Оленька

ТУМБОЧКА (бытие в больнице, осознание, 2005 год)

Потолок был сильно белый и квадратиками. Я вписалась в этот потолок и в эти стены, побелено – покрашенные. Ровно 50 на 50. Если человек есть то, что его окружает, то я была (спряталась в) прикроватной тумбочкой, полной пакетов с едой и вещами. Все – тщательно хранимое. А что мы должны наиболее тщательно хранить? Правильно – самих себя. Я концентрировалось в куске хозяйственного мыла, зубной пасте и в рулоне туалетной бумаги. И дело не в том, что каждый из этих предметов был нужен – нет, не в этом. Просто, чтобы их использовать, например, умыться, нужно было осознать отличие своего тела от других тел в помещении, отличие этого тела от некоего предзаданного образца чистоты, и, самое главное, это тело еще надо было пнуть. Т.е. проявить так называемую «волю» и вытолкнуться из марева невнятности окружающего. Целеустремленность, которая при этом возникала, цепляла к тебе другие тела. Тела жаждали энергии обновления. И рты вопрошали. За обычным: «Ты куда?» была паутина воссоединения. Глаза укоряли: «Вот ты был с нами, а теперь куда-то рвешься». Всякий раз, устремляясь куда-то по делам, вроде туалета, ты рождался. Мыло, зубная щетка, туалетная бумага были концентрированной энергией этого рождения. Причем такой, от которой было никуда не деться, и в этом была их особая значимость. Бесконечные мельтешения, разговоры, скулеж, бормотания, касания, движения – все тебя нарушало. Рвало на кусочки. Потолок был белый и в квадратик. Я была этим потолком, безразличием квадратиков, и особенно тем, что уберегалось. Тумбочкой.

______________________________________________________
Я безмолвно крикнуть хочу о Любви

Пишу тебе, слабо, безвольно пишу,
Чтоб только сказать, что мне хорошо,
И, может быть, даже отлично,
Но только… Ты знаешь? Ты мне не поверишь,
Тебе я пишу, а мне запретили, кажется, мне запретили
Кого-то, хотя бы кого-то, любить.
Грозятся люди, никого не видя,
Грозятся осколками острыми-острыми
обняться и встретиться,
Встретится резью ледовой – прямо в глаза,
Бездумно в чьи-то глаза,
И эти глаза – мои.
Я пишу, я безмолвно крикнуть хочу о Любви.
Но не нужно о многом,
Живу я, всё как обычно.
Но эта обыденность – просто она неприлична,
Как непотребная женщина в Храме невинной красы.
Как в вагоне глухом, где нет никому ни до чего дела,
Можешь двигать ногами, руками и даже спросить, только не вслух,
Куда и зачем нас вот так вот везут.
И ты не отравлена, нет, не отравлена, тебя просто нет.
Ты просто мяса кусочек, что вместе с другими и им под цвет,
Обезличена, мягка, и вечно как будто в себе.
«Так бывает», - но это такой вот глухой и душный ответ,
Я дышать не могу, я просто не могу дышать.
И не знаю, что я хочу тебе написать.
Просто мне хорошо и, может быть, даже отлично.
Не нужно, наверно, не нужно другого чего-то писать.
Это так: ты кричишь про себя,
Потому что, ну как же кричать в ледяную пустыню.
Может быть, я больна, несносно и вечно больна,
И стараюсь не умереть телом.
А душа… что душа, ведь она и незнамо какая.
Зачем-то надеюсь: хоть где-то живет.
Может быть, это так: просто я потеряла тиски,
А они оказались вдруг мною,
И теперь ничего ни о чем говорить не могу.
Знаешь, мне хорошо. И плакать – совсем неохота.
Просто так вот: пишу я тебе, как мне хорошо
И, может быть, даже отлично.
Только не удивляйся, я стала немного не та.