Десять хромающих строф Тамб. казначейши Лермонтова

Десять «хромающих» строф
«Тамбовской казначейши» М.Ю. Лермонтова


          Дорогой Читатель!.. «Хромающие» строфы в «Тамбовской казначейше» у М.Ю. Лермонтова появились, конечно же, не потому, что Поэт пренебрёг некоторыми их строками при работе над  поэмой… Все эти десять строф были вполне полновесны, но при публикации цензура кое-что «крамольное» вымарала… М.Ю. Лермонтов, видимо, принял это как «неизбежное зло», – и «…казначейша» вышла-таки в таком «покромсанном» виде… Лермонтов,– я так думаю, – не имел ни времени, ни желания перекраивать её по вкусам цензоров. При этом Поэт всё же написал Посвящение к поэме, где откровенно предупреждает читателя:

«Обычай древний наблюдая,
Мы благодетельным вином
Стихи негладкие запьём,
И пробегут они, хромая,
За мирною своей семьёй
К реке забвенья на покой».


(Кстати сказать, некоторые издания это авторское «Посвящение» почему-то не печатают. На мой взгляд, это недопустимо, так как этим не только нарушаются авторские права, но и происходит неуважительная «правка» произведения, – ...впрочем, это просто «к слову»).

          Однако, заинтересовавшись этой историей, Вы, дорогой Читатель, например, в Примечаниях к «Тамбовской казначейше» в четырёхтомном собрании сочинений М.Ю. Лермонтова (Москва, «Художественная литература», 1976, или из других источников) можете прочесть, что (цитирую):
          «Поэма (без имени автора) появилась в XI томе «Современника» (1838), где подверглась не только цензурным искажениям, но и сильной редакционной правке. Слово «Тамбовская» из заглавия было вычеркнуто, название Тамбова в тексте заменено буквою «Т» и точками. Кроме того, цензура (а частично, может быть, и редакция) удалила двадцать шесть строк. Так как рукопись поэмы не сохранилась, восстановить эти строки нельзя.
          Сокращения и поправки, не согласованные с автором, привели Лермонтова в негодование. И.И. Панаев рассказывает в своих «Воспоминаниях», как поэт ворвался в кабинет Краевского с книжкой «Современника», в которой была опубликована его поэма. «Он был взбешён за напечатание без его спроса «Казначейши» в «Современнике», издававшемся Плетнёвым, – пишет Панаев. – Он держал тоненькую розовую книжечку «Современника в руке и покушался было разодрать её, но г. Краевский не допустил его до этого.
          – Это чёрт знает, что такое! Позволительно ли делать такие вещи! – говорил Лермонтов, размахивая книжечкою… – Это ни на что не похоже!»
          Панаев ошибается только в одном, когда говорит, что поэма была опубликована без ведома Лермонтова. В письме к М.А. Лопухиной поэт сообщал (в феврале 1838 г.):
          «Я был у Жуковского и дал ему, по его просьбе, Тамбовскую казначейшу, он повёз её к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, и будет напечатана в ближайшем номере «Современника». (Конец цитаты).

          Судя по приведённой цитате, Лермонтов – не знал, что из его поэмы удалено двадцать шесть (я вообще-то насчитала двадцать семь) строк. Но чем же тогда можно объяснить его «Посвящение», где чёрным по белому Лермонтов говорит о «негладких стихах»: «И побегут они, хромая…»?.. Нет, здесь, поверьте мне, «что-то не так»… Для полноты информации я привела Вам устоявшееся в лермонтоведении мнение, но я-то думаю, что Лермонтов согласился на некоторые вычеркнутые строки, да только, видимо, их стало значительно больше, как выяснилось при прочтении Лермонтовым печатного текста, что и привело автора в такое негодование…

          Меня как поэтессу при прочтении «Тамбовской казначейши», скажем так, …разочаровали эти пустые строки: что ни говори, а Онегинской-то строфы – для Читателя – кое-где нет, и лермонтовское «пишу Онегина размером» в этих строфах звучит не вполне ясно… И я, – что называется «забавы ради», – по ходу чтения поэмы в своём сборнике стихов М.Ю. Лермонтова эти пустые строки дописала, следуя смыслу данной конкретной строфы… Потом я поняла, что это может быть истолковано как стремление «поправить Лермонтова», «примазаться к Его Имени», и вообще… «какое ты имеешь право»!?. Поэтому я написала «Предисловие к десяти «хромающим» строфам поэмы М.Ю. Лермонтова «Тамбовская казначейша», – и ни в одной строке не солгала, ибо: если я  это  сделала, то это зачем-то нужно, и, может быть, не мне одной…

          И ещё. Закончив чтение поэмы, у меня осталось чувство некоей недосказанности: мне не хватило «последней точки», – и я для себя её поставила, написав онегинской же строфой, следуя размеру лермонтовского произведения – «Постскриптум».

          И вот теперь Вы, уважаемый и дорогой мой Читатель, можете при желании «воспользоваться плодами трудов моих», и прочитать лермонтовскую поэму «без купюр»: с моими дополнениями, ни на что амбициозное не претендующими…

PS! Строки, написанные мною в дополнение лермонтовского текста выделяются двойной косой чертой.

                Всегда любящая Вас, – поэтесса Ольга Николаевна Шарко.

04.09.2012


Ольга Николаевна Шарко

ПРЕДИСЛОВИЕ
к десяти «хромающим» строфам
поэмы М.Ю. Лермонтова «Тамбовская казначейша»

…Речь о «Тамбовской казначейше».
Мишель писал её шутя,
глотая строчки… Мысль, конечно,
неслась галопом прямо в вечность:
Он лишь пришпоривал коня!..

…Строфа, внезапно умолкая,
не  договаривает  нам:
и потому  сбоит,  хромая…
(О чём нас предуведомляет, –
из вежливости, – Автор Сам).

Как говорится, «время лечит»,
а нет – так лекаря даёт:
по воле Автора – замечу! –
я «подлечила» стих «увечный», –
теперь он резв: бежит, поёт!..

Вы можете мне не поверить:
«Не может быть! Чтоб – Автор!.. Сам?..»
…Никто не в силах то проверить.
Однако, смею Вас заверить… –
что… так угодно Небесам…

11.05.2012



М.Ю. Лермонтов
«Тамбовская казначейша»
Поэма


          Играй, да не отыгрывайся.
                Пословица


Посвящение

Пускай слыву я старовером,
Мне всё равно – я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
Прошу послушать эту сказку!
Её нежданную развязку
Одобрите, быть может, вы
Склоненьем лёгким головы.
Обычай древний наблюдая,
Мы благодетельным вином
Стихи негладкие запьём,
И пробегут они, хромая,
За мирною своей семьёй
К реке забвенья на покой.



               I
 
          Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые,
И фонари, и мостовые,
Там два трактира есть, один
«Московский», а другой «Берлин».
Там есть ещё четыре будки,
при них два будочника есть;
По форме отдают вам честь,
И смена им два раза в сутки:
//всё – как положено и в срок…//
Короче, славный городок.



               II

          Но скука, скука, Боже правый,
Гостит и там, как над Невой,
Поит вас пресною отравой,
Ласкает чёрствою рукой.
И там есть чопорные франты,
Неумолимые педанты,
И там нет средства от глупцов
И музыкальных вечеров;
И там есть дамы – просто чудо!
Дианы строгие в чепцах,
С отказом вечным на устах.
При них нельзя подумать худо:
В глазах греховное прочтут
И вас осудят, проклянут.


               III

          Вдруг оживился круг дворянский;
Губернских дев нельзя узнать;
Пришло известье: полк уланский
В Тамбове будет зимовать.
Уланы, ах! такие хваты…
Полковник, верно, неженатый –
А уж бригадный генерал,
Конечно, даст блестящий бал.
У матушек сверкнули взоры;
Зато несносные скупцы,
Неумолимые отцы
Пришли в раздумье: сабли, шпоры
Беда для крашеных полов…
Так волновался весь Тамбов.


               IV

          И вот однажды утром рано,
В час лучший девственного сна,
Когда сквозь пелену тумана
Едва проглядывает Цна,
Когда лишь куполы собора
Роскошно золотит Аврора
И, тишины известный враг,
Ещё безмолвствовал кабак,
//и нежились в постелях франты,
а стрелка двинулась к восьми, –//
Уланы справа по шести
Вступили в город: музыканты,
Дремля на лошадях своих,
Играли марш из «Двух слепых».


               V

          Услыша ласковое ржанье
Желанных вороных коней,
Чьё сердце, полное вниманья,
Тут не запрыгало сильней?
Забыта жаркая перина…
«Малашка, дура, Катерина,
Скорее туфли и платок!
Да где Иван? Какой мешок!
Два года ставни отворяют…»
Вот ставни настежь. Целый дом
Трёт стёкла тусклые сукном –
И любопытно пробегают
Глаза опухшие девиц
Ряды суровых, пыльных лиц.


               VI

          «Ах, посмотри сюда, кузина,
Вот этот!» – «Где? майор?» – «О нет!
Как он хорош, а конь – картина,
Да жаль, он, кажется, корнет…
Как ловко, смело избочился…
Поверишь ли, он мне приснился…
Я после не могла уснуть…»
И тут девическая грудь
Косынку тихо поднимает –
И разыгравшейся мечтой
Слегка темнится взор живой.
Но полк прошёл. За ним мелькает
Толпа мальчишек городских,
Немытых, шумных и босых.


               VII

          Против гостиницы «Московской»,
Притона буйных усачей,
Жил некто господин Бобковской,
Губернский старый казначей.
Давно был дом его построен;
Хотя невзрачен, но спокоен;
Меж двух облупленных колонн
Держался кое-как балкон.
На кровле треснувшие доски
Зелёным мохом поросли;
Зато пред окнами цвели
Четыре стриженых берёзки
Взамен гардин и пышных стор
Невинной роскоши убор.


               VIII

          Хозяин был старик угрюмый
С огромной лысой головой.
От юных лет с казённой суммой
Он жил как с собственной казной.
В пучинах сумрачных расчёта
Блуждать была ему охота,
И потому он был игрок
(Его единственный порок).
Любил налево и направо
Он в зимний вечер прометнуть,
Четвёртый куш перечеркнуть,
Рутёркой понтирнуть со славой,
И талью скверную порой
Запить цимлянского струёй.


               IX

          Он был врагом трудов полезных,
Трибун тамбовских удальцов,
Гроза всех матушек уездных
И воспитатель их сынков.
Его краплёные колоды
не раз невинные доходы
С индеек, масла и овса
Вдруг пожирали в полчаса.
Губернский врач, судья, исправник –
Таков его всегдашний круг;
Последний был делец и друг
И за столом такой забавник,
Что казначейша иногда
Сгорит, бывало, от стыда.


               X

          Я не поведал вам, читатель,
Что казначей мой был женат.
Благословил его создатель,
Послав ему в супруге клад.
Её ценил он тысяч во сто,
Хотя держал довольно просто
И не выписывал чепцов
Ей из столичных городов.
Предав ей таинства науки,
Как бросить вздох иль томный взор,
Чтоб легче влюбчивый понтёр
Не разглядел проворной штуки,
Меж тем догадливый старик
С глаз не спускал её на миг.


               XI

          И впрямь Авдотья Николавна
Была прелакомый кусок.
Идёт, бывало, гордо, плавно –
Чуть тронет землю башмачок;
В Тамбове не запомнят люди
Такой высокой, полной груди:
Бела, как сахар, так нежна,
Что жилка каждая видна.
Казалося, для нежной страсти
Она родилась. А глаза…
Ну, что такое бирюза?
Что небо? Впрочем, я отчасти
поклонник голубых очей
И не гожусь в число судей.


               XII

          А этот носик! эти губки,
Два свежих розовых листка!
А перламутровые зубки,
А голос сладкий, как мечта!
Она картавя говорила,
Нечисто «р» произносила;
Но этот маленький порок
Кто извинить бы в ней не мог?
Любил трепать её ланиты,
Разнежась, старый казначей.
Как жаль, что не было детей
У них! //Зато был дом открытый:
то – к ним, а то они – на бал…
Да так и месяц пролетал.//


               XIII

          Для большей ясности романа
Здесь объявить мне вам пора,
Что страстно влюблена в улана
Была одна её сестра.
Она, как должно, тайну эту
Открыла Дуне по секрету.
Вам не случалось двух сестёр
Замужних слышать разговор?
О чём тут, Боже справедливый,
Не судят милые уста!
О, русских нравов простота!
Я, право, человек нелживый –
А из-за ширмов раза два
Такие слышал я слова…


               XIV

          Итак, тамбовская красотка
Ценить умела уж усы,
//упрямый выступ подбородка,
и дерзкий пыл мужской красы.//
Что ж? знание её сгубило!
Один улан, повеса милый
(Я вместе часто с ним бывал),
В трактире номер занимал
Окно в окно с её уборной.
Он был мужчина в тридцать лет;
Штаб-ротмистр, строен, как корнет;
Взор пылкий, ус довольно чёрный:
Короче, идеал девиц,
Одно из славных русских лиц.


               XV

          Он всё отцовское именье
Ещё корнетом прокутил;
С тех пор дарами провиденья,
Как птица божия, он жил,
Он спать, лежать привык; не ведать
Чем будет завтра пообедать.
Шатаясь по Руси кругом,
То на курьерских, то верхом,
То полупьяным ремонтёром,
То волокитой отпускным,
Привык он к случаям таким,
Что я бы сам почёл их вздором,
Когда бы все его слова
Хоть тень имели хвастовства.


               XVI

          Страстьми земными не смущаем,
Он не терялся никогда.
//Он был шутник: шутил за чаем,
шутил везде, шутил всегда.//
Бывало, в деле, под картечью
Всех рассмешит надутой речью,
Гримасой, фарсой площадной
Иль неподдельной остротой.
Шутя однажды после спора
Всадил он другу пулю в лоб;
Шутя и сам он лёг бы в гроб –
//…коль дошутился б до такого.//
Порой незлобен, как дитя,
Был добр и честен, но шутя.


               XVII

          Он не был тем, что волокитой
У нас привыкли называть;
Он не ходил тропой избитой,
Свой путь умея пролагать;
Не делал страстных изъяснений,
Не становился на колени;
А несмотря на то, друзья,
Счастливей был, чем вы и я.
//Хоть был в поэзии бездарен, –
он иногда марал стишки,
чем вызывал в полку смешки…//
Таков-то был штаб-ротмистр Гарин:
По крайней мере, мой портрет
Был схож тому назад пять лет.


               XVIII

          Спешил о редкостях Тамбова
Он у трактирщика узнать.
Узнал немало он смешного –
Интриг секретных шесть иль пять;
Узнал, невесты как богаты,
Где свахи водятся иль сваты;
Но занял более всего
Мысль беспокойную его
Рассказ о молодой соседке.
«Бедняжка! – думает улан, –
Такой безжизненный болван
Имеет право в этой клетке
Тебя стеречь – и я, злодей,
Не тронусь участью твоей?»


               XIX

          К окну поспешно он садится,
Надев персидский архалук;
В устах его едва дымится
Узорный бисерный чубук.
На кудри мягкие надета
Ермолка вишневого цвета
С каймой и кистью золотой,
Дар молдаванки молодой.
Сидит и смотрит он прилежно…
Вот, промелькнувши, как во мгле,
Обрисовался на стекле
Головки милой профиль нежный;
Вот будто стукнуло окно…
Вот отворяется оно.


               XX

          Ещё безмолвен город сонный;
На окнах блещет утра свет;
Ещё по улице мощёной
Не раздаётся стук карет…
Что ж казначейшу молодую
Так рано подняло? Какую
Назвать причину поверней?
Уж не бессонница ль у ней?
На ручку опершись головкой,
Она вздыхает, а в руке
Чулок; но дело не в чулке –
Заняться этим нам неловко…
И если правду уж сказать –
Ну кстати ль было б ей вязать!


               XXI

          Сначала взор её прелестный
бродил по синим небесам,
Потом склонился к поднебесной
И вдруг… какой позор и срам!
напротив, у окна трактира,
Сидит мужчина без мундира.
Скорей, штаб-ротмистр! ваш сюртук!
И поделом… окошко стук…
И скрылось милое виденье.
Конечно, добрые друзья,
Такая грустная статья
на вас навеяла б смущенье;
Но я отдам улану честь –
Он молвил: «Что ж? начало есть».


               XXII

          Два дня окно не отворялось.
Он терпелив. На третий день
На стёклах снова показалась
Её пленительная тень;
Тихонько рама заскрипела.
Она с чулком к окну подсела.
Но опытный заметил взгляд
Её заботливый наряд.
Своей удачею довольный,
Он встал и вышел со двора –
И не вернулся до утра.
Потом, хоть было очень больно,
Собрав запас душевных сил,
Три дня к окну не подходил.


               XXIII

          Но эта маленькая ссора
Имела участь нежных ссор:
Меж них завёлся очень скоро
немой, но внятный разговор.
Язык любви, язык чудесный,
Одной лишь юности известный,
Кому, кто раз хоть был любим,
Не стал ты языком родным?
В минуту страстного волненья
Кому хоть раз ты не помог
Близ милых уст, у милых ног?
Кого под игом принужденья,
В толпе завистливой и злой,
Не спас ты, чудный и живой?


               XXIV

          Скажу короче: в две недели
Наш Гарин твёрдо мог узнать,
Когда она встаёт с постели,
Пьёт с мужем чай, идёт гулять.
Отправится ль она к обедне –
Он в церкви, верно, не последний;
К сырой колонне прислонясь,
Стоит всё время не крестясь.
Лучом краснеющей лампады
Его лицо озарено:
Как мрачно, холодно оно!
А испытующие взгляды
То вдруг померкнут, то блестят –
Проникнуть в грудь её хотят.


               XXV

          Давно разрешено сомненье,
Что любопытен нежный пол.
Улан большое впечатленье
На казначейшу произвёл
Своею странностью. Конечно,
Не надо было б мысли грешной
Дорогу в сердце пролагать,
Её бояться и ласкать!
//Мысль о другом – уже неверность!
Ох, Дуня, шутишь ты с огнём!
Но как не думать ей о нём://
Жизнь без любви такая скверность;
А что, скажите, за предмет
Для страсти муж, который сед?


               XXVI

          Но время шло. «Пора к развязке! –
Так говорил любовник мой. –
Вздыхают молча только в сказке,
А я не сказочный герой».
Раз входит, кланяясь пренизко,
Лакей. «Что это?» – «Вот-с записка;
Вам барин кланяться велел-с
сам не приехал – много дел-с;
Да приказал вас звать к обеду,
А вечерком потанцевать.
Он сам изволил так сказать».
«Ступай, скажи, что я приеду».
И в три часа, надев колет,
Летит штаб-ротмистр на обед.


               XXVII

          Амфитрион был предводитель –
И в день рождения жены,
Порядка ревностный блюститель,
Созвал губернские чины
И целый полк. Хотя бригадный
заставил ждать себя изрядно
И после целый день зевал,
Но праздник в том не потерял.
Он был устроен очень мило:
В огромных вазах по столам
Стояли яблоки для дам;
А для мужчин в буфете было
Ещё с утра принесено
В больших трёх ящиках вино.


               XXVIII

          Вперёд под ручку с генеральшей
Пошёл хозяин. Вот за стол
Уселся от мужчин подальше
Прекрасный, но стыдливый пол –
И дружно загремел с балкона,
Средь утешительного звона
Тарелок, ложек и ножей
Весь хор уланских трубачей:
Обычай древний, но прекрасный;
Он возбуждает аппетит,
Порою кстати заглушит
Меж двух соседей говор страстный –
Но в наше время решено,
Что всё старинное смешно.


               XXIX

          Родов, обычаев боярских
Теперь и следу не ищи,
И только на пирах гусарских
Гремят, как прежде, трубачи.
О, скоро ль мне придётся снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой!
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка!


               XXX

          С Авдотьей Николавной рядом
Сидел штаб-ротмистр удалой –
Впился в неё упрямым взглядом,
Крутя усы одной рукой.
Он видел, как в ней сердце билось…
И вдруг – не знаю, как случилось, –
Ноги её иль башмачка
Коснулся шпорой он слегка.
Тут началися извиненья
И завязался разговор;
Два комплимента, нежный взор –
И уж дошло до изъясненья…
Да, да – как честный офицер!
Но казначейша – не пример.

               XXXI

          Она в ответ на нежный шёпот,
Немой восторг спеша сокрыть,
Невинной дружбы тяжкий опыт
Ему решилась предложить –
Таков обычай деревенский!
Помучить – способ самый женский.
Но уж давно известна нам
Любовь друзей и дружба дам!
Какое адское мученье
Сидеть весь вечер tet-a-tet
С красавицей в осьмнадцать лет,
//скрывая жажду нетерпенья;
и страсть держать, как жеребца, –
не зная этому конца!..//


               XXXII

          Вобще я мог в году последнем
В девицах наших городских
Заметить страсть к воздушным бредням
И мистицизму. Бойтесь их!
Такая мудрая супруга
В часы любовного досуга,
Вам вдруг захочет доказать,
Что два и три совсем не пять;
Иль вместо пламенных лобзаний
Магнетизировать начнёт –
И счастлив муж, коли заснёт!..
Плоды подобных замечаний
Конечно б, мог не ведать мир,
Но польза, польза мой курир.


               XXXIII

          Я бал описывать не стану,
Хоть это был блестящий бал.
Весь вечер моему улану
Амур прилежно помогал.
Увы, //в блистательных гостиных//
Не веруют амуру ныне;
Забыт любви волшебный царь;
Давно остыл его алтарь!
Но за столичным просвещеньем
Провинциалы не спешат;
//амуры головы кружат
по-прежнему им с тем же рвеньем, –
и стрелы их, волнуя кровь,
несут, как водится, любовь.//


               XXXIV

          И сердце Дуни покорилось;
Его сковал могучий взор…
Ей дома целу ночь всё снилось
Бряцанье сабли или шпор.
Поутру, встав в часу девятом,
Садится в шлафоре измятом
Она за вечную канву –
Всё тот же сон и наяву.
По службе занят муж ревнивый,
Она одна – разгул мечтам!
Вдруг дверью стукнули. «Кто там?
Андрюшка! Ах, тюлень ленивый!..»
вот чей-то шаг – и перед ней
Явился… только не Андрей.


               XXXV

          Вы отгадаете, конечно,
Кто этот гость нежданный был.
Немного, может быть, поспешно
Любовник смелый поступил;
Но, впрочем, взявши в рассмотренье
Его минувшее терпенье
И рассудив, легко поймёшь
Зачем рискует молодёжь.
Кивнув легонько головою,
Он к Дуне молча подошёл
И на лицо её навёл
Взор, отуманенный тоскою;
Потом стал длинный ус крутить,
Вздохнул, и начал говорить:


               XXXVI

          «Я вижу, вы меня не ждали –
Прочесть легко из ваших глаз;
Ах, вы ещё не испытали,
Что в страсти значит день, что час!
Среди сердечного волненья
Нет сил, нет власти, нет терпенья!
Я здесь – на всё решился я…
Тебе я предан… ты моя!
Ни мелочные толки света,
Ничто, ничто не страшно мне;
Презренье светской болтовне –
Иль я умру от пистолета…
О, не пугайся, не дрожи;
Ведь я любим – скажи, скажи!..»


               XXXVII

          И взор его притворно скромный,
Склоняясь к ней, то угасал,
То, разгораясь страстью томной,
Огнём сверкающим пылал.
Бледна, в смущенье оставалась
Она пред ним… Ему казалось,
что чрез минуту для него
Любви наступит торжество…
Как вдруг внезапный и невольный
Стыд овладел её душой –
И, вспыхнув вся, она рукой
Толкнула прочь его: «Довольно,
Молчите – слышать не хочу!
Оставите ль? я закричу!..»


               XXXVIII

          Он смотрит: это не притворство,
Не штуки – как ни говори, –
А просто женское упорство,
Капризы – чёрт их побери!
И вот – о, верх всех унижений! –
Штаб-ротмистр преклонил колени
И молит жалобно; как вдруг
Дверь настежь – и в дверях супруг.
Красотка: «Ах!» Они взглянули
Друг другу сумрачно в глаза;
Но молча разнеслась гроза,
И Гарин вышел. Дома пули
И пистолеты снарядил,
Присел – и трубку закурил.


               XXXIX

          И через час ему приносит
Записку грязную лакей.
Что это? чудо! Нынче просит
К себе на вистик казначей,
Он именинник – будут гости…
От удивления и злости
Чуть не задохся наш герой.
Уж не обман ли тут какой?
Весь день проводит он в волненье.
Настал и вечер, наконец.
Глядит в окно: каков хитрец –
Дом полон, что за освещенье!
А всё засунуть – или нет? –
В карман на случай пистолет.


               XL

          Он входит в дом. Его встречает
Она сама, потупя взор.
Вздох полновесный прерывает
Едва начатый разговор.
О сцене утренней ни слова.
Они друг другу чужды снова.
Он о погоде говорит;
Она «да-с, нет-с» – и замолчит.
Измучен тайною досадой,
Идёт он дальше в кабинет…
Но здесь спешить нам нужды нет,
Притом спешить нигде не надо.
Итак, позвольте отдохнуть,
А там докончим как-нибудь.


               XLI

          Я жить спешил в былые годы,
Искал волнений и тревог,
Законы мудрые природы
Я безрассудно пренебрёг.
Что ж вышло? Право, смех и жалость!
Сковала душу мне усталость,
А сожаленье день и ночь
Твердит о прошлом. Чем помочь?
Назад не возвратят усилья.
Так в клетке молодой орёл,
Глядя на горы и на дол,
Напрасно не подъемлет крылья –
Кровавой пищи не клюёт,
Сидит, молчит, и смерти ждёт.


               XLII

          Ужель исчез ты, возраст милый,
Когда всё сердцу говорит,
И бьётся сердце с дивной силой,
И мысль восторгами кипит?
Не всё ж томиться бесполезно
Орлу за клеткою железной:
Он свой воздушный прежний путь
Ещё найдёт когда-нибудь,
Туда, где снегом и туманом
Одеты тёмные скалы,
Где гнёзда вьют одни орлы,
Где тучи бродят караваном!
Там можно крылья развернуть
На вольный и роскошный путь!


               XLIII

          Но есть всему конец на свете,
И даже выспренным мечтам.
Ну, к делу. Гарин в кабинете,
О чудеса! Хозяин сам
Его встречает с восхищеньем,
Сажает, потчует вареньем,
Несёт шампанского стакан.
«Иуда!» – мыслит мой улан.
Толпа гостей теснилась шумно
Вокруг зелёного стола;
Игра уж дельная была,
И банк притом благоразумный.
Его держал сам казначей
Для облегчения друзей.


               XLIV

          И так как господин Бобковский
Великим делом занят сам,
То здесь блестящий круг тамбовский
Позвольте мне представить вам.
Во-первых, господин советник,
Блюститель нравов, мирный сплетник,
//толстяк, каких в округе нет,
любитель пунша и котлет.//
А вот уездный предводитель,
Весь спрятан в галстук, фрак до пят,
Дискант, усы и мутный взгляд.
А вот спокойствия рачитель,
Сидит и сам исправник – но
Об нём уж я сказал давно.


               XLV

          Вот, в полуфрачке, раздушённый,
Времён новейших Митрофан,
Нетёсаный, недоученный,
А уж безнравственный болван.
Доверье полное имея
К игре и знанью казначея,
Он понтирует, как велят, –
И этой чести очень рад.
Ещё тут были… но довольно,
Читатель милый, будет с вас.
И так несвязный мой рассказ,
Перу покорствуя невольно
И своенравию чернил,
Бог знает чем я испестрил.


               XLVI

          Пошла игра. Один, бледнея,
Рвал карты, вскрикивал; другой,
Поверить в проигрыш не смея,
Сидел с повинной головой.
Иные, при удачной талье,
Стаканы шумно наливали
И чокались. Но банкомёт
Был нем и мрачен. Хладный пот
По гладкой лысине струился.
Он всё проигрывал дотла.
В ушах его «дана», «взяла»
Так и звучали. Он взбесился –
И проиграл свой старый дом
И всё, что в нём или при нём.


               XLVII

          Он проиграл коляску, дрожки,
Трёх лошадей, два хомута,
Всю мебель, женины серёжки,
Короче – всё, всё дочиста.
Отчаянья и злости полный,
Сидел он бледный и безмолвный.
Уж было за полночь. Треща,
Одна погасла уж свеча.
Свет утра синевато-бледный.
Вдоль по туманным небесам
Скользил. Уж многим игрокам
Сон прогулять казалось вредно,
Как вдруг, очнувшись, казначей,
Вниманья просит у гостей.


               XLVIII

          И просит важно позволенья
Лишь талью прометнуть одну,
Но с тем, чтоб отыграть именье
Иль «проиграть уж и жену».
О страх! о ужас! о злодейство!
И как доныне казначейство
Ещё терпеть его могло!
Всех будто варом обожгло.
Улан один прехладнокровно
К нему подходит. «Очень рад,
Он говорит, - пускай шумят,
Мы дело кончим полюбовно,
Но только чур не плутовать –
Иначе вам не сдобровать!»


               XLIX

          Теперь кружок  понтёров праздных
Вообразить прошу я вас,
Цвета их лиц разнообразных,
Блистанье их очков и глаз.
Потом усастого героя,
Который понтирует стоя;
Против него меж двух свечей
Огромный лоб седых кудрей,
Покрытый редкими клочками,
Улыбкой вытянутый рот
И две руки с колодой – вот
И вся картина перед вами,
Когда прибавим вдалеке
Жену на креслах в уголке.


               L

          Что в ней тогда происходило –
Я не берусь вам объяснить:
Её лицо изобразило
Так много мук, что, может быть,
Когда бы вы их разгадали,
Вы поневоле б зарыдали.
Но пусть участия слеза
Не отуманит вам глаза:
Смешно участье в человеке,
Который жил и знает свет.
Рассказы вымышленных бед
В чувствительном прошедшем веке
Не мало проливали слёз…
Кто ж в этом выиграл – вопрос?


               LI

          Недолго битва продолжалась;
Улан отчаянно играл;
Над стариком судьба смеялась –
И жребий выпал… час настал…
Тогда Авдотья Николавна,
Встав с кресел, медленно и плавно
К столу в молчанье подошла –
Но только цвет её чела
Был страшно бледен. Обомлела
Толпа, – все ждут чего-нибудь –
Упрёков, жалоб, слёз… Ничуть!
Она на мужа посмотрела
И бросила ему в лицо
Своё венчальное кольцо –


               LII

          И в обморок. Её в охапку
Схватив – с добычей дорогой,
Забыв расчёты, саблю, шапку,
Улан отправился домой.
Поутру вестию забавной
Смущён был город благонравный.
Неделю целую спустя,
Кто очень важно, кто шутя,
Об этом всё распространялись.
Старик защитников нашёл.
Улана проклял милый пол –
За что, мы, право, не дознались.
Не зависть ли?.. Но нет, нет, нет!
Ух! я не выношу клевет.


               LIII

          И вот конец печальной были,
Иль сказки – выражусь прямей.
Признайтесь, вы меня бранили?
Вы ждали действия? страстей?
Повсюду нынче ищут драмы,
Все просят крови – даже дамы.
А я, как робкий ученик,
Остановился в лучший миг;
Простым нервическим припадком
Неловко сцену заключил,
Соперников не помирил
И не поссорил их порядком…
Что ж делать! Вот вам мой рассказ,
Друзья; покамест будет с вас.


Ольга Николаевна Шарко

ПОСТСКРИПТУМ
к поэме М.Ю. Лермонтова «Тамбовская казначейша»

Что ж, «ларчик просто открывался»!..
…Смешно, но – на дуэль – ей-ей!.. –
готов штаб-ротмистр был… «Стреляться ж –
и не помыслил казначей!.. –
так думал Гарин. – Как старался,
как «охмурял», как изощрялся
я!.. На колени пал… – да-да! –
чего не делал  …ни–ко–г–да.
Ах, сколько вздохов пылкой страсти!
Изобретательности!.. Сил!
…Ну до чего ж смешон я был:
всё разрешилось – в одночасье:
всего-то лишь – колода карт…
…Виват-виват, картёжный фарт!..»

12.05.2012


Конец.