Узбекистанские стихи

                Лене и Саше, моим ташкентским друзьям,
                посвящаю эти стихи

1

Если смотреть на крыло самолета,
летящего со скоростью вращения Земли
с востока на запад
над розовым перламутром облаков
в океане нескончаемого рассвета,

кажется, что летишь назад,
упрямо пятясь от надвигающегося завтра,
и узкая память,
умевшая только ползать в расщелинах календаря,
расширяется подобно новорожденной вселенной,
готовой заполнить собой
любую пустыню,

ну будто бы каждый волос
откинутой головы
привязан к Узбекистану,
ко стрелам его тимуридов,
летящим со скоростью солнца
в объятия тетивы,
а время навеки устало
нести послушанье часов.

И медлит его неуклонность,
в наклоне крыла замирая,
и я возвращусь, улетая,
в ташкентский густой листопляс
на шелковых реках проспектов,
вскипающих белою сталью,
наверное, в розовой пене
в рассветный, все длящийся, час.

И долго, к перилам балкона
прилипнув в высотобоязни,
все буду учиться у Саши
от гор отличать облака,
чтоб после на старой канатке,
геройски зубами не лязгнув,
от дикого запаха яблок
пьянеть и ногами болтать.

2

Вершины присолены снегом,
до дна проморожен ручей,
в камнях и колючках затерян,
валяется посох ничей.

Огромные тени достанут
до дальнего склона рукой,
и легкие воздух студеный
без вдоха заполнит собой.

Распадки плывут, как аккорды.
Под ложечку вложен ландшафт.
Три тысячи метров свободы –
органным клавиром в ушах.

Пейзажи то лунны, то рунны,
то беглы, как росчерк пера…
О, счастье, о угольный ворон,
сверкнувший изнанкой крыла!

И лезвием, горизонтально
метнувшись под охнувший взор,
зеленая плоскость литая
в подошвы вонзается гор.

И так изумительно ломок
прорезанный кисточкой край,
как будто бы буйство объемов
смиряет седой Хокусай.

Она зелена до безумья
непролитой каплей одной…

…Озерная высь водосбора.
    В барашках смятенья покой.

3.

Спускаясь, по солнцу кружа высоту,
как горстку орехов, катаю во рту
шершавые слоги из тюркских имен,
из тюркских имен, необъятных времен.

Себе в утешенье гужу и твержу,
считалку, а может, уже ворожу.
Когда зазубрю я ее наизусть,
снимусь – и обратно. Снимусь и вернусь.

Раз –
           слепИт ЧарвакА бирюза
           в ладонях Тянь-Шаня.

Два –
           от ЧинАра ЧирчИк
           несет ее вниз.

Три –
           ею полнЫ
           Анхор, Буржар, и все чаши ташкентских фонтанов,
           и даже Леночкины глаза,
           когда она смотрит ввысь.
      
4

А из экспресса «Афросиаб» - Ах! -
сквозь все чудеса дизайна
ослики при седоках и арбах
считаются безымянно.

На пути в Самарканд
в черных барашках склоны.
Перевал на скорости 200
еле челюсти успел свести.
В серебристом вагоне
кочующая мадонна
кормит маленького Тимура,
миндалинки глаз опустив.

Над вокзальной площадью
имя мое высится на плакате.
До смерти славы боюсь,
но эта – завидна.
Как скорА на востоке дружба –
три слова, и вы уже братья.

Я в сердце империи,
лёгшей
от Босфора до Инда.

Вожатые сетуют: солнце сегодня в дымке.
Но у купола Гур-Эмира – к чему еще солнце?
Так вот где ты лег, жестокий и непобедимый,
хромой наследник великого Македонца.

За веком век, в песок, из песка – Регистаном –
средневековый расцвет. Маяки минаретов
клОнятся, но не падают,
как чинары старые,
растущие
по шестьсот лет.

Северный варвар, в три цветка медресе впиваюсь.
Так вот где ты взял, поэт, на воина не похожий,
в классах, как в сотах, густевшую мудрости сладость,
чтобы язык свой острый в книги вложить, как в ножны…

А уж в голубых изразцах голубеет и кровь моя.
И вплывать мне в подвальную лавку наследной принцессой Европы.
Купцы там поют-заливаются в три соловья,
ну, а нам поглядеть – как купить, и скупаю все скопом.

…И, доверху гружён, Афросиаб
     вернет меня в Ташкент провинциальный,
      и маленькой горошиной стручка
       я докачусь до площади вокзальной
        с тугой, как свиток, памятью зрачка,

где подъем над Сиабом
в 26 веков высотой
золотой олень стережет,
обращенный в змея,
и пасутся утки
у колодца с живой водой,
и гроба пророков растут,
как фисташки, зрея.

Я читаю память
справа налево.
Огласовываю ее,
как арабские письмена.

Мы вернемся с Сашей.
Нас встретит Лена.
И молоденький месяц
в раме западного окна.

5

Откормлена до ямок на щеках
(зачем кормить где воздух сам питает?)
Я кажется, я все-таки летаю,
витаю в этих днях, как в облаках.

Меня ведут на поводке заботы,
меня катают в белых «шевроле»…
Я питерскую привезла погоду,
я лифт сломала, отключила воду,
я по ночам мотаюсь на метле,
а древний навигатор мой негодный
родной квартал не узнает, когда темно, -

по мне розга исплакалась давно,
и на уроке йоги принародно
я ниже пола падаю бревном…

Но Лена хвалит: «вот балетная фигура»,
а Саша, молча проглотив микстуру,
всего лишь в наш походный ритуал
добавит рапорт: «Галю принял – Галю сдал».

С рук на руки летаю – Саша - Лена –
и наслаждаюсь добровольным пленом:

Возьмите ваш Париж со всем Шенгеном,
оставьте мне Ташкент с Амир-Темуром,
Юнус-Абад, одиннадцатый квартал!

6

Как на вечере у Лейлы,
в красоте – что твой музей,
где распахнуты все двери
или вовсе нет дверей,
вечеряли-вечерели
шесть прожорливых гостей.

Сто светильников приветных
засветились в унисон,
и гитара, как ракетка,
заметалась над столом,
эта русская гитара,
вечно русская гитара
за армянским пирогом.

Мне казалось (сладко помню)
с каждым отпитым глотком,
что кучу я в Вавилоне,
пусть с дорожным рюкзаком,
пусть с дорожным, неотложным
за плечами рюкзаком.

Мне казалось – право слово,
не поймете, в чем тут связь, -
что сюда, в тупик Толстого,
того самого Толстого,
вся богема собралась.

Вся ташкентская «тусовка»
без различия корней,
с русским ладом семиструнным,
с русским складом всех речей.
Было дружно, было шумно,
пили быстро, пели просто…
И стоял в дверях Высоцкий
в водолазочке своей.

Уезжаю-улетаю,
покидаю сладкий дом,
машет Лейла золотая
мне восточным рукавом.
Нас сто семьдесят узбеков
понесется в час ночной
над бескрайней, над великой,
неразумною страной.

………………………..

Пушкин, Пушкин, стой на острой,
дальней площади своей.
Стой как сослан, стой как остров,
стой, как ростры кораблей.

 7

                Пора забыть верблюжий этот гам...
                Анна Ахматова

Пора забыть об улице Жуковской,
и хоть бы вечен был тот дом и гам –
кириллицы мемориальных досок
не удержать отпущенным векам.

Она еще ложится, дотлевая
строкой многоязыкости былой,
на стекла привокзального трамвая,
за крепостной бегущего стеной.

Но уж беззвучны ей и безразличны
глаза реклам и голоса витрин,
и свежий атлас уличных табличек,
и букварей поспешная латынь.

Встают под длань воскресшего Тимура
громады стен, как за ночь проросли,
и площадь Pushkin медленным аллюром
уносит вдаль проспект Mustaqillik.

Над сквером Кауфмана явен конский топот.
Пора признать, пора махнуть рукой:
колониальной маленькой Европы
ничей орел не стережет покой.

И только иглы «боингов», гружённых
верблюжьим изобилием людским,
над миражами русских гарнизонов
сшивают карты порванной куски.
      
8

Все стою я в улочке саманной,
к теплой глине ухо приложив…
Где-то далеко коран Омана
в строгой неподвижности лежит.

Где-то старая чинара верит,
вся в листве от неба до корней,
что Всевышний с первых дней творенья
по сей день заботится о ней.

Лишь толкни незапертые двери –
и за ними розы и лоза,
будто кто-то вел меня все время,
по сей миг, с повязкой на глазах.

Слышу, как подсказанное слово,
помню, как подслушанный мотив:
где-то близко, в медресе, слепого
учит зрячий не сходить с пути.

Тихий понедельник. Новолунье.
Детских ног в ущельце топоток.
Напоследок, Господи, даруй мне
этих снов еще один глоток.

9  (петербургское, аватарское)

Лазурь небес устала черпать высь.
Октябрь последний расточает дар свой.
Чахоточные легкие листвы
закатный луч просвечивает насквозь.

Ждет Петербург явления зимы,
ветвей чугунных напрягая оси.
Я пролетела, может, полземли,
чтоб вовсе не кончалась эта осень.

В просвете узком жмутся облака.
Лазурь небес они хранить устали.
Скудеет воздух, хмурится закат.
Еще светло в моем Узбекистане.

Еще светло, и может, взмыв с листа,
пока я сплю над пятой чашкой кофе,
мой юный, мой раскосый Аватар
ташкентский листопад вплетает в косу.

Пусть памяти моей обузит круг
чугунных лет тупая костоломня –
объятие его лазурных рук,
пока я сплю, все сохранит, что помню:

… стволы века считающих чинар
… саманных улиц под гору сбеганье
… и девочек, метущих тротуар
     в осенний день с улыбкой расставанья.

Лежит луна в протянутой руке
узбекскою лепешкой на ладони…
Тебя я вижу, голубой Ташкент,
во всю раскосость глаз его бездонных.

                14 октября – 4 ноября 2012
                Ташкент - Петербург