Мемуарное

Мемуарное

Не могу сказать, что дружил с Эсамбаевым. Но Махмуд Алисултанович бывал у нас дома, мама тогда работала директором дворца пионеров и организовывала ему гастроли. Однажды он выступал в оперном театре. Я обожал театр, мир наш был довольно тусклым, в нем  доминировала преимущественно серая гамма – в одежде, в выражениях лиц. А  сцена  сверкала, Махмуд сиял и переливался, в этом было что-то птичье из мира Шехерезад. Он танцевал волшебно.
Вдруг одна девочка-зритель дико закричала.
Она была глухой, но, потрясённая танцем,  услышала музыку.  Санса прошибла ее, звук рванулся в  уши: Я СЛЫШУ!!! – крикнула она и рухнула, потеряв сознание.
Махмуд гордился этим, как будто он Авиценна. Я помнил саму сцену и удивлялся, какими нюансами она обрастала  в его интерпретации, будто меня там не было.
Он, оказывается, левитировал, оторвавшись от земли :))
У меня долгое время висел на стенке его плакат, подаренный и подписанный им.
В тот вечер он с нашими гостями сидел на кухне. Все активно вечеряли – пили и ели, ели и пили.
Я этого не выносил – бурые, распаренные лица, похабное возбуждение, разнузданная речь. Люди и без того казались мне довольно глупыми, а в пьяном виде они были еще более уродливо глупы.
Думаю, что это закономерное впечатление для совершенно трезвого мальчика в окружении взрослых хмельных, богемно разболтанных людей. Это примерно так же воспринимается,  как случайная любовь, которая есть разврат, если не принимаешь в этом личное участие.
Нос у Махмуда был  как сиреневый гриб в потной росе, а глазки кроличьи, замасленно-красные. Он сидел во главе стола в идиотски курчавой папахе, какой-то цилиндрично тутанхамоновской шляпенции. Такую папаху я видел  на голове только у Нефертити и  у Махмуда.
Ну, странно – жара, а он в папахе, будто только спешился, или стало баранов где-то за дверью бросил.
Потом гости разошлись, а Махмуд сидел с мамой за столом и рассказывал о себе. Они оба вспоминали родителей, жизнь, близких,  а я не спал, слушал.
Слушал и удивлялся, что он не такой глупый и сентиментальный, как казался мне. Он без конца гордился своей тонкой талией... это  в моих глазах "звучало" нелепо для мужчины. И потом – восточное смачное многословие, оно воспринималось как павлиний расфуфыр.
И вот я не спал, слушал его и был поражен, какой он добрый, благодарный и трогательный. Сколько в нем простого, человеческого… и как все это незаметно в повседневном, когда  в речи ни чувства, ни глубины, только отрывочные фразы, фрагменты, сегменты, пестрота... Какая-то крикливость, как примитивная  дымковская игрушка.
А в тот вечер в нем тоска трепетнулась, тепло,  доброта щемяще человечная. Я понял,  как меняются люди в момент приближения к ним – одни отталкивают,  другие притягивают. Он притягивал. Чем ближе, тем удивительней.
Он оказался совсем другим, и я проникся к нему.
А спустя годы, и годы, и годы… Захаров отлитературил рассказы Махмуда, но я их  на живую помню, они именно так и звучали. Например, этот рассказ про маму:
   Мой отец чеченец и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Её и только её я всегда называю мамой. Она звала меня Мойше.
– Мойше, – говорила она, – я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.
Это когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.
– Мойше! – кричала она. – Иди сюда.
– Что, мама?
– Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдёшь.
– Хорошая смесь у Мойши, – говорили во дворе, – мама – жидовка, отец – гитлеровец.
Ссыльных чеченцев там считали фашистами.
– Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне – они жили побогаче, чем мы, – и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.
– Мойше, это тебе.
– Мама, а ты ела?
– Я не хочу.
Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульoн. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: "Миша! Как ваша мама кормила нас всех!"
Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: "Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше".
Я уже хорошо танцевал и пел "Варнечкес". Это была любимая песня мамы. Она слушала ее, как Гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела "Варнечкес".
Мама говорила: "На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать".
Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: "Сейчас Мойше будет танцевать". Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: "Мойше, а теперь пой". Я становился против неё и начинал: "Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?.." Мама говорила: "Видите, какой это талант!" А ей говорили: "Спасибо вам, Софья Михайловна, что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика. Другие ведь как русские – ничего не знают по-еврейски".
Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать, воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: "Жиденок, иди сюда, петь будем".
Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли.
Мама спросила меня:
– Мойше, скажи мне: русские – это народ?
– Да, мама.
– А испанцы тоже народ?
– Народ, мама.
– А индусы?
– Да.
– А евреи – не народ?
– Почему, мама, тоже народ.
– А если это народ, то почему ты не танцуешь еврейский танец? В "Евгении Онегине" ты танцуешь русский танец, в "Лакме" – индусский.
– Мама, кто мне покажет еврейский танец?
– Я тебе покажу.
Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов.
– Как ты покажешь?
– Руками.
– А ногами?
– Сам придумаешь.
Она напевала и показывала мне "Фрейлехс", его ещё называют "Семь сорок". В 7.40 отходил поезд из Одессы на Кишинёв. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом- Алейхема и сделал себе танец "А юнгер шнайдер". Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад – из другого материала. Я всё это обыграл в танце. Этот танец стал у меня бисовкой. На "бис" я повторял его по три-четыре раза.
Мама говорила: "Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец".
В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: "Как вам разрешили еврейский танец?" Я отвечал: "Я сам себе разрешил".
У мамы было своё место в театре. Там говорили: "Здесь сидит Мишина мама". Мама спрашивает меня:
– Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?
– Мама, – говорю, – у нас нет родственников.
– А разве это не народ носит?
– Нет. Родственники.
Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:
– Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо.
– Мойше, – говорит она из-под кровати. – Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела. Выйди.
Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него – тряпку, в тряпке была пачка денег, перевязанная бечевкой.
– Мама, – говорю, – откуда у нас такие деньги?
– Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно, похоронят и так.
Вечером я танцую в "Раймонде" Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес. Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне раскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего – тоже. Я уже понял, что все это – мамочка. Спектакль шёл в четырёх актах. Значит и после четвёртого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре. Он так и сделал. В театре говорили: подумайте, Эсамбаева забросали цветами.
На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.
Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:
– Мама, зачем ты вставала? Тебе надо лежать.
– Мойше, – говорит она. – Я не вставала. Я не могу встать.
– Откуда же цветы?
– Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.
Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.
Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:
– Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше. Там уже строят бараки.
– Мама, – говорю, – мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное – нам быть вместе. Я тебя не оставлю.
Когда умер Сталин, она сказала: "Теперь будет лучше". Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила: "Скажи, Мойше, она тебя кормит?" (Это было ещё в годы войны).
– Нет, – говорю, – не кормит.
– А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана...
– Мамa, у неё худые ноги.
– А лицо какое красивое, а волосы... Подумаешь, ноги ему нужны.
Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.
Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы. Жена говорит:
– Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить.
– Нина, – говорю, – как тебе не стыдно. Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы.
Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала: "Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше". Это единственное, что она сказала в её адрес.
У меня родилась дочь. Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: "Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать". Они с Ниной стали жить дружно.
Отец за это время уже сменил нескольких жён. Жил он недалеко от нас. Мама говорит: "Мойше, твой отец привёл новую никэйву. Пойди посмотри". Я шёл.
– Мама, – говорю, – она такая страшная!
– Так ему и надо.
Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: "Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Он не пропадёт месяц-другой без тебя". Как я её отговаривал: "Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!" Она говорит:"Мойше, я погощу немного и вернусь". Она поехала и больше уже не приехала.
Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти обнять.