Зима...

Батыр с Акыном, торжествуя,
киряют водку с бодуна
Верблюды их, тоску хозяев чуя,
уныло каркуют...
И пешим шагом как-нибудь,
не ведая зачем,
свой обновляют путь.
По жидкой грязи в стылые аулы.
И этому всему немое небо внемлет...

Степь после тоя — это место, где даже курай гнется не от ветра, а от тяжести бытия.

Батыр Кара-Мурза сидел на кошме, прислонившись спиной к верблюжьему боку. Голова его была как чугунный казан, в котором злые духи варили бешбармак из его собственных мыслей. Рядом, обнимая домбру как единственную выжившую родственницу, сидел акын Саттар. Глаза его, обычно зоркие, как у беркута, сейчас напоминали две щелочки в копилке, куда забыли бросить монету.

— Саттар, — прохрипел батыр, и этот звук напомнил треск сухого саксаула. — Напой что-нибудь... воодушевляющее. О подвигах. О чести. О том, почему у меня во рту будто переночевал табун лошадей, причем вместе с подковами.
Акын тронул струну. Струна издала звук «дзынь-блям», который эхом отозвался в висках батыра.

— Торжествуем, о великий, — меланхолично пробормотал Саттар. — Вчера мы победили три бочонка «огненной воды», привезенной купцами из северных земель. Сегодня «огненная вода» наносит ответный удар.

Они сидели у затухшего костра, разливая по пиалам остатки прозрачной жидкости, которая в народе звалась «белой смертью», а сегодня — «единственной надеждой».
Верблюды, привязанные к арбе, смотрели на хозяев с глубоким презрением. Обычно гордые корабли пустыни, сегодня они чувствовали себя дырявыми каноэ. Тоску хозяев они чуяли за версту. Один из них, самый старый и плешивый, вдруг открыл пасть и вместо привычного высокогорного рева издал надрывное:
— Ка-а-ар!
Батыр вздрогнул и выронил пиалу.

— Слышал? — прошептал он. — Они каркуют. Саттар, мы в аду?
— Нет, — вздохнул акын, прикладываясь к горлышку. — Это просто похмелье такого уровня, когда законы природы подают в отставку. Если верблюд хочет каркать, чтобы выразить весь экзистенциальный ужас момента — пусть каркает. Я его понимаю.
Они поднялись. Путь предстоял неблизкий, но лошади, проявив тактичность, убежали еще на рассвете. Пришлось идти пешком. Батыр, чьи ноги обычно сжимали бока скакуна так, что тот пищал, теперь переставлял их с осторожностью сапера.

— Куда мы идем? — спросил Кара-Мурза, наступая в вязкую, холодную жижу.
— Вперед, — ответил Саттар, волоча домбру по грязи. — В стылые аулы. Там нас ждут жены, скалки и полное отсутствие сочувствия.

Октябрьская грязь хлюпала под сапогами, принимая формы причудливых чудовищ. Дорога обновлялась каждым шагом, становясь всё более бессмысленной и беспощадной. Верблюды, печально каркая в такт шагам, плелись следом, волоча за собой пустую арбу, в которой сидело лишь чувство вины.

А над всей этой живописной картиной раскинулось огромное, бескрайнее небо. Оно было серым, холодным и абсолютно немым. Небо смотрело сверху на батыра, шатающегося акына и каркающих верблюдов и хранило гордое молчание. Наверное, потому, что даже у Вселенной не нашлось бы подходящих слов, чтобы прокомментировать этот парад великой степной депрессии.