Абстрактная гражданская лирика. 1992-2012

1. прозревая во тьме

Окончание дня порождает ужасные вещи -
завывая, по рельсам железная скачет изба,
и хрипящий народ - ненакормленный, нервный, зловещий,
из избы выпадая, уходит куда-то туда,

простирая ладони во тьму, взбудораженный крайне,
прозревая во тьме безусловные всем калачи,
прозревая во тьме добряки, невозможные ране,
над которыми пляшут во тьме золотые лучи,

опасаясь наезда, побоев, коррупции, Бога,
опасаясь найти под кроватью чужие носки,
как безумный, народ прибегает к родному порогу,
запирается дома и рвет там себя на куски.


2. чуть левее

Англичанин, оскалившись, нюхает чай,
пляшет с жалобным криком румын.
Чуть левее, зовя на подмогу врача,
тихо галлюцинируем мы.

Средь приснившихся зданий, заборов, затрат,
обстоятельств, начальств и трудов,
среди мнимых Ивана, Кузьмы и Петра,
среди выдуманных городов,

где Кузьме неминуемо снится Иван
и Ивану приснившийся Петр,
и он сам, у Петра возникающий в снах,
и так далее, и до тех пор,

пока врач появившийся звуком трубы
коллективный их сон не прервет,
и о чем-то заплачет небритый румын,
и надменный британец всплакнет.


3. хвост

Выйдешь, волнуясь, на Красную Пресню-
Пресня вся красная. Люди кричат.
Это не крик - это гордая песня,
это заветный Ильич и свеча.

Это не только свеча, но и польза.
Польза народу - известно кому.
Давеча он только мекая ползал,
нынче же бьет по затылку Фому.

Что же не верил ты в ум населенья,
в то, что возьмет да отвалится хвост?
Тут же Фома ощущает волненье
и подтверждает, что это Христос.


4. время мечты

Страшно состариться - будешь старик.
Страшно быть в яме с безумцем оставленным.
Страшно попасть под большой грузовик
и умирать в настроенье подавленном.

Страшно знамения видеть огни.
Страшно проклятую видеть осину.
Страшно, когда кровожадной свиньи
мокрый пятак упирается в спину.

Страшное, скушное время мечты.
Старые сны населению снятся.
Перекликаются ночью посты,
лают собаки, и дети боятся.


5. просто так

Воин не ворует -
просто так берет.
Воин не целует -
убивает влет.
А потом уходит,
думая о том,
как земля уродит
во краю родном.
Вот какой он, воин -
голова да меч.
Руки он не моет,
ноги шире плеч.


666. пырей и крапива

Настанет день.
Люди перестанут изображать улыбку лицом.
Перестанут жаловаться, ныть и сутулиться.
И, ломая деревья, огромное чертово колесо
покатиться вниз по безумно орущей улице.
Во всех ларьках прекратится продажа пива.
Люди замечутся, покрывшись мурашками или в поту
Тротуарные плиты взломают пырей и крапива,
и оттудова аспиды будут впиваться в пяту.
И большие надежные люди, идущие с женщиной на руке,
станут подобны орущей и прыгающей тени.
И предреченные всадники, расплескивая паркет,
с грохотом въедут в коридоры учреждений.
Вначале будут орать, но потом будет только визг.
Потом - скулеж, беспомощный,
как у щенка с обожженной безглазою мордой.
Молитвы будут сгорать в полете и золою сеяться вниз,
а потом останется невероятная тишина.
И тишина будет мертвой.


7. завтра сабантуй

Война окончена. Войска отведены,
но население, подавшись в партизаны
все целиком, простор чужой страны
уже освоило. Чужими голосами
(для конспирации) друг с другом говоря,
живет чужим манером и порою
глядит: чтож родина? - а там живет, борясь,
иное населенье. И герои
уже задумчивы - вернуться бы назад.
Но завтра сабантуй, а детям в школу скоро.
И лишь войска, волнуясь и глазам
не доверяя, нервно сушат порох.


8. сельский пейзаж после третьей мировой

Прах, немота, кошмар послесвеченья.
Гигантские сурки насилуют крестьян.
Однообразно ночь, перемещенья
забытых армий. Некий доберман
назначен старостой. Кал, пепел, недород,
явленья в облаках, дрейфующие нормы.
Сурки перевелись, зато теперь народ
зубаст, когтист, мохнат и весь уже по норам.


9. картина васнецова

промолвишь родина загрузится гештальт
берьозки аццкие? кумач и пирамида?
три космонавта в диком поле - вот привстав
на стременах и озирая те же виды

протяжно думают - ох мать туды земля
тудыть косматый отчим выхухоль светило
ох светлая ладья бормочущая даль
гоим еси себе ох выгорает сила

уродцем сорок лет толкущимся в сенях
ни выйти ни войти ни умереть ни выпить
треглавым аццким псом в медалях и цепях
а дом все та же даль бессонница унд либен


10. тюк молоточком - дёргается ножка

Подходишь к лесу, хлопаешь в ладоши,
и зайцы сносят восемь деревень
с той стороны, подобные волне
из ужаса и плоти. Укокошим

и мы кого-то, тупо обстремавшись
густого ры с небес, из живота,
из кошелька, где мышь и пустота -
или с листа, где жуть, свинец и сажа.


11. чьё сердце не встрепенётся при имени твоём

Москва Москвы. Садовое кольцо -
всего только одна из дуг прицела,
сходящегося там, где стены, рвы
и площадь с лобным местом, где шумело,

да перестало в общем-то шуметь,
лишь шепчет страшное живец из пирамиды,
да пушка чорная, обозначая смерть,
как ни моргай, не скроется из виду.


12. часовой стоит боится

Ночь. Часовой. Порой такое
он видит ночью - не дай Бог,
и ужас ледяной рукою
ему вцепляется меж ног,
когда над шумными кустами
с чудовищными антраша
полковник призрачный летает
папахой мёртвою маша.
Он говорит: "Свинцовый дятел
пробил во мне нору свою,
теперь там птицы в ярких платьях
невыносимое поют,
теперь там аспид деток холит,
трава бездомная цветёт,
теперь там огненные пчёлы
свинцовый складывают мёд."
А часовой стоит боится
полковника, змеи и птиц,
травы, что хищно шевелится
и смотрит тысячею лиц.


13. а вот выйдем из моря зверем

лежать в объятиях страны
пока червивый телевизор
сквозь нас продергивает сны
кривой иглой сшивая в склизкий

горячий ком в едину тварь
на тысячах прозрачных ножек
пока шипит белесый царь
седеющее слово божье


14. вышивка

...а нечего терять, кроме цепей.
Златых цепей на дубе - на осине
цепей железных, с ржавчиной степей,
болот вокруг заместо дали синей.

Осиновый, забитый в этот край
напрасный кол дает листву и дышит
на той же крови, что позавчера
была взахлеб, и снова мир как вышит

на алой ткани, с лешими, с котом,
что все поет, надеясь вспомнить имя,
уже неважное, ну а потом потоп,
и воды синие, и дерево над ними.


15. выход в кадат

какой-нибудь царьград, где караван бредет
почти полмесяца предместьями; где житель
выходит на базар спросить, который год,
и что за государь на новой меди выбит.

уронишь уголек - пройдет сезон, другой -
ну выгорит чего, а там дожди потушат,
а там умрет и слух, точнее звуковой
барьер уже не даст все вести переслушать.

захватчики, войдя, успеют поседеть,
забыть родной язык, отдать детишек в школы...
какой-нибудь царьград, с огнями в высоте,
с монетами, где царь, гад в чешуе тяжелой.


16. цвет

Следящий по темному небу полет фосфорических баб -
не пахарь уже и не ухарь, и не хома сапиенс мерзкий,
текущий, как черная жижа, по граду, где жуть и стрельба,
где в небо уходят дымы, где про цвет узнаешь из пореза -

когда уже хлынула, выцвела... поздно совсем узнаешь,
что радуга лишь начиналась вот с этого красного света,
и выла под тусклою кожей - дракон, переливчатый сплошь,
все время летевший сквозь небо, которого, думалось, нету.


17. лимб

Эмалевый глаз государев на тинистой вате музейной,
в глухих панорамах, как в лимбе, персоны из серого воска -
испуг незапамятный вылит. Записан, сожжен и рассеян,
как речь человечья, как хрупкая птичья, невнятные вовсе
мышиные шепоты, посулы - норы у них с медяками,
там мутные бусины, косточки, детские зубки кривые
на нитках истлевших. А глубже уже начинается камень,
точней темнота, где откроешь глаза - и окажешься вием.

18. звездочка шеол

Здесь по левую сторону - правая, а позади та же муть,
что уставилась в очи, а может пустое лицо на затылке
смотрит в несовершенное прошлое, что еще может свернуть,
обежать по короткой дорожке да выскочить - хищною былью,

болью, битым бутылочным горлом, зубастой собакой больной -
оттого все перфектней грядущее, все совершенней, былинней,
оттого старички все хрипят да пугают детишек войной -
тихо тлеющим солнцем шеола под нами, болтливою глиной.

19. прогулка

Мама купила дочке на базаре желтые гольфики.
У какой-то старушки, совсем дёшево.
Вот одела она ей гольфики и пошли они гулять.
Дочка стала жаловаться: "Мама, ножки болят.",
но ничего, погуляли-погуляли, пришли домой.
Стала мама снимать с дочки жёлтые гольфики,
а под ними ничего нет,
только косточки беленькие, обглоданные.


20. ковер

говорю не смотри у любой красоты есть жильцы
ткни в открытку где рай ну а там белоглазая ярость
там рычащий ковер из существ там дымы ядовитой пыльцы
прорастающей в мозг чтобы по облакам лучезарным
потянулися воинства ангелы вышли на край
надудели жнецов и пошли себе дальше мудилы
и такое приволье что ну прям ложись помирай
в тошноте словно смерть завязалась внутри и родилась


21. мыши съели епископа

бох из подполья, миллион мышей
пришли и съели: клерков и ландскнехтов,
епископа с вещами, атташе
из дальней фулы, вместе с диалектом.

история закончилась, и серв
не смеет за забор: ненужные дороги
лежат где околели; темный лес
порос кострами, песнями; в берлогах

пируют напролет мышиные цари;
бобры глядят на небо, строят башню
до облачной реки.. а мы, как ни смотри -
ночная книга, страх позавчерашний.


22. смена полюсов

выходишь в сумерках: в воздухе пляшут духи,
струи дождя, разноцветное электричество, голоса
гноящегося эфира. фурии ввинчивают в ухо
песни экстерминатуса по всем выделенным полосам.

а наклонит музычка землю, так и наши ряды сутулые
потекут, ощериваясь, на закат ли там, на восход...
тихая, старая девочка деревянно сидит на стуле,
ожидая, когда это сердце опять пойдет.


23. альфа-версия

На краю ойкумены едят друга-дружку поедом,
живут на вулкане, играют на раздевание,
переходят пути перед близко идущим поездом,
покупают батон в фашистской Германии.

Цареград выходит из моря. Обманутая вода
отдает механических львов и трупы, как будто надо
поднимать их из черной жижи на новое навсегда,
цветущее словно сад - обезумевший, безотрадный.

Мы кажется вот-вот вспомним, кому и кем были там,
до каменноугольных сумерек, при справедливых дэвах,
в альфа-версии мира, до которой была пуста
и безвидна земля, и не было неба, Ева.


24/2=12. <XII>

Слово не воробей, а повод выстрелить, опознав
то ли орла зудом в печени, то ли медведя заднепроходно.
Что-то долго так тянутся эти ваши последние времена,
цветение клованов, мощная сучья кода.

Слово не воробей, кукушка - прокукует 12, и
околеет. Глядь, а эон другой, и кто же все эти люди
рядом с прорубью страшной. Крикнешь им отпусти -
станешь вольною рыбой. Никому ничего не будет,

и какой-нибудь скажет: да хули там, скифы мы.
Разумеется, - будет голос, и рассыпанный белый венчик
полетит в белой лимфе вьюги, и сломанные дымы,
и бессильная речь чумазая человечья.