Интерьер с девочкой

                Моей дорогой маме /той маленькой девочке Неличке/, посвящаю



 Старинный,  древнерусский город Козельск, известный русским летописям с ХII века, как и полагается таким городам, летом был пыльным и сонным, с дворами, скрывающимися в тени широких разлапистых  крон старых деревьев. Зимой стоял в снежной шапке, сдвинутой набекрень, низкорослый и почти невидимый среди высоких сугробов. В солнечные дни морозный воздух искрился серебристой пылью, разнося далеко окрест колокольный звон многих церквей.

   Когда последний раз ударил колокол и в последний раз малиновый звон,   возрадуя,  успокоил души православных, вы не найдете ни в одном источнике, а свидетелей тому случаю,  уж верно, нет и в помине, и слава Богу, если имена «евонных» вписаны в поминальные списки.

   В лето одна тысяча девятьсот тридцать девятого года,  колокольный звон не беспокоил атеистическую нравственность немногочисленных горожан. Само лето мало чем отличалось от  всех предыдущих. Обычное теплое лето, характерное для этой умеренной полосы.

   В глубине одной из улиц, с позабытым названием, вблизи Свято-Никольской церквы, что  на Белевской горке, находился двухэтажный дом на два подъезда, с двором. Там же, во дворе были сараи, в которых хранили все,- от вещей до съестного, держали всякую мелкую живность и даже коров.

   Летом жильцы дома распахивали настежь окна своих квартир и комнат. На оконных подоконниках стояли горшки с геранью, колыхались простенькие  ситцевые, и незамысловатые тюлевые занавески. Слышались разные звуки, от обычной речи, детского плача и смеха,  до песен, музыки и бряцанья оброненных впопыхах кастрюльных крышек и звона стаканов.

   Если бы кто,  случайно или нарочно, в этот момент, к которому относятся мои строки, одернул занавеску и заглянул  в раскрытое окно,  увидел бы картину из безоблачного детства и, вряд ли,  смог удержаться от того, чтобы не улыбнуться.


- Дударь, мой дударь молодой,
Сама дударь, мой дударь молодой.

   Из большой  «тарелки», - конусообразного репродуктора, обтянутого черной бумагой, закрепленной на стене, лился, несмотря на несовершенство техники, бесподобный голос Ольги Ковалевой,  а кто – то весело и звонко подхватывал следующий куплет:

- Ты играй, играй, дударик, во дуду,
Я, младёшенька, плясать пойду.

   Около печки «лежанки», на которой мог бы вытянуться в рост маленький человек, стояла плетенная широченная корзина. По ее краям виднелись две ладошки, а в центре, раскачиваясь, сидела девочка, лет, этак, пяти. Она то и пела со знаменитой певицей, едва-едва  возвышаясь  над корзиной.  Делала она это столь увлеченно и самозабвенно, что забывала шмыгать носом, отчего над верхней губкой ее подозрительно поблескивало. Иногда показывался  розовый язычок, делал движение справа  налево, чуть ли не касаясь основания конопатого носика и исчезал. Следовал вздох полной грудью и песня продолжала звучать,  насколько хватало воздуха.

   В это же самое время, во двор вошел военный и направился, по наискось протоптанной дорожке, к дому. Весь вид его, наполненный силой и статью, задерживал на себе свое внимание.

   В петлицах его гимнастерки отливали эмалью знаки воинского различия:  один прямоугольник или по простому,-  «шпала».  На рукавах нашиты командирские угольники и звезда.  Человек,  знающий  сразу бы   определил:   «капитан» и, помолчав,  добавил бы весомо: политрук,  средний «комначсостав».  Точно так  оно и было. На груди военного поблескивала медаль «XXлет РККА» и только отчеканенный недавно знак «Участнику Хасанских боев». В обеих руках военный держал,  обернутые грубой волокнистой бумагой, пакеты, перевязанные пеньковой бечевой.

   Девочку звали Нинель. Ее отец, большевик с одна тысяча девятьсот семнадцатого года, назвал ее так в честь вождя мирового пролетариата, Вл. Ленина. Действительно, если прочитать наоборот партийную фамилию вождя, то, как раз и получалось, Нинел (ь).
Звали же ее просто и без всякого стеснения, Нелька, на что Неля совершенно не обижалась, и уж совсем редко называли Неличкой.

    За печкой стоял большой, обитый полосками жести сундук, который Неля не любила. Однажды она свалилась с сундука и сломала два пальчика. С той поры она сознательно избегала с ним играть.

    У стены, напротив окна, стоял диван, набитый конским волосом. Сиденье было выпуклым, а по бокам лежали откидывающиеся валики. Спинка у дивана была упругая, обтянутая гобеленом, высокая. Верх был деревянным, изогнутым наподобие коромысла с резными узорами в виде цветов. Темный лак слегка потрескался и кое-где был в царапинах.

    Над диваном висели две картины-вышивки, в рамках и под стеклом. На одной из них, на черном атласном фоне виделся букет сирени. Но более всего поражала картина  с вышитым в аксонометрической проекции, так же на черном атласном фоне, лежащим на атласной набивной подушке нежно - оливкового  цвета, спаниелем с окрасом серо – золотистого отлива.  Подушка напоминала те, что находятся в коробочках для дорогих дамских колец и перстней.
   По срединному боковому шву продолговатой подушки ниспадала серебристая бахрома, а по углам свисали тяжелые нити кистей. Глаза собаки были влажные и печальные, нос был тоже влажный. Волнистая шерсть лоснилась и блестела, кончик хвоста свисал с подушки. Казалось еще не много и послышится протяжный вздох и такой же выдох, полный необъяснимой собачьей грусти.

   Когда-то, эта картина была предложена на выставку народных искусств, но на чей- то слишком ретивый взгляд,  была признана политически неграмотной, мол, собака на подушке - по барски, и как  идеологически не выдержанная, забракована и  снята с обозрения.

   Стоящий у стены комод был изъеден жучком и по его поверхности проходили извилистые углубления-дорожки. На нем стояла керосиновая лампа с подкопченным стеклом и два не больших, собственноручно вышитых,  голубой ниткой по белой канве, Нелиной мамой профили Ленина и Сталина, в рамочках и тоже под стеклом. Портрет последнего висел еще и напротив входной двери.

   Электрическая проводка крепилась на фарфоровых изоляторах поверх стен и потолка. Выключателей не было. Вместо них повыше от детей, находились оголенные проволочные  «концы», которые при необходимости легко скручивались движением пальцев. Под потолком без всяких абажуров и колпаков,  висела обычная  лампочка.

   Не успела Неля перевести дыхание и начать очередной куплет как дверь распахнулась и у порога, раскинув руки с пакетами, встал улыбающийся отец.

-Па - па! Па – па!

   Неличка с разбегу уткнулась в грудь пригнувшегося навстречу дочери, отца. Больно ударилась щекой о значки, но не заплакала, а засмеялась. Подняла лицо, глядя в веселые и добрые отцовские глаза и коснулась подбородка. Снова прижалась, уткнувшись в гимнастерку, почувствовала запах кожи ремней портупеи, зеленого одеколона «Шипр», который хранился у мамы в ящиках комода среди белья. Явственно ощущался запах сапожной ваксы и дыма.

-Матвей! Подошедшая мама обняла его, - с приездом! Вскоре примчалась с улицы босоногая Юлька, старше Нели на три года, а за ее подол,  держась, влетел и самый младший из детей, брат Алик, Алька, по метрикам Альберт.

   Настала очередь бумажных пакетов. Когда разрезали бечевки и сорвали бумаги, то из них достали Неле пальто, валенки, шарфик и шапку с помпоном, то же самое Юле, маме шелковое платье и что-то,  мальчишечье,  Альке.

   Неля быстро надела пальто, шапку, валенки на босу ногу и уже ни за что не хотела снимать с себя обнову, и на все уговоры матери, заявила, что будет ждать зимы, пальто не снимет и хочет на улицу. Ее выставили на крыльцо. Народ ходил, удивлялся.  Спрашивал, что же,  это за хорошая девочка,  такая?  А  одна бабушка, нагнувшись, поинтересовалась: «не жарко ли, тебе, доченька?» Неличка отрицательно замотала головой, и было совсем понятно, ну нисколечко не жарко.

    Юля канючила себе шелковое платье,  укоряя мать, что «у тебя есть платье такое, а у меня нет», усматривая в этом величайшую несправедливость всех взрослых. Наконец – то, мать утомленная Юлиными причитаниями, сказала: «вот как умру и станет  платье твоим», а та, по детски прямо, всхлипывая от обиды, протянула: «да… а… а… когда ты еще умрешь…»

    Никто не мог знать, какая судьба ожидает девочек,  что однажды, все враз и навсегда изменится.  Синее небо расколется,  огненный смерч обрушится на землю, и пойдет,   сметая все на своем пути, сея смерть и разруху, неся горе и слезы всем,  от мала до велика. Кто мог знать.

    Стоя на крыльце, маленькая Неля тихонечко напевала себе под нос. Если прислушаться, то можно было различить слова последнего куплета из песни «Дударь, мой дударь молодой», той, которую Неля часто слышала из черной «тарелки» и от своей мамы:
 
               - Ведь и надо случиться беде:
                Позабыл дударик дудку в лебеде.



27 август, 2012 г.