Такая судьба 4. Литинститут

               

       «Лучшие стихотворения Игоря Жданова скрывают легко расшифровываемую символику, абсолютно чуждую нашему времени. Книга его преждевременна: печать идейной незрелости довольно отчетливо лежит на ней.» - так писал в 1960г. критик Валерий  Деменьтев (внутренняя рецензия в С.П. ). Михаил Львов спрашивал после:  «А у вас не было личной неприязни?..» О книжке он сказал: Это не  я,  не я виноват. Это все она.» - и показал на Майю Буравник – младшего редактора: она вернула рукопись, не читая, (теперь живет в Париже).
       «Настоящая  мужественная поэзия, - изрек Егор Исаев, - Надо издавать.» И тут же дали 3 тысячи  (в старых), еще до договора. Я нес их за пазухой – большие были деньги! Дед смотрел бумажки на свет, качал головой: - За стишки, надо же…
       «Дорогу к солнцу» издали вне плана 2500 экз.
  В 1955 году мои стихи читали члены приемной комиссии Литинститута. П.Антокольский читал еще раньше: ему отвезла тетрадку В.В.Яблонская еще в мае. «Кому же еще учиться в институте, как ни этому мальчику? – сказал он. Евг. Винокуров, тогда ему было не больше тридцати, писал:           «Многим образам Игоря Жданова я просто завидую и удивляюсь».  Илья Сельвинский был краток: «Из этого молодого человека при упорной работе может получиться неплохой стихотворец ».
        Сочинение я написал за полтора часа вместо четырех положенных. Писал о традиции Маяковского в советской поэзии. Пятерок было только две: у Б.Ахмадулиной и у меня.
         На русском устном Г.Н.Поспелов шепнул кому-то из ассистентов:          «Обратите внимание на этого мальчика, у него лучшее сочинение». Экзамены сдавал лихо: каждый день смотрел кино «Фан-фан – Тюльпан» для бодрости, а на полу, на Петровке, у стариков, спали вповалку бывшие нахимовцы, проездом в отпуска и к местам новой службы – в высшие училища.
         А.А.Коваленков на первых занятиях семинаров сильно остудил мой пыл, бил по самолюбию беспощадно: «Ему надо бы писать песенки про море, а не драматические поэмы». Одно время упрекал за подражание Гумилеву. Но после алтайской моей поездки в 1957 году состоялся такой разговор: Вал. Кузнецов спросил у Коваленкова: «Александр Александрович, на прошлом семинаре вы говорили одно, теперь – другое. Как же надо писать стихи»?
         «Пишите, как Жданов. Он не спрашивает…»
        А С.Вашенцев – руководитель кафедры творчества, утверждал что в моих стихах не чувствуется время современности.
 - Почему бы вам не сделать вашего геолога комсомольцем?
 - Да он и так комсомолец – отвечал я, - Кто сейчас не комсомолец? Его бы и из института выгнали…
    Юнна Мориц с угловатыми  вороньими  плечами и очень знаменитая             (книжка вышла в Киеве) ставила тройки с минусом под моими стихами в стенгазете и на стендах «Комсомольской правды». Но одна из всех вступилась за меня на первом семинаре осенью 1955 года. Б.Ахмадулина была беспощадна: «Игорь напоминает мне мальчика, который приклеил себе усики, влез на барабан и размахивает картонной сабелькой». А Мориц прочувствованно гудела, подчеркивая звуковые красоты в моих строчках… Вот такая странность.
     Юра Панкратов гениальничал. Выпустив стенгазету «Мы», а потом «Ым» с плакатными рисунками под Маяковского. Потом сочинил «Страну Керосинию», за что чуть было и не поплатился позднее. Стоит вспомнить этот его ранний шедевр:

     « Небо зелёное, земля синяя,
        Желтая надпись –
                «Страна Керосиния».
        Ходят по городу
                люди разини,
        Держится жизнь
                на одном керосине.
        За красной стеной, от людей
                в отдалении,
        Воздвигнут центральный
                пункт  управления.
        Сидит в кабинете, полезный
                и гордый,
         Правитель страны,
                керосина и города.
         Он волосом рыжий,
                а телом поджарый, 
         Он больше всего
                боится пожара.
         По всей стране
                навели инженеры
         Строжайшие
                анти-пожарные меры. 
         Пропитаны запахом
                въедливой влаги,
         Повисли над городом
                вялые флаги.
         Но вот однажды,
                веселой весною.
         Они обгорели
                черной тесьмою.
         Железные трубы,
                горло прорвите!
         Вперед ногами
                поехал правитель.
         Но долго еще
                караси и Россини,
         И апельсины,
                и  опель синий,
         И все остальное
                в стране той красивой
         Пахло крысами
                и керосином».

      Они с Харабаровым выступали в каком-то колхозе. Откуда потом пришел донос (телега) в Союз писателей, «Панкратов читал «Керосинию».
   - Все верно, бабоньки, все как в жисти, - сказала бабка, прослезившись. – У меня крысы тоже  картошку в подполе съели».
    Прославился отрицательно Юрка стихами «Месяц». Так же он назвал свою первую книгу лет пять спустя. Сейчас стихи кажутся наивными, ученическими, как же плохо мы все тогда писали, если это - лучшее:

«Я из березы месяц вырезал,
Я обтесал его и выстругал,
Я целый месяц этим выразил,
Я целый месяц это выстрадал.
Я научил его движению,
Плыви, березовый, скорей,
По молодому отражению
Неугасимых фонарей.
Но утонул мой месяц розовый,
Блеснул увертливою рыбкой,
Осталась на коре березовой
Косая, грустная улыбка.»

      В то  же время, на выступлении в финансовом техникуме, Юра и Ваня объявили себя  «униформистами», почему-то забыв, кто такие  - униформисты. Получался, конечно, конфуз, все смеялись. Особенно глядя на нелепого верблюдообразного Панкратова и слушая его полубормотанье-полузавыванье. Можно себе представить, с каким глумлением смотрели на него колхозники.
    Ваню поддержал некий Черноуцан из «Литгазеты»: напечатал его подборку с предисловием об охотнике-медвежатнике и бравом  бетонщике с Братской ГЭС. Очень это подходило семнадцатилетнему  Ване «Хэ» (Так его звал Юра), щупленькому, низенькому и какому-то неприкаянному. Помнится, купили мы ему галоши и, кажется, приличное пальто. Ходили в шашлычную на углу Тверского, размахнувшись, как представители богемы, на бутылку коньяка «Эниселли», выпили по микроскопической рюмке и «забалдели», головы закружились. Бутылка эта стояла потом в шкафу у моей тети до нового года.
      В. Фирсов уже тогда был лысоват и категоричен: «Мы еще Некрасова читали, мы еще «Дубинушку» певали…»
               

                КОНКУРС

    В январе 1956 года был открытый конкурс поэтов - литинститутцев в ЦДЛ, в дубовом зале. Первенство решалось общим голосованием зала, председательствовал Е. Долматовский.  Я заявил недели за две стихотворение «Курганы» с благословения А. Коваленкова, но написался «Полонез Огинского»,  и выступал я с ним. Вылез на трибуну в сапогах, во всем флотском, кроме синего воротника – носил белый шарф вроде жабо (шарф офицерский, шелковый…)   
    ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО

Двенадцать раз в ночи гремели пушки,
Двенадцать залпов – вражеский салют.
Разгромленные армии Костюшко
На площадях оружие сдают.
Отчаянье врывается, слепя,
Пожар погас  - ему не вспыхнуть больше.
Притихла, усмиренная, в цепях,
Запроданная шляхтичами Польша.
Чужие часовые у стены.
В пустых домах – холодные камины…
Шли в эмигранты польские сыны,
Ненужные бросая карабины.
У всех застав разъезды и посты,
Далеко где-то выстрелы стучали.
Прощай, Отчизна! Родина, прости!
Все врозь теперь – удачи и печали.
Тоскою задохнувшийся мотив,
Ночной погони бешеная скачка!
Плыл полонез, тревогу пробудив
Печальной песней плачущей полячки.
Звучал напрасным мужеством сражений,
И свистом пуль, и клацаньем подков,
Слепой надеждой, болью поражений,
Смятеньем отступающих полков.
Солдатской клятвой в верности отчизне,
Суровой неизвестностью пути…
Такое пишут лишь однажды в жизни,
Чтоб никогда из жизни не уйти.

     Зал грохотал. Вставали в рядах и смотрели в след, пока поднимался на антресоли. Потом подходили и все благодарили за стихи.  Наши ребята уже делили первую премию: - Что - пропить, а что - и в дело пустить: ведь- единогласно! Но не дали даже поощрительной. «Стихотворение не было заявлено», - сказал залу Евгений Авранович. «Зря это он…» - сетовал А. Коваленков, - « Ему и за «Курганы» премия была бы…Уже наметили.»
         
  Курганы

Струится Вожа, травы шевеля,
Теряясь узкой лентою в пространстве,
И с двух сторон рязанская земля
Раскинулась в ромашковом убранстве.
И плещет в берег тихая вода,
И по лугам туман плывет ночами.
Здесь в первый раз татарская орда
Попятилась под русскими мечами.
И русские, когда прошла гроза,
Присыпали землей родною раны
И здесь воздвигли – много лет назад –
Над воинами павшими курганы.
Струится Вожа, травы шевеля,
Теряясь узкой лентою в пространстве.
И с двух сторон рязанская земля
Раскинулась в ромашковом убранстве.
Шумит берез вечерняя листва,
Росой покрыты буйные отавы,
Стоят курганы, словно острова
В великом океане русской славы.
                1956 г.

    Обидно было, но и приятно: роль непризнанного гения меня вполне устраивала. На закрытом конкурсе в институте даже выбрал девиз (фамилии не оглашались)  «Звезда первой величины». «Звезду» поощрили в числе победителей, но и посмеялись, конечно.
    За первое напечатанное стихотворение «Нахимовцы» («Комсомольская правда», осень 1955 года) получил гонорар, 300 рублей. Бешеные деньги! Дед добавил тридцатку, и я купил часы «Победа» с красной секундной стрелкой. Да этого у меня была «Звездочка» - детские, тетя подарила на 16-летие. Я их продал за 50 рублей в Ленинграде, перед приездом в Москву из Нахимовского училища. Сочинил тогда стихи - «Обращение к часам»:
«Часы, ну как мне вас продать,
Ну как с таким расстаться другом…»  и тому подобное.
_______________