Отвратительный ребенок. - Проза-ИК

    С детских лет я был отвратительным ребенком. Мать, не любившая разговаривать со мной, взвешивала иногда на различных частях моего тела предметы, которые попадались ей под руку. Имея большой торговый стаж, она опускала их резкими бросками, так что лишь благодаря моей детской крепости синяков не оставалось, хоть шишки и случались. Но истинная жизнь и должна быть шероховатой. Я платил матери пропорциональной любовью, и она, читая в моих глазах, старалась всячески облегчить мою сиротскую жизнь.
    Вдруг в доме появлялся мужчина и  оказывался моим папой. Папы время от времени вносили и свой посильный вклад в дело моего предметного воспитания. Благотворное влияние всех воздействий быстро превращало меня в человека. Жизнь была бы стройной, но только мне начинал нравиться папа, маме он уже не нравился и заменялся другим. Видимо, этим она хотела возвеличить мою душу, приучая к многогранной любви к ближнему.
    Каждый новый папа вносил в дом уют и покой, мать беззаботно полнела, но после их уходов у нее всегда под глазами появлялись круги и ее  посещала знакомая врачиха, с которой мама беседовала с глазу на глаз.
   В те годы я чувствовал себя на голову выше любого мальчишки с одним папой. Когда я хвастался своим родительским богатством в гостях у какого-нибудь друга, старшие всегда гладили меня по  голове.
    Когда я подрос до такой  степени, что стал держать букварь ногами вниз, я стал играть с папами в шашки. Если это бывали совсем новые люди, только еще собиравшиеся меня усыновлять, я выигрывал. При гостях мать непременно указывала на эти мои способности, и гости восторгались мной, в то время как мы с бабушкой доедали на кухне с тарелок.
    Потом почти все гости уходили, и мы с бабушкой лезли под старое одеяло, из которого любопытно высовывалась рыжая верблюжья шерсть, и слушали, как скрипит панцирная сетка в другой комнате. Бабушка говорила: «Господи, господи!», а я, ворочаясь на досках, решал, когда вырасту накупить полную комнату коек с панцирными сетками.
    Словом, я был отвратительным ребенком. Мать в перерывах предметного воспитания горестно восклицала: «Ну что тебе еще надо! Тянешься на него из последних сил, а он  … свинья! Никто не приди, ни к кому не сходи!»
    На отлично удобряемой почве я живо рос в длину. По мере того как из меня вырисовывался мужчина, других мужчин  в доме становилось меньше. Всеми силами я уже старался свести число их к минимуму, а мать искала обходные пути.
В шестнадцать меня уже знали как страшного нелюдима. Мать выдавала меня за своего брата, и ей верили, ибо она выглядела чрезвычайно молодо.
В том году мы переехали с ней к самой границе.  Офицеры моментально оценили материны достоинства и познакомились с моими странностями. Мать стала относиться ко мне с горячей лаской, выделила мне комнату с отдельным ходом, сшила костюм и решилась представить меня гостям, всячески восхваляя мою начитанность. Видимо, я произвел должное впечатление своим взглядом (взглядов моих узнать не могли по причине моей молчаливости),  и на мое предложение сыграть в шахматы откликнулось сразу несколько голосов.
   Седеющий майор обыграл меня. Такими подарками меня баловали редко. Еще поражение! Да что они забывают, как надо играть со мной, так можно напомнить!
    После первых фраз не выдержал молодой пехотный лейтенант: оказалось, он совсем забыл, что ему заступать в наряд, и должен был очень торопиться.
Мать серела в лице. Майор осмелился выставить мое поведение как каприз и даже сделал выпад, назвав меня невоспитанным. После этого логического обобщения он был вынужден подбирать свои вещи в коридоре, а я — мать с полу.
Временами она открывала глаза, шептала: «Позор!», и я, сообразив, что без моей помощи хуже ей не будет, отправился в свою комнату с отдельным ходом.
     На третий день мать уехала на какие-то курсы, оставив меня на попечение уборщицы и некоторой суммы денег. Добрая, солидная мамина подруга с мужем-полковником часто навещали меня. А Служба явно симпатизировал мне. Мы вылазили на охоту, обменивались запасами книг, и вскоре я узнал, что нравлюсь ему за буйный нрав.  Симпатиям не было конца, и я,  наконец, совсем переехал к ним на все время, пока не вернется мать. Она же не возвращалась.
Новая жизнь оказалась полной прелести. Огромный — для моих привычек — дом был густо увешан и устелен коврами, на кухне всегда пузырилось, и молодая домработница Таня могла улыбаться без конца.
     Мы трапезовали по большой книге в красивом переплете, не придерживаясь только крепкой части: дядя Саша наливал в стакан не разведенного спирта, и мы чокались во имя всего наилучшего. Когда бывали полковые друзья, я набирался премудрости из анекдотов и побасенок, узнавал цену слов и смысл жизни.
     Таня тогда не заходила к нам. Когда приглашали, настойчиво отказывалась. Лица полковых друзей теплели,  и я думал: «Как же развито в них чувство прекрасного, что они просто благоговеют перед нашей белокурой красавицей».
Но больше всех их ценил этот цветок я. Цветок начал жить раньше меня всего на несколько месяцев, и у нас было о чем поговорить. Занятые мои опекуны по целым дням не бывали дома, и мы старались скрашивать друг другу одиночество. Очень скоро я стал понимать своих бывших пап, потом — мать, и, наконец, себя. Когда я окончательно разобрался в жизни, я пришел к Тане ночью, а месяц спустя мы с  ней разными дорогами уходили от благодетелей.
Я осел в некоем СМУ, которое строило гараж. Пока что строители не очень торопились. Рядом в бараках жила некоторая их часть, долю которой составлял и я. С людьми я сходился туго. Только мой сосед по койке, парень лет 30-ти, тянул меня к себе. Говорить мы почти не говорили, жили сами  в себе. От его задумчивости разило большим умом. Через год мы сдружились настолько, что выехали вместе к его старикам, бросив к дьяволу работу. В вековом бору, на пригорье, мирно прилепились пасека и рубленый домик. Двое молодых людей живо сняли с него копию и разместились. Решили пока прожить заработанное. С цивилизацией сообщались на мохнатом коньке…
     Я ел мед, бродил по лесу и изредка навещал соседнюю деревню в сорока верстах, когда явственно чувствовал отсутствие Тани. Словом, я был свободен, как ветер, и эгоистичен, как бог.