Художник

Он приходил и падал на кровать.
Лежал, окостенев и скромно, как покойник.
Немного погодя глаза приоткрывал
и долго так смотрел за переплёт оконный.

Он был, наверно, старше тридцати.
Подержанный. Худой, как мотоцикл.
Лежал, окаменев, вечерний свет цедил,
да изредка, ощеряясь кривозубо, цыркал.

Никто его в бараке не любил.
По имени не звали, а презрительно: «Худойжник!»
Он не ругался, не развратничал, не пил;
платил исправно алиментики на дочку.

Он рисовал, возил альбом в Москву.
Художества забраковали: стал ещё дерьмистей.
Считали многие, что у него, мозга, мол, за мозгу —
малюет хрен чего... Мазила, понял я, из модернистов.

Вот, наконец он дистрофически вставал.
«Весь мир — бардак! Людишки — звери!
вселенной правит сатана!»
Шприц кипятил. Колол уверенно.

После вливания немного веселел...
Наедине однажды мы поговорили.

«Я чувствую в тебе, приятель, интеллект.
Ты из орлов, но воробьиной эскадрильи.
Кого этюдствуешь ты в свой блокнот?
Сегодняшних друзей, но завтрашних героев?
Наив! — через полгода ты их проклянёшь!
Жизнь высосет, как муху, чёрною дырою.
Несчастные искусству не нужны

Простые люди — это род несчастных.
Ушёл в народ от дочки и жены:
я, думал: расцвету, а — видишь? — чахну!
Всем дико нужен положительный пример.
На жизнь я не хотел смотреть через газету.
В искусстве — как везде! — не любят перемен;
устраивают кирпичи: икс, игречек да зетик.
Я рисовал братишек — увели альбом!
И наплевать! — они ведь нетипичны.
Ты в стеночку кирпичную ещё упрёшься лбом!
Финал: стреляться, вешаться и спиться!
Смиришься и тебя ощиплют воробьи,
и птичье молоко выдаивать заставят.
Рабочим сдохну! — но продавать в рабы
себя — чирикающим? — на вот!..»

«Ой, рано по себе поёшь за упокой!
Что, кроме сажи, красок не осталось?
Как обезножили тебя ! Одним пинком!
Из молодости ты провалился в старость.
Ты чёрную дыру в душонке замуруй,
художничек, — кирпичиков навалом!
Колоться брось! Брось ты модерн-муру!
Вернись к дочурке трёхгодовалой.
«Умру рабочим!» — ты сперва им стань!
Рисуй картины! — будущее разберётся,
Что, кроме смерти, не осталось тайн?»

«Не шуми ты, раскудрявая берёза! —
из цыганящих славу липовый король...
Господин Фанера, я реквием живописал
и нарёк: «Чёрное. Белое. Кровь.»
Сдыхая муха воспарила в небеса! —
секи сюда: баракорощенный модерн!»

Он сдёрнул занавеску, как тряпку тореодор, —
автопортрет! — орущий и заплёванный на нет.
Душила тошнота — я выскочил в коридор...