Панславизм. Чехия и Росиия

   В 1877 году славянофил Достоевский пророчествовал в "Дне-внике писателя": "... без единящего огромного своего центра, России, - не бывать славянскому согласию, да и не сохраниться без России славянам, исчезнуть славянам с лица земли вовсе, - как бы там ни мечтали люди сербской интеллигенции или там разные цивилизованные по-европейски чехи..."
   Вацлав Черны, один из крупнейших чешских интеллектуалов двадцатого века, определяет панславизм, как "чешский продукт из немецкого материала". Действительно, такой материал, как это ни покажется на первый взгляд странным, предоставил про-славленный немецкий философ, просветитель, поэт Иоганн Гот-фрид Гердер, уроженец Пруссии, двадцатидвухлетним в 1764 го-ду приехавший в Ригу, проживший там пять лет и ставший горя-чим патриотом России. Русского языка Гердер не знал, но не ис-пытывал в нем особой потребности, благо что исторические рабо-ты читал в журналах, издававшихся петербургскими немцами на родном языке. На немецком чаще всего писали в то время и сами славяне.
   Молодой ученый нашел в Петре I идеал императора, а начало своей поэтической карьеры отметил одой "на восшествие на пре-стол" Петра III. Очарованного русофила покорили "огромность мира Катерины", ее реформы, ее связи с французскими филосо-фами и просветителями. Во всем этом лицедействе, которое он принимал за чистую монету, ему чудилось стремление монархии воспитывать свой народ в идеалах гуманизма. Русский народ, в представлении Гердера, молод, не испорчен цивилизацией, в от-личие, к примеру, от "старых" французов, может в перспективе стать исключительным и взять на себя особую миссию в Европе. Гердер дарил свою любовь всем славянам: они и миролюбивы, и добры, и благородны, и естественны, поскольку ближе к природе. У них "голубиный характер", "цельная душа", "их песни - клад народной мудрости и набожности", им принадлежит будущее.
   Нетрудно представить себе энтузиазм, с каким встретили идеи Гердера первые поколения чешских "будителей", искавших опо-ру для подъема национального самосознания своего народа, дав-но жившего в немецкой культурной среде. В науке, в филосо-фии, в поэзии - все стремились исходить из концепции Гердера. Поэзия вдохновляла науки, науки - поэзию.
   Духовный отец чешского Возрождения, основатель славистики Йозеф Добровский предпринимает путешествие в Россию. Энци-клопедически образованный ученый-филолог, историк литерату-ры, поэт Йозеф Юнгман размышляет о выгодах введения кирил-лицы и русского языка как "общеславянской речи". Поэт, пере-водчик, ученый Франтишек Челаковский собирает славянские народные песни как доказательство гения народа. Основополож-ник славянской древней истории и археологии Павел Шафаржик утверждает, что славяне ниоткуда не пришли, а были такими же первыми обитателями Европы, как греки, римляне, немцы, что они - один великий народ, а их языки - отдельные наречия. У этих миролюбивых пастухов и земледельцев были даже начала демократии!
   Яну Коллару, поэту, филологу, археологу, куда бы ни поехал, тоже всюду чудятся славяне: и в латинянах, и в этрусках! Даже Италия и Швейцария, оказывается, старые славянские земли! Всю жизнь он пишет бесконечную поэму "Дочь Славы", состоя-щую из сонетов; в первом издании (1824 г.) их было 150, в после-днем - 645. Части поэмы названы по "славянским рекам" - Заале, Эльбе, Дунаю. Автор путешествует по "историческим славянс-ким землям" в сопровождении Мины, символа славянской жен-щины, дочери легендарной славянской богини Славы, и воспева-ет величие своих предков. Поэтической музой Коллара была дочь протестантского пастора, ничем не выдающаяся немка Вильгель-мина Фридерика Шмидт, в которую он, студент Иенского уни-верситета, изучавший славянские языки, был платонически влюб-лен. Пасторша воздыхателю дочери отказала, и он уехал в Пешт. Через шестнадцать лет, сорока одного года, поэт женился на сво-ей музе, но "дочь славян" чешский так никогда и не выучила.
   Небольшой, лишенный государственности, славянский народ, каковым были чехи, первым легко загорелся идеями панславизма именно потому, что искал средство самосохранения, и Россия, единственное в то время независимое славянское государство, да еще такое крупное, казалась ему спасительницей: только "царь-батюшка" мог бы взять под свою защиту всех славян! Будущий поэт, журналист, политик Карел Гавличек выступал радикальнее всех: "Лучше русский кнут, чем немецкая свобода!". Но это бы-ло до его поездки в Россию.
   
   Гавличек приехал в Москву 5 февраля 1843 года восторжен-ным двадцатидвухлетним чешским патриотом, славянофилом, полным колларовских иллюзий, мечтавшим стать писателем и уз-нать великую Россию. Но как раз благодаря ей в нем родился крупный чешский сатирик.
   Гавличек оказался в России в то время, когда там формирова-лись идеи славянофильства, и именно там, где они формирова-лись - он служил воспитателем в семье проф. Шевырева, извест-ного своим провозглашением "Европа гниет" и входившего в круг "Москвитянина" (Погодин, Киреевский, Хомяков). Горяче-го приверженца панславизма Гавличека интересует в первую оче-редь, как славянская идея укореняется в российской почве. Ста-вившая своей целью объединить славянство на культурной осно-ве, идея эта, столкнувшись с новыми общественными, политичес-кими, историческими, философскими реалиями России, претер-пела разительные перемены.
   Хотя философия русского славянофильства, как известно, бы-ла впервые всесторонне изложена в 1852 году в "Московском сборнике" Ивана Аксакова, с контурами ее Гавличек уже мог оз-накомиться. Ее основатель, Иван Киреевский, тяготел к византий-ской культуре. Согласно последней, русская православная цер-ковь самоспасительна и гарантирует России непогрешимость в любых ее действиях. Русский народ вообще народ избранный, но-ситель правды и нравственности, поскольку русские остались ве-рны "истинной вере", тогда как народы Западной Европы от нее отошли и безнадежно испорчены латинским язычеством и рацио-нализмом римского права. В России народ через монарха испол-няет волю Божью. Государю не надо спрашивать мнение народа, и народ не требует, чтобы царь спрашивал его мнение, ибо отно-сится к нему, как к отцу, "с детской любовью". В Европе же госу-дарь и народ не понимают друг друга, парламент и конституция - свидетельства их взаимного недоверия: народ как бы требует от государя гарантий. А это - великое зло! Поэтому там, на Западе, или абсолютизм, или революция и анархия. Там - насилие, раб-ство, вражда. Никакой свободы там нет. Добрая воля, свобода, мир, согласие народа с властью существуют только в России!
   Страх царизма перед Французской революцией и победа над Наполеоном ("Россия спасла Европу"), завершившаяся походом казаков по улицам Парижа 31 марта 1814 года, десятилетиями питает русский патриотизм и веру в мессианскую роль русского народа. Идеология славянофилов становится политическим ин-струментом царизма; попав на русскую почву, панславизм пере-рождается в панруссизм.
   Прошло совсем немного времени, и Гавличек восклицает: "Ес-ли бы Коллар мог приехать в Россию вместо меня! Он пришел бы в отчаянье, оттого что сам проповедовал славянство". "В книгах о России, - отмечает гость, - пишется больше о том, что должно быть, а не о том, что есть. Истинную разницу между теорией и практикой не поймет никто из тех, кто не побывал в России".
   Гавличек погостил у московских братьев-славян немногим бо-лее года, наблюдая все стороны российской действительности. Ему бросаются в глаза эгоизм и безнравственность высших слоев общества, бездарность и бюрократизм чиновничества, испорчен-ность деревни, нищета и отсталость мужика: "Все отношения здесь я мог бы изобразить так (рисует руку, поднявшую кнут) - кто кого... Никаких законов тут нет. Любой человек - или холоп, или господин, любой в немецком костюме любому в русской одежке говорит "ты". Помещичьи крестьяне после скота первые господа..."
   Из русских писателей более всего Гавличек ценит Гоголя, вер-нувшись домой, переведет "Мертвые души". "Русская литерату-ра не в таком хорошем состоянии, как мы по обыкновению дума-ем, - сообщает Гавличек своему адресату, - у нее перед нашей чешской только то преимущество, что она богатая пани, у нее есть "d ngi"; было бы у нас столько золота, могли бы и мы выт-ряхнуть из рукава столько же плохих книг, сколько русские... За-то недостает русской литературе одной мелочи... имею в виду - бескорыстия, настоящей, подлинно упорной работы и любви к народу своему". Гавличек не скупится на эмоции: "Я по просто-те душевной полагал, что любить родину - это значит приносить ей в дар свои средства, труд, счастье, честь и т.д., а не болтать об этом постоянно и не трубить о том, что дома все лучше, чем где бы то ни было, и что все остальные народы - ничто по сравнению со святой Русью..."
   Услышав, как трактуется история его народа, Гавличек ирони-зирует: "Послушали бы вы Бодянского, как он читает чешскую историю; никогда еще не слышал я, чтобы так публично ex cathe-dra хвалили Гуса, как здесь: русские использовали славянство лучше нас, мы его выдумали и прикусили губу, они же, хотя его еще не понимают, прекрасно доят; например, с какой-то гордо-стью и радостью примазались ко всей нашей славной чешской истории, тычут немцам в глаза, что славяне (т.е. мы, бедные че-хи) придумали реформацию раньше немцев, и говорят об этом так, как будто они сами ее придумали... Также похваляются, что у славян (т.е. снова у нас, бедных чехов) конституция была рань-ше, чем у немцев... Нигде нет большего хвастовства, чем на свя-той Руси!"
   Уезжавший домой Гавличек, который еще недавно предпочи-тал русский кнут немецкой свободе, полон скепсиса относитель-но любви русских к малым славянским народам и опасается за судьбу последних. Россия - смертельная угроза для чехов: рус-ские "не братья наши, как мы их называли, а многим большие неприятели, чем венгры и немцы".
   Перед "универсальной русской монархией, необъятным и не-описуемым злым несчастьем без меры и границ" предостерегал и Франтишек Палацкий, известный чешский философ, историк, об-щественный деятель середины 19 века. В 1867 году во главе чеш-ской делегации он побывал на этнографической выставке в Мос-кве, где демонстрировался и славянский отдел. К этому событию хозяева приурочили также Славянский съезд, "первый праздник Всеславянства", "праздник мира и любви", по словам Тютчева, выступавшего со стихотворным приветствием. "Праздник" был, однако, использован Россией для разжигания антипольских нас-троений, что произвело на чешских демократов дурное впечатле-ние. "Разницы между ними и фанатиками немецкими и венгер-скими не нахожу: и те, и другие хотели бы уничтожить нас, как народ", - характеризовал Палацкий русских панславистов. Чеш-ская делегация отвергла панславизм, согласившись на междуна-родное сотрудничество только на основе демократии и гуманиз-ма, в условиях равенства и культурно-политической автономии каждого славянского народа. Возможность только такого сотру-дничества допускал и либеральный демократ Гавличек: ведь сла-вяне, как он полагал, отнюдь не братья, а несколько народов, у которых разные культуры, судьбы и задачи.
   
   Дух Гавличека нашел свое продолжение в духе Томаша Маса-рика, большого знатока России, будущего президента Чехослова-кии. К панславизму был сдержан и критичен. Славянской проб-лемы для него не существовало: славяне - не исключение среди народов, на привилегированное положение и особую миссию претендовать не могут, у них такие же права и обязанности, как у всех других. Надо решать подлинные проблемы: проблему гуман-ных отношений между людьми и народами, проблему демократи-зации жизни во всех ее аспектах, проблемы международного со-трудничества... "Не люблю пустую болтовню о славянстве, - го-ворил Масарик, - как не люблю патриотизм. Если любишь свою родину, незачем об этом говорить, сделай для нее что-нибудь путное. Нормальный человек не станет трезвонить на весь свет, что любит родителей, жену, детей, это само собой разумеется".
   Интерес к России Масарик испытывал с детства, тринадцати лет начал учить русский и польский, это было в 1863 году, в свя-зи с восстанием поляков, которым он сочувствовал. Россию впер-вые посетил в 1887-ом, весной, будучи профессором универси-тета, автором крупных научных работ, редактором журнала "Ате-неум". К поездке хорошо подготовился. За несколько недель ус-пел побывать в Петербурге, Москве, Ясной Поляне, Киеве, Одес-се. Ездил в вагонах третьего класса, по Черному морю - в трюме парохода, хотел увидеть народ, да и денег было немного. Посе-щал церкви, лавры, пустыни, встречался с историками, филосо-фами, политиками. Как и Гавличек, испытывал сочувствие к рус-скому народу и отвращение к официальной России и привилеги-рованной интеллигенции.
   Петербург Масарику понравился: "...часто брожу часами и глазею, и бью баклуши... Удивительное для меня чувство - нахо-диться в славянском самостоятельном и, в то же время, таком большом государстве!" Не прочь был бы в России и поработать, если бы вакансия была: "человек должен чувствовать себя дома там, где может больше всего сделать".
   Льва Толстого Масарик посещал каждый раз, когда бывал в России: и в 1887-ом, и в 1888-ом, и в 1910-ом, незадолго до смер-ти писателя. Толстой уже "опрощался": ходил в мужицкой руба-хе и собственноручно сшитых сапогах. В Москве, в высоком графском кабинете, оборудовал низкий деревянный потолок, как в сельской избе. Но дорогой письменный стол, удобное кожаное кресло и диван себе оставил. Гостиная, где проходило чаепитие, вся утопала в красном бархате. Вареньем, предложенным Софь-ей Андреевной, Лев Николаевич пренебрег, по-мужицки посасы-вая чай через кусочек сахару. В парке за разговорами о Шопенга-уере Толстой внезапно остановился на краю дорожки и справил малую нужду, приглашая гостя последовать своему примеру...
   В другой раз Масарик посетил писателя в Ясной Поляне. Мос-тик перед деревней был так плох, что лошади едва не сломали но-ги. Уже наступил полдень, но Лев Николаевич спал, и Масарик от нечего делать заглянул в деревню. Там царили грязь и нищета. В смраде полуразвалившейся избы на печи, без помощи, умирала старуха. Перед другой избой стоял молодой крестьянин со следа-ми сифилиса под полурасстегнутой рубахой. В тот же день к Толстому пешком пришел весь завшивевший сын художника Ге: следуя учению писателя, он "опростился" уже настолько, что в поездах, как и мужики, не ездил...
   Масарик высоко ценил Толстого как писателя, его нравствен-но-религиозное отношение к философии, но "толстовства" по-нять не мог: А что же тогда ваш дом и салон, эти дорогие кресла и диваны? Да, вы не пьете, но курите дорогой табак. Вы, такой художник, не видите эту нищету, эту грязь и болезни в вашей де-ревне? Вы рассказываете, что пили с сифилитиком из одной кру-жки, дабы не оскорбить его брезгливостью, вместо того чтобы избавить крестьян от заразы; чистота, как говорят англичане, по-ловина здоровья. Мужик нищенствует, потому что беден, а не потому, что хочет быть аскетом. Вы ходите пешком и тратите время, которое вам пригодилось бы для творчества...
   Чуждо было Масарику и "непротивление злу". Толстой не ви-дел разницы между нападением и защитой, полагал, например, что и татарам в конце концов надоело бы резать русских, если бы последние им не сопротивлялись. Писатель удивился, узнав от Масарика, что его идеи восходят еще к Петру Хелчицкому, идео-логу умеренных таборитов в 15 веке. Чешская реформация осуж-дала насилие и отказывалась от него, но против насилия готова была защищаться любыми средствами, включая оружие. Гума-низм не отвергает защиты, но не одобряет мести.
   Позднее в своем капитальном двухтомном труде "Россия и Ев-ропа" (1913 г.) Масарик признавался: "Поездки в Россию меня, хотя я и славянин, поражали гораздо больше, чем в любые другие страны. Англия и Америка меня вообще не удивили, даже самые последние новинки казались мне только прямым продолжением того, что я видел и ощущал дома... в России переносишься в прошлое, часто - в средневековье..."
   Сравнительным анализом двух различных исторически сло-жившихся культур и возможностей их развития продиктованы и ответы Масарика в интервью газете "Богемия" 1889 года, касав-шемся России и славянской идеи: "Лично я думаю, что у чешско-го народа политическая склонность к России не существует и су-ществовать не может. Во многом мы ближе к Америке, чем к России. Россия нам просто неизвестна, и я думаю, русофильские тенденции переоцениваются. Ведь как может разумный политик думать о связи с народом, которого мы не знаем и который не знает нас?"
   
   Тем не менее, с началом первой мировой войны русофильские настроения в чешском народе снова множатся: " ...на нее <т.е. на Россию> мы должны были бы молиться. Там особый мир, мир бесконечного сочувствия, любви, жертвенности... это наш род, это наш родник, вечный источник нашей жизни, корни нашего рода... Если есть в нас какая-то сила, то она исходит оттуда". Причина, как уже отмечалось, состояла в том, что чешский воп-рос в рамках Австро-Венгерской империи, несмотря на ожида-ния, не был решен, и возродились старые надежды на освобож-дение с востока в случае, если победит Россия.
   Чехи, жившие там, просили русское подданство, заявляли о преданности царю и рвались вместе с русской армией воевать за свободу своей родины. Благодаря их усилиям была создана Чеш-ская дружина. В самой Чехии уже готовились к встрече победи-телей и пели "Pe te husy pro Rusy" ("Жарьте гусей для русских"). А чехи, призванные в австро-венгерскую армию, сдавались в плен, чтобы воевать на стороне России.
   Это стихийное русофильство, которому поддалась и часть по-литиков, питалось романтизмом, литературой, желанием видеть то, что хотелось бы видеть. Писатель Рудольф Медек позднее так изображал себя самого в качестве героя книги: "Этот молодой чех был до краев своей духовной сущности наполнен старым сла-вянофильством, литературной сентиментальностью ко всему рус-скому, будь это Пушкин, Гоголь или Достоевский, Чайковский или Римский-Корсаков, русские песни или русский костюм, каза-ки, царская гвардия или тройка, несущаяся по снежной равнине... А кроме того, с той поры, когда читали Мережковского, наполнен был той дивной мистической верой, связанной с какой-то прасла-вянской или скифской тоскою, которая выливалась в убеждение об особой миссии и предназначении славянства, и русского наро-да в особенности". Рудольф Медек был одним из тех, кто добро-вольно сдался в плен к русским. Ему рисовались радужные пер-спективы: "После войны мы должны быть с Россией. Будем ее промышленным поставщиком... Пошлем туда своих инженеров, химиков, строителей. Превратим Россию в огромное поле дея-тельности. Помирим ее с поляками. Создадим славянскую фе-дерацию..."
   Воскресшая из мертвых идея славянской федерации вдохно-вляла и одного из ведущих чешских политиков тех лет, доктора Карела Крамаржа, главу народно-демократической партии. Же-натый на русской, купеческой дочери, он перед войной часто на-езжал в Россию, где у него было много друзей и среди известных политиков. О своем видении будущего он делился с Эдуардом Бенешем, в то время ближайшим помощником Масарика: "Отно-шение чешского государства к России после войны будет насто-лько сердечным, что наши новобранцы смогут проходить службу в каких-то гарнизонах России, а русские у нас в Чехии". "Я пред-ставил себе наших солдат в Сибири, - замечает Бенеш, - и мне стало жутко".
   Вся эта чешская русофильская лирика была совершенно чужда реалистичным политикам вроде Масарика, а равно и официаль-ной России. Масарик знал о плохом состоянии царской армии: с началом войны солдатам порой приходилось сражаться с немца-ми, вооружившись камнями и дубинами. Масарик в русскую по-беду не верил, ожидал сухопутного варианта Цусимы и не исклю-чал революции.
   Что касалось официальной России, то у нее были свои давние стратегические цели: Балканы, Дарданеллы, "колыбель правосла-вия Царьград". Будучи противницей права наций на самоопреде-ление, она из тактических соображений признала Польшу, Румы-нию, Болгарию, Югославию, Грецию, Армению, чтобы заручить-ся их поддержкой. Чехи ее не интересовали. Уместно вспомнить здесь рассуждения историка и политика, славянофила Владимира Ламанского: русские интересуются только православными славя-нами, разве что еще словаками, поскольку они такие же наивные, как русский божий люд, а чехи, как либералы и западники, пусть катятся ко всем чертям!
   Правда, позднее, увидев, что австро-венгерская империя распа-дается и на ее месте может образоваться вакуум, Россия заинтере-совалась чешской проблемой в надежде распространить свое вли-яние на эту часть Центральной Европы. Последующие события этим намерениям не благоприятствовали.
   Так что в первые годы войны энтузиазм живших в России че-хов встречал непонимание и даже вызывал подозрение в офици-альных кругах. Организовать чехословацкие полки русские во-енные ведомства все же разрешили: если кто-то хочет проливать кровь за великую Россию, то почему нет?! Еще большее недове-рие вызывали военнопленные. Их светлые надежды вскоре сме-нились полным разочарованием. Условия плена, материальное, нравственное и духовное убожество среды, в которую они попа-ли, неспособность и бездеятельность царской военной бюрокра-тии, обещаниями и проволочками тормозившей организацию че-хословацкого корпуса, приводили в отчаяние. Большевистский переворот еще больше все усложнил и запутал. Когда Масарик приехал в Россию, чтобы сформировать из военнопленных чехов и словаков легионы, а позднее организовать их отправку во Фра-нцию через Сибирь и Дальний Восток, непонимание, неразбери-ха, бестолковщина сопровождали его на каждом шагу.
   "Царизм, вся его политическая и церковная система, - отмечал Масарик, - деморализовали Россию... Романовский царизм был необразованным и грубым, и именно поэтому менее вредным для мира. Страшнее нынешний царизм русской толпы и революцио-неров. Царя свергли, а от царизма не избавились". Советский министр иностранных дел, общаясь с представителями зарубеж-ных государств, особенно небольших, "не имеет даже понятия о том, что демократия должна соблюдаться и в международных отношениях.. Из этих вельмож так и прет чванство монгольских захватчиков, убежденных в исключительности своей культуры и политики".
   Советской России славянская идея враждебна, ибо "реакцион-на" и "контрреволюционна". Она слишком тесна для "интерна-ционалистов-ленинцев", мечтавших раздуть "мировой пожар". Большевики воюют с Польшей, заводят дружбу с Турцией и Гер-манией... Между славянскими странами тоже складываются на-пряженные отношения. Чехословакия и Югославия принимают русскую эмиграцию и оказывают ей помощь.
   
   "Славянскую карту" СССР разыграл осенью 1941 года, когда истекал кровью и заботу о чистоте марксистско-ленинской докт-рины отбросил до лучших времен. Надо было выжить любой ценой.
   "Создать какой-то вариант славизма на основе марксизма, - иронизировал Вацлав Черны, - какая фантазия! Это все равно что соединить огонь и воду. Это предприятие, достойное византий-ского мышления". Основоположник научного коммунизма, став-ший духовным вождем русских большевиков, на самом деле был крутым немецким националистом и ненавистником славян. В книге "Революция и контрреволюция в Германии 1848 г." Маркс без обиняков заявлял: "...если все земли восточнее Эльбы и Заале были когда-то заселены родственными друг другу славянами, то этот факт просто доказывает историческую тенденцию и одно-временно физическую и интеллектуальную способность немецко-го народа покорить, поглотить и ассимилировать своих бывших восточных соседей, что эта тенденция поглощения со стороны немцев всегда была и остается одним из самых могучих средств, с помощью которых цивилизация Западной Европы расширялась на восток этого континента". Под такими словами мог бы подпи-саться и автор "Майн кампф", как раз в эти месяцы 1941-го пред-принявший грандиозный захват нового "жизненного пространст-ва" на востоке Европы.
   Охватившая Кремль любовь к славянам была, как и следовало ожидать и как показали дальнейшие события, всего лишь такти-ческим ходом, абсолютно допустимым революционной моралью, когда цель оправдывает средства.
   Уже 4-5 апреля 1942 года в Москве состоялся Славянский съезд, выступивший с Манифестом к "порабощенным братьям-славянам", который призывал их к единению и сотрудничеству; были учреждены постоянно действующий Всеславянский коми-тет и журнал "Славяне". В комитет, возглавляемый генералом, вошли почетные члены: композитор Дмитрий Шостакович, чеш-ский коммунист и ученый Зденек Неедлы, советская писательни-ца Ванда Василевская, назначенная представлять поляков...
   К этому времени были срочно устранены препятствия на пути к общеславянской дружбе. Что касалось Чехословакии, то анну-лировалась инструкция, предписывавшая распущенной после ок-купации страны компартии и пролетариату не вести борьбу с фа-шизмом, ибо таким образом они помогали бы как национальной, так и западноевропейской буржуазии, а также правительству Бенеша, находившемуся в эмиграции в Лондоне. Такое "непро-тивление злу" вполне отвечало духу пакта, подписанного Моло-товым и Риббентропом. Теперь Москва признала и президента Бенеша, и его правительство, и предвоенные границы Чехослова-кии, т.е. "до Мюнхена".
   12 декабря 1943 года Чехословакия в лице Бенеша, первая сре-ди стран Центральной Европы, подписала с СССР Договор о дру-жбе и послевоенном сотрудничестве сроком на 20 лет. По этому поводу в Кремле состоялся банкет, и Сталин произнес тост "за славянское единство".
   
   Как мог Бенеш пойти на подобный шаг, ставший драмой для него, как политика и как человека? Бенеш, который был духов-ным наследником Палацкого и Масарика, убежденным сторон-ником демократии в межславянских отношениях. Огромную роль сыграла, конечно, Мюнхенская трагедия 1938 года, когда Франция и Англия, ублажая Гитлера из страха перед ним, преда-ли Чехословакию, пожертвовав ему Судетскую область; чешскую делегацию не допустили даже за стол переговоров. Ненадеж-ность западных политиков и поиски гарантированной защиты от немецкой угрозы в будущем толкнули Бенеша на политическую переориентацию. СССР уже воевал с фашизмом, похоже было, что роль его в победе будет велика: "Франция и Англия после этой войны останутся далеко, у них будут свои собственные ин-тересы, и мы должны искать свои гарантии только там < т.е. в СССР >". Признание "домюнхенских" границ было для Бенеша тоже одним из аргументов "за". Сам текст Договора опасений не вызывал, Молотов лицемерно убеждал Бенеша: "В вопросах ор-ганизации Центральной Европы не будем делать ничего без дого-воренности с вами".
   Сомнения у чехословацкого президента, конечно, не исчезали. В книге "Мысли о славянстве. Основные проблемы славянской политики", вышедшей в 1944 году в Лондоне, Бенеш писал: "Во-прос, однако, остается: не вернется ли после войны русская ком-мунистическая партия и управляемый ею Советский Союз снова к чисто коммунистической доктрине и не останется ли в резуль-тате это...ее славянство всего лишь тактикой на время войны?" Бенешу хотелось верить, что этого не произойдет. И он был не одинок. Успехи советского оружия в борьбе с общим врагом и у западных союзников по антигитлеровской коалиции на время заслонили агрессивную сущность большевистского режима, у них появились надежды на его перерождение. Доказательства усматривались в том, что крах надежд на мировую революцию заставит СССР отказаться от международной изоляции, сбли-зиться с Европой и демократизировать внутреннюю и внешнюю политику. Ведь вступил же Советский Союз в 1934 году в Лигу наций (правда, пять лет спустя его исключили за агрессию про-тив Финляндии). Ведь распустил же Коминтерн...
   Давили на Бенеша и чешские коммунистические лидеры, пере-селившиеся в Москву. С каждой победой советской армии они добавляли себе очки, превращаясь в сильнейшую партию, с кото-рой президент вынужден был считаться.
   
   Первый акт драмы, очень тревожный для Бенеша, - присоеди-нение к СССР Подкарпатской Руси. Область принадлежала Че-хословакии и отошла к СССР, как и треть Польши, по сговору Сталина с Гитлером. Но, признав "домюнхенские" границы Че-хословакии, Советский Союз тем самым брал на себя обязатель-ство вернуть Подкарпатскую Русь. Стоило, однако, Красной Ар-мии вместе с чехословацким корпусом вступить на территорию области, как события приняли иной оборот: советское военное командование, разведка, НКВД, местные коммунисты, партизаны развернули бешеную деятельность по "добровольному" присое-динению Подкарпатской Руси к Советской Украине. Призывы к жителям вступать в Красную Армию, общие собрания с чтением заранее подготовленных резолюций, партконференции, Мани-фест о присоединении "к великой матери Украине", принятый съездом народных советов Закарпатской Украины - весь арсенал пропагандистских средств был пущен в ход. Кампания по сбору подписей под Манифестом "поддерживалась" Красной Армией. Уполномоченному чехословацкого правительства был послан ультиматум с требованием покинуть территорию области в тече-ние трех дней.
   Кремль делал вид, что никакого отношения к происходящему разбою не имеет. Зато близкий Сталину генерал НКВД Мехлис, начальник разведки Украинского фронта, хорошо знал, что делал и чью волю исполнял, видя в присоединении новых земель к со-ветской империи свою основную политическую цель.
   
   Следующий акт драмы разыгрался в связи с предложенным США планом Маршалла, предусматривавшим экономическую помощь лежавшей в руинах послевоенной Европе. Нищета и полуголодное существование населения во всех странах, опусто-шенных войной, и признательность Советскому Союзу за его вклад в разгром фашизма создавали благоприятные условия для роста коммунистических настроений (коммунисты были пред-ставлены в правительствах четырнадцати европейских стран) и отвечали гегемонистским чаяниям Москвы. США хотели создать демократическую Европу, СССР - блок сателлитных государств с коммунистическими режимами. Парадоксально, что в то время, когда великие империи мира распадались, СССР расширял свою империю за счет Западной Европы.
   Какие быстрые результаты в экономике и благосостоянии на-селения были достигнуты в странах, принявших план Маршалла, хорошо известно. Менее известно, может быть, что план был адресован всем. Предложить аналогичную экономическую по-мощь Советский Союз был не в силах никому, да и "благососто-яние трудящихся масс" его всегда мало интересовало. А вот уг-розу своему господству почувствовал. Парижскую конференцию трех министров иностранных дел (СССР, Франции, Великобри-тании), посвященную плану Маршалла, Молотов покинул. Совет-ская пропаганда "клеймила" "американский план возрождения немецкого империализма" и обвиняла США в том, что он готовит новую войну в Европе.
   Чехословацкое правительство обсудило план Маршалла и сог-ласилось принять участие в соответствующей конференции. Тог-да в Москву была вызвана правительственная делегация во главе с Готвальдом. На встрече с нею Сталин назвал план Маршала по-пыткой "изоляции Советского Союза", а согласие Чехословакии участвовать в конференции "прорывом фронта славянских стран и поступком, направленным против СССР". "Вождь" потребо-вал, чтобы Прага на конференцию не ездила. В ночь с 10 на 11 июля 1947 года ультиматум Сталина был принят: Готвальд полу-чил из Праги решение внеочередного заседания правительства об отказе от плана Маршалла.
   Ян Масарик, министр иностранных дел, сын первого президен-та республики, в сердцах бросил: "Я ехал в Москву как свобод-ный министр, а вернулся, как сталинский холоп".
   
   Завершающий акт драмы Бенеша, как и драмы чешского наро-да, - захват власти коммунистами. Они готовились к нему еще в Москве. По возвращении на родину вошли в Народный фронт. Готвальд стал главой правительства, состоящего из представите-лей разных политических партий. Почти три года коммунисты, как метастазы, прорастали в ткани всех хозяйственных, управлен-ческих, общественных, информационных, силовых структур. Чу-вствуя свою силу, все чаще отказывались от диалога, предпочи-тая ему грубый диктат. Установили слежку за некоммунистичес-кими министрами. Спровоцировали правительственный кризис. "Главное - власть, все остальное - второстепенное", - повторял Готвальд.
   19 февраля 1948 года из Москвы прилетел замминистра иност-ранных дел СССР Зорин и от имени Сталина предложил Готваль-ду попросить советскую военную помощь, которая в полной го-товности ожидала у венгерской границы, и произвести переворот. Готвальд, наверное, впервые ослушался кремлевского пахана, за-верив гостя, что ему хватит собственных сил. На улицы и площа-ди были выведены "трудящиеся массы" и "народная милиция". Через пять дней власть была у коммунистов в руках.
   Эдуард Бенеш еще оставался президентом, но был бессилен. Через две недели - загадочная смерть Яна Масарика: то ли поко-нчил с собой, то ли был убит... Дом Бенеша окружен полицией, кишит шпионами, связь прослушивается... Президент тяжело бо-лен, слаб: только что перенес второй удар... Но еще мучительнее для него - сознание непоправимой беды, в которой он винит себя сам: был близорук, доверчив... "Меня обманули!" Москва, уве- рял он себя, проявила по отношению к нему истинно восточное вероломство и редкостную неблагодарность...
   Можно пожалеть Бенеша, как усталого, больного человека, но как политик, ответственный за судьбу народа и страны, он вызы-вает у ряда историков чувство досады. Иллюзии по поводу совет-ской системы, его доверчивость к "вождям" - серьезное полити-ческое недомыслие, которому трудно найти извинение. Ближай-ший сотрудник и единомышленник Масарика, по желанию после-днего ставший его преемником на президентском посту, как по-литический лидер оказался слабее своего учителя. Фантастически работоспособный, тщеславный, поглощенный политикой, не мы- слящий себя вне ее, Бенеш, по мнению некоторых историков, ла-вировал и шел на уступки Москве и "своим" коммунистам еще и потому, что опасался потерять свой пост и свое правительство в Лондоне. Печальный пример Польши показывает, что это было возможно. И поляки, и чехи пали жертвой реальной военнополи-тической ситуации: их земли стали главной ареной продвижения советских войск на Запад. Такую ситуацию СССР тщательно и целеустремленно готовил.
   Захват Восточной Европы, сохранение за собой и после войны западных границ, установленных в результате сговора с Гитле-ром (тайный протокол), новые территориальные приобретения везде, где только удастся, составляли долговременный стратеги-ческий план Москвы, до поры до времени хорошо скрываемый. Опасаясь, что западные союзники слишком продвинутся на Вос-ток, на территории, которые Москва уже считала своими, она до-говорилась заранее (в 1943 году в Тегеране) о зонах военных опе-раций: войска союзников не должны были переступать установ-ленные демаркационные линии. "За ценой", в отличие от союз-ников, естественно, не стояла, поскольку человеческие жизни ни
   в грош не ставила. Более того, щедро принося в жертву войне миллионы своих сограждан, CCCР охотно спекулировал на сво-их потерях, дабы вызвать сочувствие у западных лидеров и вы-нуждать их идти навстречу своим требованиям.
   В одном из доверительных разговоров в 1944 году Сталин ска-зал: куда однажды ступит нога красноармейца, с того места уже не сдвинется. По окончании войны СССР держал в Европе пяти-миллионную армию, оснащенную пятьюдесятью тысячами тан-ков и двадцатью тысячами самолетов, тогда как западные союз-ники отправили своих солдат домой. Когда цели были достигну-ты и в странах Восточной Европы были насажены сателлитные режимы, СССР тут же сбросил маску миротворца и союзника За-пада, вызвав шок у своих бывших друзей по оружию. На смену "горячей" войне пришла "холодная".
   Так в чем же заключался печальный пример Польши, так пугавший Бенеша? Когда ее официальное правительство в Лондоне отказалось подчиняться приказам СССР, последний организовал вместо него марионеточное правительство из бывших у него под рукой польских коммунистов, тем самым отстранив от власти за-конное... Так что и Бенеш, и польский Миколайчик были вполне рядовыми жертвами, задушенными в кремлевской паутине...
   
   В ночь на 21 августа 1968 года Чехословакия была оккупиро-вана войсками пяти стран Варшавского договора. В страну втор-глась вооруженная до зубов полумиллионная армия (29 диви-зий), которую поддерживали 7500 танков и тысяча самолетов. Это была крупнейшая военная операция в Европе после второй мировой войны. "Социализм с человеческим лицом", который попытались построить коммунистические реформаторы, был за-душен: "человеческое лицо" для кремлевского руководства было синонимом контрреволюции, от которой оно готово было огра-дить своего солагерника даже ценой третьей мировой войны. Ни-чего удивительного, ведь десятилетием раньше Хрущев не ис-ключал мрачной альтернативы, уготованной человечеству: либо коммунизм захватит весь мир, либо мир должен погибнуть в ато-мной катастрофе.
   "Интернациональная помощь братского народа" посеяла в стране ненависть. Среди искореженных перевернутых трамваев и автобусов десятки тысяч безоружных возмущенных граждан окружали и останавливали советские танки и бронетранспортеры, рисовали на них фашистские свастики, грозили солдатам кулака-ми и кричали им в лицо: "Убирайтесь домой!", "Что вы здесь по-теряли?", "Мы вас не звали!" Стены домов и витрины магазинов пестрели тысячами прокламаций: "Оккупанты вон!", "Мюнхен 1938 - Прага 1968", "Мы есть и будем!" Гремели выстрелы. На фасаде Национального музея, испещренном оспою от пуль, над-пись: "Made in SSSR .Варвар Брежнев". Святой Вацлав на коне держит в руках траурное черное знамя. Семьдесят два человека убито, семьсот девять ранено, из них двести шестьдесят семь тя-жело...
   
   Каждый великий народ, проповедовал Достоевский, верит и должен верить, что только на нем лежит спасение мира, что он живет для того, чтобы стоять во главе народов, дабы их объеди-нить и вести к конечной цели, которую он, этот великий народ, им всем укажет, потому что хочет и может сказать миру послед-нее слово. Право на создание универсальной братской империи для всего человечества Достоевский признает только за Россией. Американцы, англичане, немцы, французы к великим народам, видимо, не принадлежат... А как быть, если какой-то народ, ве-ликий или невеликий, не оценит блага, которое сулит ему Россия, и не захочет, чтобы она вела его к каким-нибудь "сияющим вер-шинам"? Достоевский не исключает того, что благо таким недо-умкам должно быть навязано силой оружия.
   Начавшаяся война России с Турцией, шестая за последние сто пятьдесят лет, всколыхнула славянофильские настроения писате-ля: нам самим нужна эта война, восклицает он, и не только ради братьев-славян, страдающих от турецкой тирании, но и ради соб-ственного спасения; война освежает воздух, которым мы ды-шим... Федор Михайлович страстно мечтает о том, как Россия снова водрузит свой "щит на вратах Цареграда": "Царьград дол-жен быть русским!" Ведь это такой замечательный город, подоб-ного нет не только в Европе, но и на всем белом свете. Все запад-ные славяне должны будут тогда завидовать русским. Но почему Царьград, то бишь Стамбул, должен стать русским? А потому, аргументирует писатель, что никто кроме России не дорос до то-го, чтобы им владеть!
   Грезя Царьградом, Достоевский выражал сокровенную мечту России на протяжении всей ее истории; "вещий Олег", которому ненадолго удалось его захватить, - живая легенда и негаснущая искорка надежды...
   С каждой войной Россия стремилась прибрать к рукам все, что могла, видя собственное величие в величине завоеванных земель, которые она, не умея и не в силах цивилизовать, способна безо-глядно грабить. Экспансия на Восток, через всю Сибирь до Ти-хого океана, ей удавалась, население малочисленно, сопротивле-ние преодолимо, не то, что на запад и юг, в сторону Малой Азии и Балкан. Тем более желанным оставался Царьград!
   Чтобы изложение истории этой пылкой российской страсти не выглядело тенденциозным, уместно обратиться снова к авторите-ту основоположника научного коммунизма, чье мнение, может быть, более убедительно для российского читателя, в основной своей массе не избавившегося от семидесятилетних идеологичес-ких шор. За четверть века до войны на Балканах, которую так превозносил Достоевский, Россия вела другую войну в том же ре-гионе - Крымскую, а Маркс был европейским корреспондентом американской газеты "Нью-Йорк Дейли Трибюн", показав себя глубоким аналитиком, осведомленным как в современной ему российской политике, ее тайных целях и главных исполнителях, так и в русской истории. "Более восьми столетий назад, - писал автор "Манифеста коммунистической партии", - тогдашний ве-ликий князь Руси, язычник Святослав заявлял на встрече с бояра-ми, что "не только Болгарию, но и греческое государство, заодно с Богемией (т.е. Чехией) и Венгрией Русь должна взять под свою власть..." "Вскоре после основания русского государства, - про-должает Маркс, - династия Рюриков перенесла свою столицу из Новгорода в Киев, чтобы быть ближе к Византии. В одиннадца-том веке Киев во всем был подобен Константинополю и даже именовался "вторым Константинополем", символизируя этим по-стоянную цель России... Русская религия и культура - византий-ского происхождения... и цель ее (т.е. России) - покорить Визан-тию..." Вспоминая живописную легенду о выборе князем Влади-миром будущей государственной религии на Руси, нетрудно пре-дположить, что за его решением с самого начала стоял твердый расчет, в перспективе предусматривавший захват проливов из Черного моря в Средиземное путем завоевания Византии с ее "божественным Царьградом".
   Крымская война закончилась поражением России, следующая тоже складывается для последней не так благополучно, как она хотела бы. Столица старой Византии с ее православными святы-нями остается в османских руках. Но Россия не мешкая прини-мается завоевывать среднеазиатские территории, и имеет на это, по логике Достоевского, полное право, поскольку русский - не только европеец, но и азиат. А европейцы пусть тем временем подерутся между собой, мы, дескать, вмешиваться не будем. Вот когда они хорошенько отдубасят друг друга, тогда-то Россия и вознаградит себя за все, что упустила, ибо будущность Европы принадлежит ей!
   Мечты о русской экспансии, как известно, увлекали не одного Достоевского. Славянофил Николай Данилевский грезил славян-ской федерацией под управлением России, куда входили бы Царьград (без него никак!) с частью Малой Азии, Греция и Крит, Венгрия и Румыния. Все славяне, кроме поляков, получили бы автономию. Славянская культура заменила бы романско-герман-скую. Иного пути к этой цели, кроме победы над Европой, нет. Воевать с Европой - это судьба России, ее миссия.
   Еще обширнее представлял себе "русскую географию" Федор Тютчев: "Семь внутренних морей и семь великих рек.../От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, /От Волги по Ефрат, от Ганга до Дуная... /Вот царство русское..."
   "Что изменилось? - вопрошает корреспондент американской газеты Карл Маркс, размышляя о русской истории и анализируя ход Крымской войны. - Ничего! Русская политика неизменна. Меняться могут только методы России, ее тактика, ее маневры, но путеводная звезда русской политики - овладение миром - ос-тается непоколебимой... Русский медведь будет, конечно, спосо-бен на все, будучи уверенным в том, что те, с кем он имеет дело, ни на что не способны..."
   Последующие полтора века не опровергли выводов Маркса.
   Панславизм - панруссизм - пансоветизм... Смешно, что боль-шевики открещивались от царизма, утверждая, что "до основа-нья" разрушили старый мир и строят новый. Заменить ортодок-сальную православную церковь столь же догматической маркси-стско-ленинской, самодержавие - диктатурой партии и царя-ба-тюшку - вождем, зараженную шовинизмом народность - "совет-ским патриотизмом" с его "идейной убежденностью" и "мораль-ным превосходством над Западом и его гнилыми ценностями" - и большевистский вариант уваровской формулы налицо. Добавим к ней те же имперские цели и мессианство: стремление навязы-вать всему миру свои кондовые политические и экономические доктрины и свой убогий образ жизни, создавать и умножать, где только удастся, неразрешимые проблемы и кровавые конфликты, инициировать перевороты и гражданские войны, маскируя свои экспансионистские аппетиты "интернациональной братской по-мощью" и пропагандистскими штампами о свободе, демократии и социальной справедливости. "...Мы заражаем весь земной шар нашим "истинно русским" разбоем... Пора, пора учредить над нами международную опеку...", - восклицал И.Е.Репин, отвечая на новогоднюю анкету журнала "Огонек" в канун 1910 года.
   
   В том же 1877 году Достоевский размышлял о неблагодарно-сти славян: когда Россия освободит их, они ее возненавидят, бу-дут просить у Западной Европы гарантий защиты от России, ко-торая намерена их поглотить и подчинить, основав всеславянс-кую империю. Сто лет, а то и больше, будет Россия бороться с ограниченностью и твердолобостью славян, с их предательством. Сто лет, а то и больше, славяне будут бояться русского властолю-бия, будут на Россию клеветать, пока не поймут наконец ее бес-корыстия и ее благодеяний.
   Коль оно так, то, похоже, лишь правнуки и праправнуки пражан, проснувшихся августовским утром 1968 года от грохота выстрелов и лязга танковых гусениц, способны будут оценить благодеяния советской оккупации и трагедию "бархатной рево-люции", двадцать лет спустя принесшей республике независи-мость, свободу и демократию.