Свет сострадания

                ТРАДИЦИИ СРЕДНЕВЕКОВОЙ ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЙ
                ПРОЗЫ   В   РАССКАЗАХ   АНАТОЛИЯ  КИМА
         ("Шиповник Меко","Улыбка лисицы","Бродяги Сахалина")

          "Рассказы об удивительном" - так можно в самых общих чертах охарактеризовать особенности повествовательной прозы средневекового Китая  и Японии. Возникла она на пересечении нескольких жанровых традиций: миф, сказка, легенда, жизнеописание, любовная новелла. Сюжет строится,  как правило, на одном-единственном эпизоде - встрече с потусторонней  силой. Часто этой силой является призрак женщины. Семейно-бытовая  тематика и утверждение простых жизненных ценностей наряду со стремлением к фактографической точности и отсутствием прямых авторских оценок -  вот черты этих фольклорных по происхождению рассказов,  которые,  впрочем, уже в средние века характеризовались интересом к психологическим  подробностям, мастерством детали, описания и развитым диалогом. Герой таких рассказов - обыкновенный человек, испытавший в своей  жизни  нечто особенное - заглянувший по ту сторону жизни.
          Все эти особенности:проблемы любви и семьи, истинных  ценностей,незамысловатый характер героя, точные, почти очерковые  характеристики времени и места действия, конкретный  социально-исторический  фон, на котором разворачиваются события, и наконец, нечто  необычное,  с  чем сталкивается герой рассказа, нечто, свидетельствующее о скрытой стороне жизни, женщина-призрак или оборотень, являющаяся  герою  непременно ночью и открывающая его душе знание о чем-то важном, - присутствуют  в рассказах Анатолия Кима как свидетельства их принадлежности  к  жанровой традиции "рассказов об удивительном".
          Рассмотрим, как каждый из перечисленных мотивов ( герой, фон, тематика, сюжетообразующее событие и нравоучение, данное вне прямой авторской оценки), а также такие художественные особенности,  как  психологизм, мастерство детали, диалога и описания реализуются  в  предложенных для анализа рассказах Анатолия Кима.
          Герой рассказа "Шиповник Меко" Ри Гичен -  сын  шахтера,  одаренный мальчик, которому, однако, не удается закончить школу, потому что семнадцати лет он должен жениться на дочери отцовского друга, столяра,  в семье которого он жил, поскольку единственная в округе десятилетка находилась в поселке, где был дом столяра Цоя. "Этот столяр имел большую семью, и старшей из его семерых детей была  дочь,  которую  все  звали японским именем Меко, хотя у нее было и другое, корейское. То была худенькая, с робкими влажными глазами маленькая девушка,  до  странности молчаливая и стыдливая. Она никогда не отвечала на вопросы - лишь смущенно улыбалась, потупляя голову. И было просто уму непостижимо,  когда выяснилось, что она беременна от мальчика-постояльца".
          Ри Гичен подчинился воле отцов, но от своей мечты стать  ученым  не отступился: "Гичен поступил в вечернюю школу и через год окончил  ее. Это был широкоплечий, сильный парень, как бы раз и навсегда  нахмурившийся от какой-то суровой мысли. Водки он не  пил,  в  разных  веселых компаниях не участвовал, за что его и  недолюбливали,  считая  слишком гордым.  К  сыну  он  почти  не  подходил,  вечно занятый  своими книгами..."
          Даже смерть отца, на которого "он ничем не  походил",  никак  не тронула его. "Гичен продолжал упорно корпеть над книгами".  Вскоре, по совету жены, он уезжает в Москву и поступает в университет.
          "Он писал два-три письма в год".Писал о том, что живется ему хорошо, стипендии вполне хватает на еду, а вот"  на  одежду  не  хватит: студент столичного университета должен хорошо  одеваться,  потому  что здесь учится много иностранцев из разных дружественных стран и нехоро-шо перед ними срамиться". Меко "приходилось делить получку на  две неравные части и большую относить на почту". А  ведь  кроме  сына, вместе с Меко жила старая мать Гичена, пожелавшая после  смерти  мужа, погибшего на шахте, жить возле сына, хотя старшая сестра Гичена  хотела взять мать к себе.
          Прошло несколько лет. И вот , уже заканчивая  университет  и  собираясь на преддипломную практику, Гичен получает известие от  сестры  о том, что Меко, его жена, тяжело больна. Она"была неосторожна на  работе, и ее укусила норка. Никому она не сказала об этом, побоявшись, что ее заставят ходить в больницу". Но Гичен не поехал домой на  Сахалин:"ему поручили ответственную работу, и он забыл обо всем, кроме дела".
          Когда же он узнает о смерти жены, то испытывает тайное  облегчение. "Будто решено наконец уравнение, давно и потаенно мучившее его". И когда он летит домой с дипломом университета в  кармане  -  "доказательством своего успеха", он думает не об  умершей  жене,  не  об осиротевшем сыне, не о старой матери - он мечтает  о  труде  "на  ниве ядерной науки".
          "Целый день в дом шли гости - родня, соседи, бывшие его товарищи по школе, теперь отцы многодетных семей. Всем хотелось  увидеть  человека из Москвы, первого выходца из нашего городка, которому  выпала  судьба учиться в столичном университете  и  стать  ядерным  физиком  или  кем там..."
          Это первое многоточие в авторской речи. Оно  отделяет  всю  прежнюю жизнь Гичена от того , что с ним произошло в первую ночь в родном доме.
          Подойдя к старенькой кровати, "он в  один  миг  вновь  пережил  все счастье и несчастье тех далеких ночей, когда он с  мучительной  страстью любил свою бедную жену. И после готов был  ее  возненавидеть,  эту губительную для себя любовь. Он вспомнил легкую занавесь тьмы над  горящим лицом, робкое, теплое дыхание Меко, дрожавшее от полноты безмолвного, покорного счастья".
          Он вдруг ощущает какой-то "горький и пронзительный" запах  и  находит возле кровати старенькую кофточку жены. И его ум ученого не справляется с этой задачей: "Но почему так горек запах?..Но  ведь  была  же Меко, была! А теперь пропусти сквозь  пальцы  все  вещество  вселенной горсть за горстью - нет ее! Ри Гичену хотелось сейчас заплакать, мучительно хотелось, но этого ему,  счастливцу  на  этой  земле,  не  было дано".
          Ночью его старухе матери чудится, как голос  Меко  зовет  с  улицы: "Гичен, идите сюда!" И он отвечает: "Иду!" Наутро его нашли на  берегу моря. "Когда его растолкали, он не мог объяснить, каким  образом  очутился на этом месте".
          Да, его великая наука из наук ядерная физика не может  дать  ответа на этот вопрос: как он очутился на морском берегу и чей голос звал его ночью. Ведь если перебрать все вещество Вселенной - не найти Меко.
          Этот "счастливец", "человек из Москвы", "ядерный  физик"  или  "кто там" уезжает из города - исчезает из рассказа и из мира, как будто его и не было. "А на кусте шиповника Меко, посаженном ее отцом, ягоды  налились звонкой огненной красотой, и маленькая птичка, весело  потряхивая хвостом, сидела на колючей ветке, щипала сладкую ягоду".
          Бессловесная, похожая на тень женщина, словно растворившаяся в "зеленом туманном Сахалине", обретает бессмертие: веселая птица щиплет сладкую ягоду на ее могиле. Меко любила, всю себя молча  и  бескорыстно отдала любимому человеку и умерла во имя этой любви. Ри  Гичен, человек, не умеющий ни улыбаться ни плакать,- живой мертвец, ибо в его душе умерли истинные извечные человеческие ценности, первая и  главная из которых - способность любить и жертвовать собой.  Может  быть,  эта ночь, проведенная с Меко на морском берегу, чему-нибудь  научила  его? Мы не знаем. "Ри Гичен с матерью и сыном уехал из города на материк  - должно быть, навсегда".
          Запоминаются почему-то не возвышенные рассуждения Ри Гичена о  достижениях ядерной физики, а "золотая цепочка" и "толстое кольцо с  камнем агатом" на руке болгарина Николки, товарища Гичена по учебе  - мы видим его глазами героя рассказа. И не  "заношенная,  бесцветно-серая от частой стирки", "жалкая кофточка" Меко остается в памяти, а"куст дикой розы", устилающий "низенький дерновый холмик  нежными  лепестками".
          Психологически разработанная художественная деталь - основное средство характеристики персонажей в этом раннем рассказе  А.Кима.  Диалог почти отсутствует, элементы описания также  незначительны  -  преобладает повествовательная интонация, насыщенная несобственно прямой речью и лишь изредка окрашенная отчуждением по отношению к герою и  любовной теплотой и нежностью, которой окутан образ Меко.

          Той серьезности и лиризма, которые характерны для интонации рассказа "Шиповник Меко", мы не найдем в рассказе "Улыбка лисицы". Здесь уже разделены функции авторской речи и речи героев. Речь  автора  беспристрастна, а диалог разработан почти драматургически.
          Герой этого рассказа - тоже студент, на  сей  раз  Политехнического института, Инсу, приезжающий на каникулы из Ленинграда в родные места- на все тот же Сахалин. Он так же, как  и  Ри  Гичен,  восхищен  "колоссальными небесными просторами страны, через которые  медленным  ходом, плавно покачивая крыльями, пробирался самолет". Он  "с  невольной жалостью" смотрит на  своих  друзей  детства,  которые  "нигде  дальше Южно-Сахалинска не бывали". Особенное сочувствие вызывает у  него его самый близкий друг Бонги, который вместе с ним поступил  в  Ленинградский Политехнический институт, но после первого курса, приехав  на каникулы домой, женился на девушке по прозвищу Лисица и "больше уже не вернулся в Ленинград. Он устроился электрослесарем на шахту,  и  через год у него появился сын".
          Интересно, что в этом рассказе "удивительное" появляется  дважды  - сначала один из приятелей Инсу повествует о встречах с призраками,  на что Инсу возмущенно отвечает, что пора перестать верить сказкам, потому что "сейчас, когда все мы уже перескочили  в  другое  время,  нашей сказкой стали точная мысль и математика". Та же самая подмена веры и верности традициям предков преклонением перед наукой, которую  мы видели в характере Ри Гичена, и она также не останется безнаказанной...
          Снова многоточие в авторской речи, подготавливающее рассказ  о  самом главном - о том, что произошло с героем в ту ночь и о чем он  "никогда и никому словом не обмолвился", но лишь  "в  минуту  потрясения" рассказал младшему брату.
          Мастерство описания в этой части рассказа достигает вершин  выразительности. Отказавшись зайти в дом Бонги ("Не войду я  в  дом  Лисицы, которая отняла у меня друга. Когда-нибудь и зайду, а сейчас не  желаю. Прощай!"), Инсу направился домой через японское кладбище.
          "Серая глина пустыря на лунном свету казалась розовой, было  далеко видно. Выйдя на середину пустыря, студент был  остановлен  неожиданным появлением небольшого зверя, в котором он при яркой луне без труда узнал лисицу. Она выбежала слева из-за крайней могилы заброшенного кладбища и, опустив морду к земле, не спеша пересекла путь студенту. Инсу, невольно приостановившись, проводил взглядом лису, пока она не  исчезла во тьме окраины пустыря. Он направился дальше, о чем-то глубоко задумавшись ( о чем именно, того он не сказал своему братишке  Хису).  А когда он очнулся от дум, то увидел, что идет по  пустырю  назад,  имея кладбище уже по правую руку. Он ругнулся про себя и повернул назад.  И опять глубокое раздумье охватило его, а когда очнулся, вновь  кладбище оказалось справа. И тут, глядя на необычайно розовый, словно бы светящийся изнутри глиняный пустырь, он к ужасу своему,  почувствовал,  что не узнает места..."   
          Так и бегал студент всю ночь по кладбищу. И вдали то и дело появлялась лиса, "белозубо улыбающаяся в сторону человека".  С  рассветом, "словно очнувшись от тягостного сна, стал узнавать окрестные места и определил наконец, в какую сторону ему направиться".
          Замечателен финал рассказа. Узнав о случившемся с Инсу от его  брата, один из его друзей наведался в дом Бонги и "еще издали увидел, как Лисица развешивает на веревке детское бельишко и пеленки". Подойдя к женщине и заговорив с ней, он сообщает ей о приезде Инсу. "На это сообщение Лисица, зевнув в ладошку, отозвалась:
          - Прибыл, значит, этот ленинградский красавчик? Ладно,  мы  тут  его отучим хвастаться".
          - И тут единственный раз звучит в рассказе несобственно-прямая  речь, и в этой мгновенности и неполноте совмещения автора с персонажем  -  и согласие с его верой, и внезапный юмор, который, как известно,тоже выражает любовь и приятие: "Хон думал, что  будь  кто-нибудь  другой  на месте этого мямли Бонги, то за подобные проделки стоило  бы  мужу  как следует оттаскать женку. А если и это не поможет и она  будет  продолжать свои зловредные козни, за которые становится неудобно даже посторонним, то вызвать ее на собрание и пошивочной мастерской, где она работает, и всенародно отчитать".

           Композиция рассказа "Бродяги Сахалина" (заметим,  что  Сахалин  - постоянное место действия рассказов Кима, некая заповедная земля,  где время словно остановилось, точка пересечения нескольких  дальневосточных культурных традиций, отголоски которых слышны во  всем  творчестве писателя) построена на многоголосице мнений. В  этом  рассказе  вообще нет авторской речи: рассказ бродяги вписан в повествование пастуха,  а тот завершается дневником учителя, куда, в свою очередь, включен отчет чиновника, найденный учителем в старых японских архивах.
           Предмет "спора" - череп неизвестного человека. Каждый из  тех,  чьи голоса мы слышим, предлагает свою версию событий. Причем если  в  рассмотренных выше двух рассказах главный герой, оторвавшийся  от  родных корней, вызывает явное чувство неодобрения, смягченное авторским видимым беспристрастием или юмором, то "Бродяги Сахалина" - это,  пожалуй, преодоление традиции, обогащенное иным, более глубоким, философски окрашенным отношением к жизни. Потому, видимо, так различаются версии  и потому-то понадобилась автору  многоступенчатая  композиция  -  правда постепенно открывается, отделяя себя от вымысла и в то же время демонстрируя собственный непростой характер.
          ...Много лет на перевале лежал человеческий череп. И никто  не  решился предать его земле. "Ведь что каждый думал,  проходя  мимо?  Вот, мол, братская могила наших солдат, а вот рядом валяются ржавые вражеские каски и среди них желтый череп врага - пусть  себе  валяется". Так говорит пастух учителю, который, переходя вместе  с  детьми  через перевал, похоронил "человечью мертвую голову". Узнав об этом, пастух испытывает облегчение, потому что сам много лет собирался это сделать - " да ведь вы знаете, что летом у пастуха и дня нет  свободного, а зимой... зимой туда и лиса не проберется по снежным завалам".
          Но не потому хотел пастух похоронить череп, что испытал  сочувствие к вражеским останкам, а потому, что считал себя "единственным  человеком, кто знает правду об этом черепе". И он  повествует  о  событиях своей молодости, когда, спасаясь от карточного долга, был  вынужден бежать из родных мест, и тогда-то,  туманной  ночью, мучимый  малярией, на перевале, услышал разговор двух бродяг.
          "Рассказ одноглазого" повествует о жизни самурая Исикавы -  замечательна эта открытая отсылка к древней традиции: самурай - один из  излюбленных персонажей японской  повествовательной  средневековой  прозы. Никакой он, конечно, не самурай, хотя "говорят, был и  на  самом деле из рода древних самураев". Пьяница, картежник,  опустившийся до притонов и женившийся на корейской девушке, смолоду проданной нищими родителями в публичный дом, своею ненавистью  к  корейцам  наживший себе среди них смертельного врага. После разгрома японцев Исикава  исчез, а вскоре одноглазый стал свидетелем того, как желавший  отомстить Исикаве кореец вместе со старым горбуном вез  через  перевал  в  мешке труп человека - будто бы его "наняли перевезти останки через перевал к поселку, где живут родственники мертвеца".
          "Я ушел тогда, думая о печалях нашего мира,- заканчивает свой  рассказ одноглазый,- а через несколько месяцев, уже холодной осенью, возвращаясь назад с того побережья, увидел здесь этот череп. И я догадался, что это голова забулдыги Исикавы. Кан Досон, должно быть,  все  же настиг самурая и расправился с ним, как того желала его свирепая  душа. И в мешке том, парень, лежал не кто иной, как сам Исикава!  Кан  Досон прикончил его и вывез тело в горы, чтобы тайно похоронить. Думаю,  что он попросту скинул труп вон с того обрыва, вон к тем маленьким  березкам внизу, и дело на этом было было кончено".
          Однако сотворение легенды на этом  не  кончается  -  напротив,  это только начало. Бродяга сквозь призму своего жестокого жизненного  опыта воспринимает то, чему стал невольным свидетелем. Пастух же,  любящий "необычные и печальные  истории"  и,  что  не  менее  важно,  носитель фольклорной традиции, завершает поэтизацию действительности. На  самом деле или в бреду малярийной лихорадки - ему на том же  самом  перевале является женский призрак:
          "Стал я спускаться с перевала. То ползком, то кувырком, то  на  каких-то крыльях по воздуху... Вдруг вижу впереди в тумане женщину  -  в белой юбке, в белой кофте, в белых чулках из материи. Я иду  к  ней  - она удаляется. Я останавливаюсь -  она  останавливается.  Я  отворачиваюсь в сторону - она все равно стоит передо мною в тумане. И тогда  я понял, что это привидение,- и только я подумал об  этом,  как  женщина вдруг оказалась совсем рядом". Она была красива "нездешней  красотой": "яшмовое лицо, бархатные брови и белые, словно пена морская, зубы". Женщина зовет человека "туда, где все лучше, чем  здесь". Но он, плача, просит оставить его "среди человеков". Так он  плачет, а утерев слезы, видит, что женщина исчезла.
          Позже, узнав о том, что Исикава остался жив, а  вот  его  жена  куда-то исчезла после того, как Кан Досон с ружьем ринулся в дом  Исикавы во время военного десанта в том месте, он догадывается: "И наверняка в том кровавом мешке была она, эта загубленная женщина...  И  я  не сомневаюсь теперь, что там, на перевале, я видел  ее  мертвую  голову. Иначе и быть не может, учитель! Видели вы, что у черепа  на  лбу  было пробито отверстие? Так вот - у белого привидения, которое  встретилось мне на дороге, з и я л а  н а  л б у  к р о в а в а я  р а н а!  ... Это она, которая в жизни знала только позор и ненависть, теперь  ходит по перевалу в белой одежде и заманивает путников в тот мир, который считается лучше чем наш с вами, учитель".
           Наверное, эти последние слова являются тем связующим звеном,  которое спаивает все повествование в единое целое - слова о  здешнем  мире как обители несправедливости и зла. Как мы узнаем дальше из отчета чиновника, который приводит учитель в своих записках, "осмотр  черепа  и тщательное дознание среди местного населения позволили  мне  прийти  к выводу, что упомянутый скелет ...это  останки  какого-нибудь  русского бродяги, бежавшего, видимо, еще до нашего водворения на Южный  Сахалин из каторжной тюрьмы Тымовска или Александровска. Пулевое отверстие  во лбу черепа позволяет предполагать, что беглый, очевидно,  был  настигнут на перевале стражей и убит выстрелом в голову".
           Замечательны речевые характеристики в этом рассказе. Но еще замечательней то совмещение координат времени, которого удается достичь  писателю, та светящаяся точка сострадания, что объединяет всех  рассказчиков.
          "...я вдруг узрел прямую, как луч света, линию, проходящую  сквозь отверстие в черепе и дуло вскинутой винтовки. Далее эта линия,  пройдя сквозь тупой затылок конвойного солдата, шла через  годы  и  пространства и достигла моего похолодевшего  сердца.  Другой,  противоположный конец линии уходил в далекие миры и пределы, которые навсегда останутся неизвестны мне,- потому что сверкнул огонь и выстрел грянул".
          Нет, этот рассказ не преодолевает традицию, но  органично  включает ее в современность. Все жанровые признаки налицо,  но  только  это  не фольклорно окрашенная странность,  а  глубокое  проникновение  в  боль своего времени. И еще - это рождение писателя. Рассказ "Бродяги  Сахалина" - это уже не ученичество, это зрелость и неповторимое лицо  Мастера.