Православная телега, мировая улица

(из диалога NN-ских мужиков)

Итак, куда мы заехали? В какую глушь? И в какой закоулок? Николай Васильевич, милый, что бы сказала сейчас твоя светлая тень? Доедет все-таки колесо или не доедет?..
Судя по всему, оно опять утопло в вязкой жиже, забуксовало. Православное царство лихорадит. Надо вытащить, надо напрячься всем миром, отечество в опасности!..

Так думало мое ментальное тело, летая в день святого апостола Фомы над пустынной площадью губернского города NN. Мысль моя была, видимо, интенсивна, пронзительна и популярна, потому что мужики, вышедшие на крыльцо кабака освежиться, тут же мигом ее услышали и подхватили, развивая. После их первых реплик я понял, что мужички врубились и мысль моя не пропадет втуне, и, удовлетворенный, полетел домой. А их философический поединок предоставляю вашему вниманию.

– Да что произошло-то? Подумаешь, колесо! Делов-то.
– Э, нет. Легкомыслен ты, брат, диалектики не просекаешь. А диалектика тут в том, что колесо-то православное, а лужа, то бишь грязь уличная, нет.
– Как нет? Да ведь улица нашему околотку принадлежит. Наша улица, спокон веку наша.
– Опять ты не в диалектике!.. Ты не схемой думай, а реальностью, различай между ними. Тут – тема! Недаром один умный писатель недавно книгу так и назвал: «Карта и территория». Карта – это схема, которая меняется да уточняется почти каждый день, это тебе любой картограф скажет. А территория – это живая реальность под ногами, которая карту не то что каждый день – каждую минуту отрицает! Так вот все, что на карте указано, это наше, и Мурома, и лес муромский, и колея муромская, а возьми территорию, так ты в ней много такого найдешь, чего и на чужих картах хватает – вода, воздух, пыль, грязь, навоз и микробы, и еще немало подобного, что все карты на Земле в одну территорию собирает. Дошло?
– Дошло-то дошло, да из-за чего паника-то? Нешто всем народом-государством надрываться надо из-за одного плёвенького колесишка, а? Ведь смех берет, до чего обмельчали тревоги да подвиги наши! Раньше-то, вспомни, те ли масштабы были? Человек в одиночку на Змея Горыныча хаживал! Державе и пальчиком шевелить не надо было. Или Евпатий Коловрат – шутки ли, дивизию басурман как котят передушил! А дальше – и не сосчитать: Москву сожгли, супостату не отдали, Тугарина сломали, Гагарина вверх запустили, космос взяли! А тут – колесо…
– Так я тебе и говорю, колесо-то не простое, а православное, и в этом вся беда, то есть сложность вопроса. Православное, понимай, это – особое, не какое-нибудь там левославное или бесославное. Это тебе не руками махать, левая, правая! Тут – душа. А душа, сам понимаешь, всему передается и все освящает. Вот, колесо, например…
– Да что ты заладил – колесо да колесо? Ты лучше скажи, чем твоему православному колесу наша улица не угодила? Разве оно не на то существует, чтобы по лужам катиться да грязь месить?
–  Ну голова садовая! Каким местом слушаешь? Соображай! Лужа по карте, положим, и наша, в известной местности лежит, да ведь грязь-то в ней из чего составилась? А? То-то! Влага космическая да прах мировой, да бацилла, да дым, да копоть, да гарь, да прочая зараза из биосферы прет, а ведь она, биосфера-то, совсем не православна, границ не признает, традиций не придерживается, да и к культуре равнодушна. Вот и поговори с ней попробуй! Одно слово – прет.
– Да и пусть прет! Плевать. Ведь жили же раньше, и ничего. И грязь та же самая в той же луже была, и зараза, и биосфера, а колесо катилось и катилось и на православие не ссылалось.
– Еще раз говорю, парень, легкомыслен ты. А почему? Потому что недалек. Мало знаешь, потому тебе все легко да просто кажется. Так слушай. Мир меняется всегда, каждую секунду. Но об этом мы узнали совсем недавно, потому и беспечные раньше были, меньше знали да крепче спали. И о биосфере только сто лет назад догадываться начали. А ведь были времена, когда даже грязь, и та была совсем другая, мало сказать, у нас, она по всей Земле была единая, наша, православная. Не веришь? Библию читай! Черным по белому писано, взял Господь наш землицы в руки, поплевал на нее, да и помазал этим глаза слепому, тот и прозрел. Вот тебе и грязь!.. А ты говоришь, та же самая.
– Погоди, а откуда мы знаем, может, Господь-то и сейчас, вот из этой лужи муромской грязцы взяв, то же самое сделал бы, приди он сейчас сюда. Прах-то ведь космический, сам говоришь, значит общий, а не православный. Значит, любая грязь смысл имеет. И с другой стороны взять. Даже если православие из космического ноне до муромского леса сузилось, то грязь-то в луже нашей все равно должна оставаться все той же, православной, ибо муромский лес при любых условиях из православия не выходил. Выходит, что грязь и так, и этак – та же самая.
– Да если бы она была та же самая сейчас, разве колесо бы увязло? В православной-то грязи?!. Да она б медом обволокла колесо единоверное, так, что оно из лужи мигом выскочило бы, словно елеем по ступицу смазанное!..      
– А в чем же тогда загвоздка-то?
– У-у, брат, проблема тут огромадная! Тут времена сталкиваются, прошлое с будущим…
– Стой, что ты мне лапшу лепишь? Какие времена?! Телега да колдобина. Об чем речь?
– Нетерпеливый ты. Не перебивай, объясню, даже на телеге. Телега – вещь историческая, сегодня она есть, завтра ее нет. Чуешь? А колдобина, то бишь, шире, философски мысля, та же грязь, она – вечная, это мы с тобой выяснили. Итак, телега обречена стать прошлым, а в грязи – неиссякаемый потенциал будущего. Каково? 
– Неплохо. Вот и я к тому же веду – чего ее жалеть-то, телегу, коли в ней все равно ни жизни, ни перспективы нет? Пусть себе тонет в луже, а мы дальше пойдем.
– Не спеши. Экой ты резвый! Как это нет перспективы? Кто тебе сказал?
– Да ты же сам говорил, обречена на прошлое, то есть отжитое и так далее.
– Вот и говорю, слушай. Жизни в колесе и телеге уже нет, а перспектива есть. И не таращь глаза! Смотри глубже. Тут опять диалектика. Отделяй от тленной материи тележной православное постижение и получишь перспективу. А ты как думал? На то оно православие. Все ходят али едут как ходят и едут, а православное ходит и едет православно. В этом и перспектива.
– Гонишь ты мне чего-то не того.
– Ладно, потом догонишь, поумнеешь – поймешь. Слушай дальше. Я тебе об огромадности проблемы начал говорить. О времени сказано. Теперь о пространстве. Тут сталкиваются агорафобия и клаустрофобия, сечешь? Они связаны с двумя противоположными способами контроля над миром. Лев, например, любит выходить на господствующую над местностью высоту и обозревать открывающийся простор, а также посылать ночью звуки своего рычания, не прячась, а, напротив, вызывая, из чего видим, что он склонен скорее к клаустрофобии. А взять мышь или крота, или вообще мелкую тварь, так она забивается в землю и создает себе там крепость. А в наших неласковых широтах даже медведь и тот на полгода становится агорафобом, не желая вступать в борьбу с морозным пространством.
– Эй, чего заливаешь мне про мышей да медведей? К телеге-то с колесом какое все это имеет отношение?
– Да самое прямое. Что лупаешь? Философски тямай! Где телегу сделали и куда она катит? Правильно: из крепости – через грязь – в крепость.
С чего все началось? Человека закинули в пространство, то бишь, в грязь. Поэтому сначала он, как какой-нибудь сурикат, забился в пещеру. Мы все изначально агорафобы. Потом, осмелев, вылезли из нор и построили города, которые, конечно же, не что иное, как рукотворные пещеры-крепости, окруженные той же космополитической грязью. Со временем эти крепости разрослись до империй, каждая из которых предлагала человеку защиту, но взамен требовала поклонения своей силе и ненависти к другим крепостям-империям, объявляя их грязью. Потом явились клаустрофобы, – их назвали пророками, – которым стало в империях душно и которые не видели между ними принципиальной разницы. Гораздо важнее для них было сходство людей, живущих в разных империях, и единство мировой грязи, в понимании и относительном приятии которой они видели возможности будущего взаимопонимания всех людей Земли. Они создали системы представлений о выходе сознания из духоты имперских пещер на свободный воздух мировых пространств. Эти системы, особенно к западу от Инда, чаще всего были взыскательны, предъявляли к человеку требования напрягаться и совершенствоваться, поэтому большинство западных пророков были убиты, уцелел лишь, вовремя вооружившись и создав себе крепость, Магомет. Оставшиеся же от пророков системы  освобождения сознания, названные религиями, связали воедино с общей политической жизнью, сделав их дополнительной опорой государства и заставив их служить агорафобии, то есть полной противоположности клаустрофобским целям и смыслам пророков. Системы освобождения сознания, закованные в цепи обряда и ритуала, стали внутренней пещерой империй. Военная и церковная крепости, соединившись, на тысячелетия закрепостили человека, под предлогом выживания его тела посадив в тюрьму его душу и преследуя простую цель общественного материального могущества.               
– Слушай, а чего они, империи-то эти, к душе прицепились? Чем она им не угодила? Разве нельзя было материально крепнуть, не мучая душу?
– Хороший вопрос, хотя в общих чертах мы об этом уже сказали. Душа по природе – клаустрофобка. А все империи, пещеры, крепости – это сооружения по защите тела, которое по природе – агорафоб. Так как душа не видна, а тело вот оно, то все усилия человечества и шли всегда в первую очередь на защиту тела. Поэтому материализм очевиден, и  язычество, ставящее тело на пьедестал, первично. Поэтому церквами, этими внутренними пещерами, изнанкой империй, были извращены религиозные системы пророков, то есть открытия души человеческой, ибо, если за этими открытиями следовать прямо и буквально, то они выводят человека наружу, за пределы всех крепостей, подвергая риску исчезновения телесное существование. Общественные же владыки и радетели веков никогда на такой риск не шли, предпочитая вещественную синицу в руке духовному журавлю в небе и полагая, что здоровое тело всегда  предпочтительнее вдохновенного ума. Соединить то и другое ни одному обществу в голову не приходило, это удавалось лишь отдельным художникам духа, философам, которые бесстрашно экспериментировали не только с умом, но и с телом; один из них, например, проверяя истинность своей гипотезы о бессмертии, прыгнул в кратер действующего вулкана. Сам понимаешь, что это был не лучший пример для подражания населению пещер, которое, по мысли его хозяев, не должно было отвлекаться от главной задачи жизни: дальнейшего обустройства пещеры. Потому всех этих философов либо, в лучшем случае,  считали за невинных мечтателей-чудаков, либо гнали так же, как пророков, чуя в них опасность для внутрипещерной гармонии.      
– Ну это все когда было! А мы-то причем? Какие империи?! Нынче даже у нас, в губернском городе NN, губернаторов и то выбирают!
– Правильно. А почему выбирают? Да потому, что, несмотря на все свинство одобрявшегося обществом двойного – государственно-политического и церковно-духовного – закрепощения человека, кое-что из наследия пророков и философов все-таки избежало извращения и дошло до множества людей на планете. Этих крох хватило на то, чтобы человечество доросло до понимания свободы и к ней устремилось. Движение это неудержимо, потому что исходит из самой природы нашей души. Недаром в Евангелии сказано: «Дух дышит где хочет». Там, где этому движению чинятся препятствия, возникают революции, то есть проломы плотин, воздвигнутых на пути естественного хода свободы. Поэтому за революционные бедствия всегда ответственны прежде всего те, кто «не пущает» и боится перемен.
Ну, да я говорю уже, пожалуй, всем известные вещи. Очевидные. Хотя и очевидное время от времени забывают, и оно начинает звучать заново. Люди вообще склонны все забывать и слепо либо расслабляться, либо отдаваться порыву страсти. Так возникают анекдоты, когда они отдают свою совесть какому-нибудь пламенному освободителю, который, победив, тут же превращается в камень преткновения для свободы, о который они будут долго запинаться и оттого хромать, пока в следующих поколениях не догадаются убрать его с дороги. Такой курьез произошел недавно с одним знаменитым нашим писателем, который, возгласив лозунг «жить не по лжи», разгромил красных непущателей и тут же «оправдал» непущателей белых, то есть соорудил новую ложь, так ничего и не поняв ни в свободе, ни в человеке, ни в религии, приверженцем которой он себя полагал. Вместо свободы у него оказалась политика, вместо религии – церковь. Так, видимо, всегда случается с общественным деятелем, когда он не умеет отличить человека от коллектива… Ладно, я что-то шибко серьезно заговорил, да и малость растекся…
– Это ты верно, что-то умно слишком двинул, попроще давай. Не один я дурак, надо, чтоб и другим дуракам интересно было.
– Ты умный дурак, потому что хочешь слушать, и в этом твое преимущество. А большинство двуногих, к сожалению, дураки глупые и потому расползаются по земле, как пьяные тараканы. Если бы они смогли понять, верней, почувствовать, насколько все в мире серьезно и опасно, они не тратили бы время на удовлетворение своих страстей, а стремились бы стянуть все свои помыслы в одну точку спасения…
– Ну вот. Ты сам, как те пророки, в тоску гонишь! О каком-то всеобщем напряге грезишь. Кто тебя любить будет?
– Не говори глупостей. Напряг напрягу розь. Одно дело, когда тебя напрягают, чтобы ты укреплял да чистил тюрьму, в которой сидишь, и совсем другое дело, когда тебя напрягают, чтобы ты улицу вокруг себя подмел, горизонт очистил, глаза протер и в даль вгляделся.
– А телега тут причем?
–  Да притом, что едет-то она по улице, а улица, как и грязь на ней, к телеге не принадлежит. Тут вся и драма и трагедия.
– Отчего ж драма-то? Ну едет себе и едет. А улица своим порядком пылит да чавкает.
– Э, кабы так просто было!
– А в чем дело?
– Да в том, друг мой, что телега, как и колесо ее, о коем мы говорили, тоже православная.
– Ну, православное, так чего?
– Опять забываешь о диалектике. А где диалектика, брат, там и затор. Так вот, телега-то не просто православная, а еще и пещерная, она есть крепость на колесах.
– ??
   – Да-да, крепость, та самая, что некогда пророков гнала и гнобила. Но
она так давно тут ездит, то гремит, то хлюпает, что все привыкли, никто ничего не
помнит и не понимает, откуда у этой телеги ноги растут, а от нее, снаружи посмотреть, так и польза бывает, то довезет, то под собой от непогоды укроет. И все забыли, что это просто тюрьма на колесах, что ее главная цель та же, что тысячу лет назад – не дать нам услышать подлинные голоса пророков, не допустить нас свободными и самостоятельными на мировую улицу. Телега относится к нам, как надзиратель казенного приюта к подопечным, опекая нас пессимистично и враждебно – она в нас не верит, считает слабосильными, испорченными и  ни к чему не годными. Она говорит, я дам защиту, в которой вы нуждаетесь, но вы мне заплатите за это своей совестью, и я сама знаю, когда вам быть или не быть взрослыми…
Я говорил тебе о столкновении в нас времен, прошлого и будущего, потом о столкновении разных пространств, закрытого, агорафобского, и открытого, клаустрофобского. Теперь я скажу тебе о столкновении двух моралей, телеги и улицы.
Мораль тележная, пещерная, крепостная пришла из глубины веков, она сложилась тогда, когда человек был подавлен коллективом. Вернее, даже, сказать, коллектив был, а человека не было – настолько трудным для людей было взаимодействие с миром. Личностью коллектив признавал не того, кто отличался развитым умом, а того, кто обнаруживал в себе максимальные биологические силы, полезные для выживания коллектива. Кроме физической мощи от индивида требовались хорошая бытовая смекалка, умение контролировать ситуацию, ориентироваться на местности, быстрота реакции и так далее. Если ты хочешь яснее представить себе, о чем я говорю, возьми любой современный армейский коллектив, особенно пехотный, и ты поймешь, что я хочу сказать. Психологически армия в наш век –  это осколок древнейшего человечества, рудиментарный орган, архаичный настолько, что пресловутая дедовщина исчезнет только вместе с самой армией или тогда, когда живых солдат заменят роботами…
Так вот, в древнейшие времена индивид всем был обязан коллективу и, лишь выполняя волю коллектива, получал право на существование. Пещерная стая организовалась в армию, так возник первобытный тоталитаризм, в лоне которого сложились основные традиционные ценности государства и религиозного обряда, эти две оболочки-скорлупы крепости, защищающие коллектив от мирового хаоса. Это и есть база тележной морали, безраздельно господствовавшей большую часть истории, когда человек был существом роевым, воспринимая себя лишь через общество. Для падшего Адама долгое время это была адекватная система воспитания и дисциплины в суровом мире.
Но с течением веков технологический прогресс освободил часть сил человека, что позволило ему посмотреть на самого себя и задуматься об индивидуальной душе; это и было время пророков, о которых я уже говорил, время открытия собственно человека. Произошел выплеск духовной энергии, индивидуальное сознание проклюнулось, вместе с ним возникла новая мораль, мораль мировой улицы, то есть мораль души, вышедшей из коллективной крепости на вселенский простор. Это, безусловно, был выход нашего духа на более высокий уровень; человеческая личность в буквальном смысле начала тогда «приходить в себя» и, желая объединиться с мировым целым, обнаружила на пути этого объединения, между миром и собою, коллектив.   
Любое коллективное «сознание» в конечном счете закрыто и замкнуто от мира, потому что определяется необходимостью поддерживать свою коллективность, в противном случае распадающуюся на атомы. Сознание семьи занято, то есть замкнуто, семьей, государства – государством,  партии – партией, церкви – церковью. Коллектив сознает лишь себя и слеп к иному, воспринимая иное как угрозу своей целостности, которую надо отвести или преодолеть. Если же это иное – Иное, то есть целый мир, то коллектив, желающий выжить, обречен на агрессию. И потому пока мир дробится на коллективы, будет война как способ самосознания и закрытия от мирового целого этих коллективов.
И лишь атом, то есть индивидуум, или личность, открыт всему беспредельному миру, ибо опирается на самого себя и является человеческим первоисточником, источником своего сознания, автономного, как вселенная, и превышающего ее наличием воли. Из ощущения этой изначальной свободы личного сознания и возникли великие мировые религии, эти грандиозные оптимистические начала. Оптимистичен даже пессимизм Будды, ибо его отказ от мира есть следствие свободного выбора свободного сознания человека, самостоятельно определяющего цену этого мира – это было огромное завоевание личного человеческого духа; оптимизм здесь заключается и в том, что, взвесив на весах созерцания себя и мир, человек нашел, что мир меньше духа и не стоит человеческих страданий, его следует отбросить – это отрицательное действие во внешнем мире было высоким утверждением достоинства человека как такового. Ибо весь бескрайний космос, играющий порциями жизни и смерти, бессилен эту игру остановить и себя прекратить, а человек может.
Отрицательное жизнеутверждение Будды дополнилось положительным жизнеутверждением Христа, принесшего нам принцип чисто человеческой любви, любви как сверхжизни, подымающейся над природными ритмами роста и распада и изгоняющей из мира смерть как необходимость. Эта любовь трудна, она не для животных, она есть творческий принцип, двигатель преобразования вселенной. Будда  ставит человека независимым перед лицом равнодушной беспредельности, выводит нас из мирового порочного круга явлений (майя-сансара) в ничто параллельного мира нирваны; Христос же объявляет переоценку и пересмотр этой беспредельности и разрывает сам порочный круг, приговаривая его, это колесо смерти, к радикальной переделке в колесницу жизни.   
Задачи, внесенные пророческим словом и поставленные перед миром, были грандиозны, но тогда, в сам момент прихода Слова, человечество было неготово к адекватному его восприятию. Время как параметр материи всегда обрекает пророков на трагическую несвоевременность, ибо природа незаинтересована во вторжении в ее течение человеческого принципа. Государственные и сакральные коллективы, среди которых сверкнула мысль «мировых религий», жили, как и всегда, внутри природы и были прямым продолжением ее импульсов и исполнением ее «воли», зафиксированной в древнейших языческих культах. А эта «воля» требовала не вдумываться в возникающие отдельные личные озарения, не учиться у них, а, напротив, объяснять озарения уже известным культом, истолковывать их как усовершенствование традиции, а в крайнем случае, если озарение было слишком ярко и от ветхих алтарей независимо, как это произошло с мыслью Христа, заковать его во внешнее подобие древних обрядов, назвав новой церковью.
Так великие прозрения пророков были утилизированы, пристегнуты к традиционной телеге; энергию индивидуального самопознания заставили крутить коллективное колесо, усилив его мощь и укрепив веру коллективного человечества в свою правоту. Началась тысячелетняя борьба человеческого духа за свободу от коллективизма, несущего на себе атавистические черты архаического деспотизма, подавляющего индивидуальную личность. Побочным следствием этой борьбы стало освобождение массового человечества от всех видов внешнего рабства, ибо, во-первых, свобода на социальном, то есть поверхностном, уровне человеческого бытия понимается именно и прежде всего как  свобода от угнетения человека человеком; во-вторых, подлинно свободная индивидуальная личность не видит для себя перспективы в рабском окружении: свободному человеку необходимо свободное человечество. Все аристократические способы жизни, основанные на жестком неравенстве, начиная от реальной кастовой системы брахманов и раджей и кончая воображаемым ницшевским парником для выращивания супермена, это, в конечном счете, все еще внутриприродные состояния общества и человека, далекие от суверенного сознания, ставшего возможным после Будды и Христа. Мораль самого одухотворенного аристократа сводится не более чем к образу блэйковского тигра.   
Современное демократическое освобождение, атомизируя человечество, делает шаг навстречу суверенному сознанию личности, конфликт личности-улицы и  коллектива-крепости при этом обостряется. Личность освобождается от традиционного пещерного уюта и выходит в прямое, без посредников,  противостояние с мировым целым. Телега-крепость, ощущая атомизацию как гибель «вечных ценностей», силится по-прежнему быть гарантом духовной защиты от хаоса, бальзамируя древние соотношения природы и человека, которые личность уже переросла. «Вечные ценности» в ней не умерли, а заняли свое скромное относительное место, ибо, по слову Христа, не человек для субботы, а суббота для человека, и любой временной ценности эволюция духа находит в нашем развитии ее вечное место. Теперь не мы в культуре, а культура в нас, и мы на новом уровне выходим на мировую улицу, которая не дает гарантий выживания, но дарит творческие возможности, вытекающие из столкновения мира и человеческой природы.