в Орехове, и мы приведем эту страничку – ведь жизнь семьи , где бы она не была, сохраняет свое лицо:

«Этот день, милая Мария Егоровна и Верочка и время, проведенное в Орехове, навсегда останутся самым хорошим воспоминанием. Я живо помню, как праздновали мои именины…
Утром прогулка в лесу, пришли домой, стали убирать стол цветами; Вы, милая Верочка, сделали из зелени мой вензель; потом поездка в ущелье, которая меня немного смущает, у меня там закружилась голова и стеснило грудь... Вам, Николай Егорович, было неприятно, Вы немного рассердились, но зато вечер все изгладил, и какой чудный был вечер! Помните, после чая вынесли стол в сад. В саду тихо, темно. Иван Егорович в белой рубашке точно жрец какой варил жженку, переливая синее пламя. Мы сидели вокруг и пели пенсии. Жженка была готова, разлита по стаканам, все оживились, особенно Вы, Николай Егорович, Вы всех удивляли своим весельем, какой Вы были милый, хороший в тот вечер. Потом прогулка по саду с пляской и пением. Я готова была прогулять до утра, так мне было хорошо и весело.
Только Вам, милая дорогая Анна Николаевна, было утомительно, вы не спали целую ночь, встали в 4 часа…»

***
Новый 1880 год сестры Маша и Вера Жуковские встречали в новой квартире одни: мамаша осталась в Новом Селе у Егора Ивановича, а Николай Егорович только в первых числах января (все по старому стилю) вернулся из поездки в Петербург со съезда математиков…
Он переживал за сестер, которые остались одни в доме, просил матушку  прислать горничную, так как Маша одна, а няня Ариша уже совсем старенькая. Но вот все вновь собрались вместе, и жизнь потекла по своему родному руслу…

По вечерам Мари с работой в руках забегала к Орловым на второй этаж, - она никогда не сидела с пустыми руками – по канве вышивала изумительные русские рубашки себе и Верочке; и Орловы спускались к Жуковским, к чайку. «Евпла» - так прозвала Машенька Федора Евпловича, а он не протестовал и все привыкли так по-свойски, по-дружески его называть, - важно усаживался в гостиной и, потирая очки, заявлял: «Ну-с, Верочка, покажите сразу все ваши штучки!». Выходил в газетой в руках, отдохнувший по своему обыкновению после обеда Николай Егорович, привычно спрашивая: «А кто тут у нас?» - и всегда, как желанного гостя приветствовал Орлова.

Заходили по вечерам и молодые техники, поклонники Верочки: высокий барон Рутцен – некрасивый, но чрезвычайно умный и остроумный; часто раздавался тихий звонок  и входил молодой студент-техник - Александр Александрович Микулин. Он был товарищ по техническому училищу князя Дмитрия Николаевича Крапоткина (с сестрами Крапоткиными еще с гимназических времен дружила Верочка, а Дмитрий Николаевич считался чуть ли не первым претендентом на ее руку и сердце) и на одном из вечеров у Крапоткиных с первого взгляда полюбил Веру на всю жизнь. Впрочем, история этой любви еще впереди, а сейчас не забудем о Маше, уже стареющей девушке, которая и была невидимым центром  всего этого живого и довольно веселого сообщества. У Маши, как и у Николая Егоровича, совершенно не было никакой личной жизни. Весь интерес ее заключался исключительно в хозяйстве, благополучии семьи и переживаниях ее отдельных членов – так подводила итоги Машиной жизни моя бабушка. И добавляла, что у Маши отсутствовала устремленность, подобная творческой мысли Николая Егоровича, при большом сходстве в остальном.
 
Для моей бабушки, Екатерины Александровны, в такой оценке-итоге жизни Марии Егоровны заключался, бесспорно, некий минус. Не сомневаюсь, что для кого-то другого здесь, напротив, обрящется плюс. Минус для тех, кто очень высоко ставит творчество в этой жизни: художественное, научное и даже просто жизненное.  Но у Марии Егоровны не было даже своих детей, чтобы кто-то мог похвалить ее материнское творчество, как, к примеру, вошла в историю русской культуры Авдотья Петровна Киреевская-Елагина. Выдающаяся мать, вырастившая одна, будучи еще очень молоденькой вдовой, двух замечательных сыновей, и многим другим людям ее круга успевшая много поспособствовать в духовном воспитании и просвещении. Неужто для того, чтобы и жизнь  Мари тоже чем-то выделилась в людском мире – ей надо было бы ехать сестрой милосердия на Балканы, или день и ночь заниматься делами благотворительности, написать какую-нибудь книгу вроде Ишимовой или много книг вроде Чарской, стать Софьей Ковалевской, уйти в монастырь и стать его игуменией?

А так,без всего это прожив, просто и честно - служа всем, и любя всех, никого собой не обременяя, никого не огорчая, абсолютно бескорыстно для себя, без ропота и совсем ничем не удивив свет, – неужто эта жизнь понесет на себе знак минуса?
Однако даже положительный ответ на сей вопрос не принес бы мне утешения: много ли могут значить сугубо человеческие критерии  успешной, «сложившейся» жизни, плюсы и минусы, выведенные с помощью сугубо человеческих установок. Тайна останется тайной.

Вот жила Маша – 1841 года рождения. Сейчас мы приближаемся к ее кончине – не долог был век ее – всего 49 лет, да еще и не полных. Самая зрелая и деятельная сердцевина ее жизни пришлась на годы научного становления брата. Маша заменила ему подругу жизни, обеспечила покой, уют, семейный свет и тепло, чувство устойчивости, надежности бытия, которое все-таки может дать мирскому человеку только любящая семья. А когда он уже очень крепко встал на ноги – это совпало с вступлением Николая Егоровича в ряды профессоров Московского Университета, Маша начала прихварывать…

***
Быт этих лет и внутренние отношения семьи, которую обстоятельства разбросали по разным городам и весям, хорошо отражают письма, которых осталось от этого времени очень много – они говорят о трогательном тепле отношений, о мягкой атмосфере жизни семьи, о характерах ее членов. Все просто – предельно просто, но как этот мир отличается от того, что мы уже много десятилетий видим и слышим вокруг себя, к чему люди уже привыкли как к должному…
Вот одно очень длинное письмо Николая Егоровича младшей любимой сестре Верочке (моей прабабушке) в Новое Село, куда осенью 1881 году Верочка и Анна Николаевна отправились к болевшему Егору Ивановичу. Вот несколько отрывков из него:

«Милая моя Верочка!
Я беспокоился не получая от тебя письма и был очень обрадован получив его вчера. От души рад, что ты теперь бодра и здорова. У нас в доме образовалась такая тишина. Мне подчас кажется, что вот, вбежит в мою комнату Верочка и нашумит, и наговорит, но вместо Верочки входит Немо гордо размахивая хвостом или вскакивает на диван, опустив голову, Маска… Перехожу к описанию некоторых случаев, которые произошли в дни после нашей разлуки, когда мы вас проводили. По предложению Микулина, мы отправились домой через рельсы. Микулин хотел прямо перейти к газовому заводу, но я внес некоторую поправку в его предложение и посоветовал идти прямо по рельсам… Маша сильно заробела. Возле самого моста около стрелочной будки Микулин перешел канаву на краю дороги… я хотел последовать за ним, но в это время из под моста зашумел паровоз, в тот же миг Маша скрылась… Она со страху прыгнула в канаву и в ней притаилась. Я прыгнул за нею. Канава оказалась с водой и к счастью небольшой, - мне по плечо… Началось вытаскивание из канавы с помощью Микулина, который потащил сперва Машу, подпираемую мною снизу, а потом и меня…
Вчера в среду было тоже кое-что замечательное. С утра Маша сделала кое какие запасы: купила груш и колбасу. Я так и думал, что это не с проста и что, верно, придет Александр Александрович… Прихожу с репетиции, застаю в зале свет: сидит за чаем Маша и Микулин, а в моем кабинете, увы! – сидят Гир-Иоффе и Геренцель. Делать нечего, попросил чаю в кабинет и отдался им не съедение…»

Да, неспроста раздавался чуть ли ежедневно у Жуковских тихий звонок Микулина. Близилась свадьба его и Верочки. Весной 1884 года Микулин оканчивал Техническое училище, и они с Верой, наконец, объявили о своей помолвке. Начались хлопоты о приданном, которые почти полностью легли на плечи Марии Егоровны. Глядя на счастье сестры, могла ли она не вспомнить о своей неудавшейся семейной жизни, но только единым буквально словом и единственный раз вырвалось у Маши в письма Анне Николаевне это горькое самой о себе суждение:

«Коля сказал, что Ваня звал нас на Святую, но вы знаете, при нынешних обстоятельствах лишний расход денег был бы немыслим, а мне так хотелось побывать у Вани, всех увидать, да наверно, мы не соберемся; где уж мне, горькой, иметь какое-нибудь удовольствие…»

Верочка вышла замуж за Микулина в конце августа 1884 года, а вскоре и переехала с ним во Владимир, куда Александр Александрович получил назначение фабричным инспектором Владимирской губернии.
Вера Егоровна увезла с собою всю радость и веселье семьи Жуковских. Анна Николаевна, на полпути к своему семидесятилетию почти безостановочно переезжала – то в Тулу к мужу, то во Владимир в семью младшей дочери, которая уже ждала пополнения семьи, то в Москву к сыну… А Маша начала прихварывать. Николай Егорович старался поддержать тон прежней жизни, звал часто к себе товарищей, но постепенно скудела молодая радость, да и сам он, глубоко погруженный в свои лекции и занятия становился все менее веселым и общительным. Меж бровей появились глубокие борозды, поредели волосы над высоким лбом…

Ранней весной 1885 года Вера Егоровна из Владимира отправилась со своей новорожденной дочкой Верочкой в Орехово. А вслед ей понеслись письма трогательно заботливые письма брата и сестры…
«6 мая.
Дорогая Вера!
Посылаю тебе целую коробку сладостей, пилюль двойная порция (обещали сделать 40), бертолетовой соли 1 фунт, винных ягод, шалфею, 1 фунт шоколаду. Няня посылает тебе коробку конфет от Абрикосова – она была вчера именинница и ей принесла эти конфеты в подарок Домнушка (прислуга Орловых – прим.  авт.), еще Ариша прибавила коробку разной снеди, и я никак не мог ее отогнать. Я отлично выспался в вагоне и приехал в Москву в 7 часов. Застал Ваню, который ужасно о тебе заботился и хотел даже сейчас к вам ехать, но у него были очень спешные дела в Туле… Вчера весь день проэкзаменовал, а вечером, придя домой, застал Мумию с Малышевским, которые мне-таки порядком мешали завалиться спать…
Дорогая Верочка, я очень без тебя скучаю и ночью все беспокоился о твоем горлушке, пожалуйста, берегись. Непременно пишите к нам каждую субботу, и мы будем аккуратно писать. Да хранит тебя Господь, моя милая Вера, целую тебя
Твой черненький».

Летом и Маша и Анна Николаевна уезжали в Орехово как можно раньше – в самом начале мая, чтобы загодя приготовить дом к приезду Веры с годовалой дочкой. Тем паче, что она вновь ждала  ребенка: моя бабушка Катя родилась в самом конце 1886 года. А в это время – самое насыщенное лекциями и экзаменами в Москве Николай Егорович хозяйничал один, и что это было за хозяйничанье – видно из короткого письма:

«Моя временная кухарка оказалась хороша: сидит дома и весьма старательна до собак. Кормит она меня на 50 копеек – тут и ужин и сама бывает сыта».

Осень 1886 года Жуковские опять переехали: в квартиру в Гусятниковом переулке около Чистых прудов в доме Победимовой -  все-таки поближе к Университету. Покинув Орехово поздней осенью, Маша писала уже с нового места:

«Доехали мы отлично. Коля взял купе первого класса, мы могли бы отлично выспаться, но я не находила отрады лежать на бархатном диване и все скучала по вас; а приехав в нашу роскошную, но  п у с т у ю квартиру, я просто расплакалась, вспомнили мы как весело было переезжать, когда вы все были там. Коля еще не вставил окна и завел сильный холод, к тому же в некоторых комнатах царствовал хаос. Слугин (профессор технического Училища – прим. авт.) постоянно вертится у Коли и бесцеремонно натыкается на ящики и чемоданы. В настоящее время все приведено в порядок. Я обошла свои владения, задаваясь вопросом, что мы будем делать вдвоем в такой большой квартире?»

Теперь все заботы брата и сестры были направлены в сторону Владимира, где у Верочки должна была родиться вторая дочка:
«Милая Верочка, мы с Машей купили для детки очень хорошее пуховое пальтецо, шапочку и муфточку, которые перешлем тебе с Сашей. Сегодня у меня была диссертация Млодзиевского, в которой мне пришлось быть оппонентом, и я очень устал, поэтому не могу тебе много писать…»
Приписка Маши:
«Милая Верушка, как часто мне хочется поболтать с тобой, как это мы часто делали, забравшись к Коле в кабинет. Мы так привыкли жить все вместе, что трудно привыкнуть к мысли, что ты так далеко…».

Перед рождением второй дочери Николай Егорович особенно часто писал Верочке во Владимир:

«Милая Вера!
Живо вспоминаю я те летние вечера, когда мы тебя крестили на прощание. Как жаль, что я теперь не могу одобрить и перекрестить тебя. Радуюсь, что из твоего письма можно судить о хорошем настроении твоего духа. Завтра поутру пошлю тебе кое что для будущего детки и для маленькой Верочки. Маша никак не хотела послать розовые чулочки и башмачки, которые сама хочет надеть на детку. Кроме того у нея есть много сшитого.
Занятий у меня пропасть. Лекции, печатание статей, зачет полугодовой, диссертация Белопольского. Последняя будет вероятно очень оживленная, так как Церасский решил его съесть.
Недавно у нас был факультетский обед. Он прошел очень живо: пили за невесту Орлова, который весьма умилился и выставил 2 бутылки шампанского. Слудский под конец обеда натравил кампанию на меня, чтобы пить за мою будущую жену, но я говорил, что математикам не подобает пить за мнимую величину. (...) Прощай, дорогая, целую тебя крепко. Не заботься ни о чем; все Бог даст устроится. Акушерку надо на всякий случай приспособить владимирскую, которая лучше. Скажу, как говорил мамашин дядя: «Подожди Мириам до моих именин», а там мы с Машей к Вам приедем.
Тебя любящий Н. Жуковский».

Сохранилось и Машино письмо, написанное в те же декабрьские дни 1886 года о праздновании Николина дня (именины Николая Егоровича):

«Вечер у нас очень удался. Столовую мы устроили в моей комнате. Пришлось сделать полную перестановку декорации. Помог мне Ваня, нарочно приехав попировать у именинника, стол бы сервирован роскошно, украшен канделябрами и новыми вазочками с фруктами. Чай мы пили  рядом в маленькой столовой, так что стол для ужина, убранный и разукрашенный красовался весь вечер в большой столовой, и гости заранее предвкушали прелесть ужина.
Канделябры и подсвечники любезно предложили мне Страховы и наши хозяйки, так что я расставила их, где только могла и дом сиял огнями, и гости восхищались поместительностью и красотой квартиры.
Зато Кислица (так звали Ольгу Орлову у Жуковских за капризный нрав) ежилась и кислилась целый вечер, все не по ней, но так как на ее капризы не было обращено должного внимания, то она скоро угомонилась. Котик (Летникова – прим. авт.) был очень мил и играл в четыре руки с Млодзиевским, и помогал мне занимать молодую кампанию. Ваня устроил карты, математики не очень трактовали об X-ах, и вечер прошел оживленно, а за ужином было даже весело, говорили спичи.(…) Ужин удался на славу. Даже Коля умилился и поцеловал меня. Повара мы не брали, заказывали только пирожное. Накануне я затопила плиту и сама наготовила все…
Кутежи мои, Верушка, продолжаются, вчера была на техническом бале. Я прослушала только концерт, разок прошлась по актовой зале, раскланиваясь со множеством знакомых, и воротилась домой, не соблазнившись приглашениями потанцевать…».

***
Осень 1888 года была для Маши еще очень деятельной. Она неутомимо трудилась: не только обшивала все умножившееся семейство, - у Веры было уже две маленьких дочки, Машенькины племянницы,  но и старалась, как можно энергичнее хозяйствовать в Орехове, чтобы помочь Александру Александровичу Микулину прокормить семью. Ведь он только начал служить и на одно жалование фабричного инспектора сводить концы с концами, да еще и снимать во Владимире жилье никак не получалось. Маша была тогда еще бодра и неутомима:

«Милая Верушка, у нас совсем зима и мы с мамой изображаем путников, запертых льдами. Хотя дом тепло натоплен, но на дворе стужа и окны залеплены снегом. Я приказала вывезти санки и хочу завтра обновить путь. Плотники взодрали пол в спальне, зала уже готова, но грохот и стук они производят сильный и с шести часов будят нас. Молотьба подвигается. Каждый день молотят 5 человек, но день так короток, что более трех-четырех сотен не молотят. Я облачилась в новую шубку и целый день на воздухе. Осенний воздух очень живителен, и я чувствую себя хорошо. Индюшата живы и очень выросли, и, кажется, будут обе индейки. Телочка твоя растет, покрылась зимней шерстью. Птица разъелась на гумне и стала такая красивая. Надо переговорить с Сашей, когда мне прислать тебе гусей – они стали такие жирные; есть у меня для тебя и петушки, да дорога так плоха, что никто не берет их доставить. До свидания, милая Вера, деток целую, помнят ли они тетин садик, я часто их вспоминаю, гуляет ли Веренок в своей новой шубке? Не лучше ли Саше приехать к нам в воскресенье, а то дорога убийственная, а к тому времени выпадет снег и мы доставим его на санках. Перешли мне с Герсасимом 5 фунтов колотого сахару, по 2 фунта манной и рису.
Да еще, милая Веруша, пришли мне маленькую коробку пудры.
Милай Саша, во всяком случае, уведомь, когда приедешь».

Зимой 1888-1889 года Мария Егоровна серьезно заболела – у нее начиналась водянка. Теперь Анна Николаевна не уезжала и  ухаживала за дочерью. Однако все же это был еще не конец. К лету она несколько окрепла, поехали в Орехово. Но осенью все вернулось с новой силой: лихорадка, отеки, боли… Маша была уже в таком состоянии, что ее опасно было вести в Москву, но и в деревне оставаться было невозможно:
 
«Милая Маша!
Я очень обеспокоился  о твоей болезни и хотел ехать к вам в субботу, но письмо было получено мною среди дня, когда утренний поезд был пропущен, и приходилось ехать вечерним на одно воскресение, так как в понедельник у меня важные дела в университете. Теперь я надумал ехать к вам в будущую субботу утром, и прогуляв понедельник, выехать с тобой в понедельник в Москву, если Господь поможет тебе оправиться здоровьем. Приезжай, маша, в Москву, а то в деревне при теперешней погоде совсем расклеишься. Комнату твою мы уберем. Я думаю перенести туда плющи, а то они очень затемнили залу. Когда ты ко мне переберешься, то будем иногда собирать гостей, теперь же я сижу сиднем, ни к кому не хожу и никого к себе не призываю…»

Переезд Марии Егоровны поздней осенью по тряской дороге совсем измучил ее – она слегла в Москве в тяжелом состоянии:

«Отек у Маши настолько велик, - пишет Николай Егорович – в ноябре, что Федоров предлагает сделать зондом маленькое отверстие и спустить воду. В начале будущей недели мы свезем Машу показать Остроумову и смотря на его указания следует решиться или нет на спускание воды…».

Перед рождеством Маше сделали операцию, спустили воду, но ей не стало лучше:

«Вера, Вера, голубчик милая, уж очень я сильно расхворалась – не думала и пережить и прочно прощалась со всеми вами. После операции у меня образовалось воспаление, и теперь я еще лежу пластом, обложенная компрессами и такая жалкая и несчастная, что смотреть жалко…»

В эти скорбные дни мучительного умирания 48-летней Маши в доме Жуковских и появилась Надя – крестьянка из села Важное, историю которой мы уже рассказывали в 6 главе. Она прижилась в семье Жуковских, покорив всех своей добротой, мягкой протяжной, мелодичной тамбовской речью и длинной русой косой. Она и стала заботливой сиделкой Маши. А впоследствии – матерью детей Николая Егоровича.

…Была весна 1890 года. В середине марта, десятого по старому стилю Николай Егорович писал во Владимир:

«Сегодня выпустили Маше воду, потому что вчера вечером ее стало сильно душить. Чувствует Маша себя довольно хорошо, воду отжали сегодня чисто. Вышло, как и прошлый раз около 3-х ведер. Сейчас Маша утомилась и лежит в забытьи, но вообще на операции была бодрее чем в прошлый раз.(…) Если окажется нужным, то приезжай в Москву эти дни. Маше Бог даст, будет получше…» 

Надежды Николая Егоровича, однако, не сбылись: 14 марта Мария Егоровна, пособоровавшись и причастившись Святых Таин тихо, как и жила, отошла ко Господу.
Никому никогда резкого и даже холодного слова, никаких притязаний и жалоб, никогда даже тени надутости и ложного величия дамы, - всегда сочувственность, подлинная простота и кротость, - светлое, даже радостное принятие жизни, такой как она есть…
Хоронить Машу повезли в Орехово, и обрела она покой свой на родовом погосте у храма  святого Пророка Илии на холме Круче, где предстояло еще лечь рядом и ее любимой матери – еще только через четверть века – в 1912 году, и ее зятю Александру Александровичу Микулину – в 1919 году, и ее младшей сестре Вере – в 1933 году.

Продолжение следует…

На коллаже работы Екатерины Кожуховой – могила Марии Егоровны Жуковской  в селе Глухове у храма на родовом погосте Жуковских. Верочка и Катя Микулины – племянницы Маши.