Предвкушение новизны

 Алла Марченко,
 Литературная учеба,4, 1981


...Взять хотя бы книгу Валерия Липпевича «Тишина» (Минск, «Мастацкая літаратура», 1979). Несмотря на демонстративно «тихое» название, она оказалась настолько «громкой», что минская молодежная газета «Знамя юности» посчитала необходимым откликнуться на появление этой книги молодого белорусского поэта, пишущего на русском языке, публикацией двух резко противоположных мнений. Знаменателен, на мой взгляд, не только сам спор, но и предмет спора: оба рецензента, никак не отреагировав на сугубо формальные стороны сборника (а тут было о чем задуматься, чем возмутиться), сосредоточились на проблеме личности самого поэта. И думается, этот «крен» в данном случае закономерен, поскольку отличительная черта «Тишины» (тут я совершенно согласна с Ф. Ефимовым) — непривычность, новизна ее героя, все остальное, включая бунт против традиционной поэтики, производное. Ф. Ефимов характеризует лирического героя Липневича как «человека эпохи НТР», который, «сохраняя все эмоциональное богатство полноценной личности, воплощает при этом общественную интеллектуальную зрелость. Он руководствуется эмоциями, не сделает ни шагу по жизни без их «согласия», но, сделав такой шаг, сейчас же взвешивает его на весах разума. Совсем не случайно в науке психологии только недавно родился термин «интеллектуальная эмоция».
Герой В. Липневича, точнее — образ его мыслей и чувств, равно как и тип его творческого поведения, действительно резко и подчеркнуто современен. Он весь нацелен на то, чтобы уловить, угадать, подслушать и воплотить ритмы большого (эпохи НТР) города, а главное, тот драматический и остросюжетный момент, когда эти ритмы сталкиваются (накладываются) на ритмы вечные и индивидуальные, то проявляя, то гася их... И это своеобразие ритмов жизни Валерий Липневич пытается передать свободным стихом, освобождая себя от традиционных метрических и ритмических законов.
Автор «Тишины» вовсе не урбанист в том прямом смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Вслушиваясь в дыхание современного города, поэт, как это ни парадоксально, пытается услышать и здесь, среди бетона и асфальта, «перезвон узловой завязи природы с сущностью человека» (Есенин). Вот, по-моему, очень характерная для Липневича рабочая «формула познания», нащупанная чувством, но проверенная и очищенная от всего случайного разумом:
Как уверенно
взлетает ствол в небо,
и как робко
осваивают ветви
пространство вокруг.

Как похоже,— не правда ли? —
наша юность,
стартующая, как ракета,
и блуждание по неведомой планете —
жизни.

Вчитываешься в стихи Липневича, где каждая эмоция «взвешена на весах разума», и ожидаешь, что встреча с природой в них окажется обобщенно-абстрактной... Это ожидание, к счастью, не оправдывается. Хотя поэт в отличие от своих сверстников застенчив и сдержан в прямом выражении своей любви к родине (единственное исключение — почти случайно вырвавшееся признание: «За любовь, как за родину, умереть»), его  природа — это природа Белоруссии с ее осторожными рассветами, что идут по жердочке летней ночи, с ее летним солнцем, похожим на раздавленную ягоду на выгоревшей крестьянской рубахе, и с зимним ее солнцем, красным и пушистым, словно девичья варежка. Больше того, вроде бы отказавшись от традиционных для белорусской поэзии мотивов и образов, Липневич, когда ему понадобилось одеть в плоть свое представление о счастье — об остром мгновении земного счастья, вспомнил — и, видимо, на тот раз без помощи разума — все о той же «бульбе»: «И счастье — очень похоже на обугленную картошку, что, выхватив из костра, ты перебрасываешь, милая, с ладошки на ладошку»...
В стихах Липневича личность автора — основной предмет исследования.
И это исследование, этот анализ так пристален и подробен, что порой может показаться, что поэт, говоря словами Анны Ахматовой, «рухнул в себя, как в пропасть». Но это не самолюбование и не привычная рефлексия. Тут ставится жесточайший психологический эксперимент: идет испытание личности.
Ставка на интеллектуальную эмоцию приводит порой к тому, что поэт помимо своей воли, вопреки своему хотению превращается... в литератора, который, если перефразировать знаменитый стих А. Блока, называя все по имени, «отнимает аромат у живого цветка». И Липневич, судя по все¬му, знает об этом не хуже меня.
Знает и все-таки идет на риск, ибо главное для него — определить «состав личности», освоить «пространство личности», испытать на излом («блужданием по неведомой планете жизни») ее возможности и невозможности. И здесь ему помогает свободный стих, который выполняет — воспользуюсь выражением самого Липневича — роль маятника, «бьющего по ограничителям», в том числе и по тем, что «постоянно угрожают» «человеческой исключительности».