Долгий день детства

            
  Жаркий солнечный зайчик  путается в ресницах, щекочет, и я просыпаюсь. Чуть приоткрыв глаза, слежу, как он перепрыгивает с места на место по никелированным шишечкам и перекладинам  кроватной спинки. Я пытаюсь дотянуться и поймать его, как бабочку, в ладошку, но ловкий зайчик скачет по лоснящимся листьям фикуса у окна, а потом – по блестящим половицам крашеного пола. В доме тихо, и только ходики - кошачья мордочка с косящими то в одну, то в другую сторону глазками - покачивают маятником и приговаривают: «Как так, как так, как так?» Осторожно выпутываюсь из простыней, сползаю с высокой кровати,  на цыпочках неслышно крадусь за солнечным лучиком к двери в прихожую и замираю на пороге: в широко распахнутую входную дверь тянутся нити солнечных лучей.«Вот куда он побежал»,- догадываюсь я и тоже выбегаю на крыльцо. Едва успеваю увидеть синее-синее небо с паутинкой облачков, как сразу же крепко зажмуриваюсь от бьющего в глаза солнечного света. Даже сквозь веки я всё ещё вижу чёрное пятно солнца со стрелами лучей во все стороны и закрываю ладошками глаза, будто играю в прятки. Замерев на ступеньке крыльца с запрокинутой, взлохмаченной после сна головой, вслушиваюсь в разноголосицу родного двора: сытый гогот гусей, балботанье индюка, сварливую перекличку кур. Нежными переливчатыми вздохами вливается в этот хор голос незнакомой лесной птички. А вот и ритмичное сочное чмоканье струек молока в подойник - бабушка доит корову! Но всё перекрывает новый низкий звук: «Ж-ж-ж-ж, з-з-з-з…» и, пронзительно нарастая, кажется, гремит уже у меня в голове - в растрепанных густых кудрях застряла пчела и зло жужжит, пытаясь выбраться, а может быть, и ужалить. «А-а-а…»,- отчаянно и истошно реву я и вижу, как, роняя подойник, бежит ко мне от сарая бабушка, как в страхе сбивается в кучу разноплеменная птичья стая.
-  Что, моя детонька? Что? Кто тебя? Где?- бормочет запыхавшаяся бабуля, обнимая, прижимая и оглаживая меня в поисках страшной раны.
- Пче-ла!- взрыдываю я,- Здесь!
И через мгновение страшное жужжание обрывается.
- Ах, варнаки! Язви их! - сердится бабушка и тут же улыбается:
- Ух, и напугала! А вот мы сейчас личико-то умоем, коску заплетём и пойдём по хозяйству управляться.
   И через несколько минут уже с ленточкой в волосах я прижимаюсь к бабушкиному боку, а она, присев на низенькую скамеечку, снова ритмично и звонко роняет струйки молока в чисто вымытый подойник. Корова Зорька шумно вздыхает и машет хвостом,  мирно и дружно бормочут домашние птицы. Потом мы вдвоём выгоняем корову на огороженное жердями пастбище - по-местному, по- сибирски - утуг, выпускаем на травку гусей, а курам и индюшкам подсыпаем корма. Теперь можно идти в дом «прибирать молоко». Пока я пью парное молоко, бабушка ставит на стол сепаратор - похожее на мясорубку устройство с алюминиевыми лотками, в которых молоко превращается в сливки и обрат. Я знаю, что из обрата получается простокваша и творог, а сливки становятся сметаной, и только потом из неё надо долго сбивать в маслобойке колобочек масла. Бабушка начинает мерно крутить ручку сепаратора, и по лоточкам сначала медленно, а потом быстрее бегут белые ручейки. Я подставляю под капель свою кружку, немножко жду и с удовольствием выпиваю сладковатые сливки. Вспомнив, что на пригорке перед домом поспевает лесная земляника, бабуля посылает меня собрать в чайную кружку алых ягод, а сама наливает свежие сливки и мёд в глубокую тарелку. Терпения и усердия мне надолго не хватает – никак не набрать кружку доверху! Ягодки из кружки бабушка обдает чистой водой, высыпает на блюдце, и мы вдвоём обрываем зелёные листики и бросаем земляничины  в сливки с мёдом, а потом едим их ложкой, сладко жмурясь и причмокивая.
-Ну, вот и управились, - говорит бабушка, домыв и убрав посуду и сепаратор, - Долго ли с такой помощницей.
-А я ещё помогу,- радуюсь я и прыгаю на одной ножке:
-Помогу-помогу! Никуда не убегу!
-Ну, вот и ладно, вот и хорошо. Давай-ка мы с тобой в деревню сходим.
-По делам? А какие у нас дела?
-А сахарку купим. Ягода пошла – дак варенье пора варить.
 Бабушка надевает пахнущее утюгом платье, нарядным платочком покрывает голову, а на мне уже - легкое платьице в горошек с оборками и рукавчиками – крылышками, огромный бант на макушке, и главное, беленькие носочки и сандалии на ногах. И носочки, и сандалии я не люблю носить, но нельзя идти в деревню "босяком", ведь придется переходить на другой берег реки. Наша усадьба с огородом, утугом, чистым родником в берёзовом колке за двором стоит на этом берегу реки, потому что моя бабушка – бывшая мельничиха. Она смолоду овдовела и много лет одна управлялась с хозяйством, а когда в деревне организовали колхоз, её «раскулачили» - забрали в общее пользование и мельницу, и скот, и дом. Работая прачкой в больнице, стирая и стряпая на людей, бабушка вместе с подросшими детьми за несколько лет по частям снова выкупила у колхоза свой дом. А вот мельница без хозяйки быстро сгорела, остался только крепкий мост, да покосившееся мельничное колесо под ним.
-Зд-ррравствуй, мост!
-Зд-ррррравствуй, ррречка!
-Зд-рррррравствуй, рррррыба!»- кричу я, только на днях научившись правильно говорить  Р.
- Щу-у-у, оглоушила,- смеётся бабушка,
- Мотри, девка, моих старух не напугай. Оне поди глуховаты, дак не эстоль.
   Сразу за мостом начинается широкая, истоптанная лошадьми и коровами деревенская улица, где в глубокой мягкой пыли роются и купаются куры. Сейчас здесь безлюдно, а совсем недавно прямо посреди этой улицы стоял обоз лошадей, запряженных в телеги. На телеги грузили чемоданы, мешки и узлы ссыльные эстонцы. Они прибыли сюда, в глухую сибирскую деревеньку, ещё до войны, жили и работали в колхозе, женились и растили детей, старились и умирали... И вот теперь, через двенадцать лет после победы, им разрешили вернуться на родину. Мы с бабушкой тоже стояли здесь вместе с деревенскими, тоже плакали и смеялись, тоже обнимались и прощались навсегда с хорошими соседями, тоже торопливо совали им в руки узелки с пирожками и шаньгами «на дорожку». Теперь дома эстонцев закрыты. Правда, в одном поселилась знакомая семья – три девочки чуть постарше моих пяти лет иногда приходят поиграть. Игрушек, купленных, а не самодельных, у меня много, ведь отправляя на лето к бабушке, папа с мамой не жалеют денег на подарки. У меня есть даже трёхколёсный велосипед, а между берёзами у родника висит плетёный гамак, где хорошо спится в жару.
  Сегодня после сна девочки снова приходили, и нам было так весело вместе. Вот только игрушки часто терялись, а потом исчезла и любимая – заводная мышка. Её нужно было завести большим ключиком, и тогда она перебирала лапками и виляла хвостиком. Сначала мы с бабушкой её долго искали, потом припомнили другие потери и решили: «Девчонки унесли. Украли». Это было удивительное новое слово, непонятное и страшное, но такое интересное, как новая игра. И когда вечером с работы приехал на кауром жеребчике мой дядя, мамин неженатый брат, я с гордостью и восторгом крикнула с порога:
- А у нас девчонки мышку украли!
- Девчонки? Мышку? Да зачем она им?- засмеялся дядя,- Суп варить да кошек кормить?
- Мою мышку! Заводную! Они воровки, они всё крадут, - кричала я, хвастаясь такой удивительной новостью.
- Ну-ну, погоди, не шуми,- нахмурился дядя и о чём-то задумался, продолжая неторопливо распрягать жеребчика, снимать и вешать сбрую, выводить коня на пастбище.
 Закрыв за жеребчиком калитку в утуг, дядя тщательно до пояса умылся под дворовым умывальником, надел свежую рубашку, присел на широкую ступеньку крыльца и,строго прищурившись, спросил:
- Так что там с мышкой?
- Девочки приходили, мы играли, а мышка пропала. Мы с бабушкой везде-везде искали - не нашли. У-крали, - уже несмело бормочу я.
- Ну, неси все свои игрушки, - решает дядя.
Игрушки я убираю в большой фанерный чемодан, и сейчас волоку его к порогу. Дядя помогает дотащить чемодан до ступенек, потом снимает с крючка и расстилает бабушкин беленький платок.
- Складывай сюда, - показывает он, и я, молча и неловко, словно в чём-то виноватая, перекладываю из чемодана на платок несколько ярких игрушек.
- Хватит,- командует дядя и завязывает концы платка в узелок,- Обувайся.
- Мама, мы пошли, - кричит он в раскрытую дверь.
  Я вижу недоуменное бабушкино лицо, которая, не слыша наших разговоров, готовила в доме ужин, и покорно иду за дядей. Он широко шагает впереди меня, сердито размахивая беленьким узелком. Я тихо  плетусь за ним,и то отстаю, а то догоняю бегом, но ни о чём не спрашиваю. Кажется, случилось что-то очень плохое. Но я пока не знаю, что.
   Мы входим в дом моих подружек и останавливаемся у порога - небольшая  комната с русской печью справа от двери кажется мне странно пустой: нет ни занавесок на окнах, ни тканых дорожек на полу, ни кружевных подзоров на кровати, ни цветов.Слева от входа у непокрытого стола сидит хозяин дома, а с печи свешиваются три светлых головенки девчонок. Мы испуганно таращимся друг на друга, и мне отчего-то становится их очень-очень жаль.
- Чему же ты, Василий, своих детей учишь? Чужое без спросу брать? Может, опять раскулачивать придешь? Так мы сами принесли, забирай,- сурово  говорит дядя и встряхивает узелком.
Я не понимаю, о чём это он,а только вижу, как через всю комнату летят и рассыпаются по полу мои игрушки. В полной тишине дядя складывает бабушкин платок, берёт меня за руку, и мы уходим. Теперь мы идём рядом, и хотя, по-прежнему, ни о чём не говорим, я знаю, что беда прошла, но что никогда никого больше я не назову воровкой, а лучше сама отдам то, чем дорожу.
   Дома мы расходимся по своим комнатам, и я шёпотом рассказываю бабушке, куда мы ходили и что там делали. Она гладит мою усталую голову и поёт: «Зыбаю - позыбаю. Отец пошёл за рыбою, Мать пошла коров доить, а сестра пелёнки мыть…
 Спи, моя детонька, спи. Завтра будет новый день. Спи-и-и-и...»