Сказки бабушки Тани

                Светлой памяти моей свекрови,
                Татьяны Александровны Денисовой

Про золотой гроб Рюрика.


Лёньку из школы исключали трижды. И каждый раз на две недели. А потом директор сам приходил в их низенькую избенку. Большой, неповоротливый, он едва умещался в крохотной кухоньке. Долго сидел с матерью, разговаривал, вздыхал и не давал никаких советов, понимая, что ей, бедной бабенке, с утра до вечера пропадающей на работе, все его педагогические сентенции ни к чему, потому что уходит она, когда Ленька, оторва босоногая, еще спит, а приходит – уже спит.
Торчат из-под окутки поцарапанные коленки, руки в синяках и ссадинах. Иногда видела, что чья-то заботливая рука смазала болячки сына йодом, зеленкой, а то и перебинтовала чистой тряпочкой. Чья-то чужая рука, не ее. И, бывало, присядет мать на минутку, скользнет по щеке быстрая слеза и ласково погладит огрубелой от тяжелой работы рукой рыжие вихры сына, с нежностью и любовью шепнув:
- Бедный ты мой…
Татьяну соседки любили и жалели. Хорошая она была, добрая. И дети, а их пятеро было у вдовы, получились работящие, уважительные. Вот  только младший… Била его мать, как сидорову козу, да толку – чуть. Мать любил и огорчать ее боялся, особенно когда заплачет она, утирая передником глаза, то готов провалиться, умереть готов, а день пройдет, будто чертик какой в нем сидит, на пакости всякие подбивает.
Первый раз исключили из школы в третьем классе. Два стекла в школе из рогатки разбил. Да ведь и не в окно метил – в ворону. А оно – дзинь! Еще и из пионеров исключили. Вот уж обида была. Не так школы было жалко, как пионеров. Плакал в лопушняке часа два. Пришел домой, все лицо опухло от слез. Мать с ремнем бегала, искала, а как увидела, бросила ремень, только подзатыльник дала, да и то, не поймешь: то ли ударила, то ли приласкала. А на следующий день налила в бутыль мутного самогону, заткнула тряпочкой и пошла соседу кланяться, дяде Вите Кирею, чтоб стекла в школе вставил.
И во второй раз выгнали, не знамо за что, это уже в пятом классе было. К ним в школу ботаничка приехала – Софья Зиновьевна, а по-простецки – просто Софа.
Молодая была, но «восемь на семь». А вредная! Все и верещала: «Как сидишь! Как стоишь! Не вегтись! Не кгутись!». Так – то он ботанику любил и на пришкольном участке работал лучше всех. А тут чего-то ей не понравилось, она и стукнула его тихонько по плечу. А он ее в ответ в грудь толкнул, вроде и не сильно. Только не ожидала она такого от пакостника сопливого, да в грядку носом и повалилась. Юбка задралась и показала Софа всему классу сиреневые панталоны  шестидесятого размера, не меньше. Видел Ленька, когда проходил мимо дома, где Софа комнату снимала, сушились такие же на веревке… Ну, чисто, чехол от танка!
Отлупила мать чилижным веником, а потом вместе с ним прощенья просить ходила. Софа своим длинным носом крутила, прощать не хотела и все кричала:
- Это погазительно! Кого вы выгастили! Он же фогменный бандит!
Но в школу ходить разрешила, только злость затаила: то двойка, то тройка, хоть как отвечай. Да, к счастью, уехала, кто-то замуж толстуху взял, и Ленька перекрестился сто раз.
Ну, а в третий, последний – и вообще ни за что пострадал. Бежит на перемене по коридору от Витьки, аж дух захватывает – сейчас запятнает… И вдруг бац! И головой прямо в огромный живот директора школы. Откуда же ему было знать, что приехала в школу комиссия из ОблОНО, и водит директор ту комиссию по школе, все объясняя и показывая.
Рассердился директор, подумал: «Не дело это, когда ученики по школе носятся, того и глядишь – собьет кого – нибудь, вот тебе и травматизм. К тому же комиссия…». Поднял он рыжего конопатого за шиворот да строго так и говорит:
- Здороваться надо, однако.
А Ленька, ни минуты не раздумывая, отвечает:
- Наше вам, с кисточкой.
Члены комиссии смеются, а директор побагровел, ногами затопал и кричит:
- Вон! Вон! Чтобы духу твоего в школе не было!
Даже в класс не дал войти, выбросил ранец его облупленный на улицу и Леньку вытолкал в шею. Заплакать хотелось очень, но Ленька не заплакал. Сел на ступеньки, задумался. Домой идти было нельзя. Только два дня тому назад оставил он на речке штаны, хорошие, почти новые, суконные, а их и украли. Ох, и ругалась же мать!
- Навязался ты, - говорила, - на мою головушку. Ни конца этому, ни края, лучше бы мне умереть…
Нет, домой идти было нельзя. Рядом со школой старая церковь, а на берегу, под церковью, родник. Захотел попить Ленька, стал спускаться вниз к реке с крутого берега, поскользнулся, да и покатился вниз по крапиве и кустарнику, царапая и обжигая руки. Зацепился ногой за корягу какую-то и остановился. А в самой гуще кустов – дыра… И не маленькая, а такая, что согнувшись, зайти можно. Любопытно было и боязно. Что там внутри… А вдруг змеи? Но любопытство пересилило. Полез Ленька в дыру. Сначала от входа видно было, а потом все темнее, да только у Леньки спички были. Курить, не курил, а спички носил всегда с собой. Пробирается потихоньку, а там и не тесный ход, просторно, сухо, только в углу куча мусора: бутылки, банки, тряпье какое-то навалено, да проржавевшая лопата со сломанным черенком. Погоревал, погоревал Ленька о своей несчастной жизни, лег, ранец под голову да и уснул. Проснулся – темно, а вокруг как крылья хлопают, тени какие-то мелькают. Перепугался Ленька до смерти, вскочил и про ранец забыл, да спросонок побежал не в ту сторону. А ход – то все уже становится, и как будто посырее стало. Побрел обратно, нашел ранец и выбрался на волю. Уже и рассветать стало. В животе бурчит, есть хочется – спасу нет. Где-то рядом корова замычала… другая, послышались крики хозяек, провожающих своих буренок на пастбище. Совсем грустно стало Леньке, вспомнил он их козу Майку; молоко у нее густое, сладкое… Хоть домой беги… Нет, нельзя домой. Еще прошло время, слышны стали ребячьи голоса. Значит это в школу уже идут. Спрятался в кусты подальше, а потом в пещеру свою залез и решил лечь спать, чтоб так есть не хотелось.
Ночные страхи ушли, таинственные хозяева пещеры пропали, как и не было. Уснул, а когда проснулся, совсем близко услышал голоса директора, завуча и мамкин голос:
- Что же это вы над пацаном издеваетесь? Что же это он сделал такого, чтобы его из школы, как кутенка, вышвыривать? Если у него отца нет, так, думаете, что и заступиться некому? Вот погодите, сын старший приедет из Выборга, он с вами разберется. Пропал, пропал мой сыночек, утопился, небось, с горя! К уполномоченному пойду, пусть ищут, пусть принимают меры! – Она зарыдала.
Ленька хотел уже выскочить из своего укрытия, да только услышал, как директор матери говорит:
- Успокойтесь, уважаемая, найдем Леньку. Сегодня же всю школу мобилизую, все прочешем, но найдем. – Голос у директора был расстроенный и встревоженный, и Ленька решил пока не вылезать.
«Пусть помучается, - подумал, - а то, ишь,  моду взял за шиворот таскать и на улицу выталкивать. Посижу здесь еще, только вот мамку жалко». Голоса стали удаляться. Есть хотелось так, аж в глазах темнело. Подумал, что неплохо бы ночью в чужой сад забраться. Еще прошло немного времени, и послышалось вдруг сразу много детских голосов. Ребята шли где-то совсем близко. Но его дыру, закрытую густым колючим кустарником, никто не заметил.
- Ленька! Ленька! – кричали ребята. Голоса стали удаляться, он высунул рыжую вихрастую голову и … отпрянул. Прямо напротив стоял и смотрел на него Юрка, его одноклассник, сын грозного директора. Худенькая его мордашка озарилась радостной улыбкой, и он уже открыл рот, чтобы позвать остальных.
- Тсс! – Ленька прижал палец к губам и быстро втащил Юрку в дыру.
- Ты чего здесь? Это что, пещера? Ты что, в разбойников играешь? – Юрка и интересом оглядывал просторное помещение.
- Тсс! – повторил Ленька, - смотри у меня, никому не слова. Я теперь здесь жить буду. Если хочешь, и тебя возьму.
- Не, мне папка не разрешит.
- Так и не надо. Будешь пожрать носить днем и играть будем здесь, а на ночь домой уходить будешь. Только чтоб никому ни-ни. Понял? Клянешься?
Юрка, конечно, поклялся. Ленькиной булавкой, на которой держались штаны вместо оторванной пуговицы, потыкали они себе пальцы и кровью расписались на камне. Юрка пошел к ребятам гордый, что посвящен в тайну и разочарованный одновременно, что не может похвастаться ею перед одноклассниками.
Через час перед Ленькой на импровизированном столе (откуда - то притащил Юрка два старых ящика) лежала краюшка хлеба, несколько вареных картофелин и с десяток сырых, три морковки, пара луковиц, кусок мяса, выловленный из супа, два яйца и три карамельки.
- Молодец! – похвалил Юрку Ленька, но ты же понимаешь, что здесь жрать все время охота.
Еще Юрка принес свечку и фонарик, и ребята обследовали пещеру. Сыпалась сверху земля, камни. Юрка останавливался, тревожась, спрашивал:
- А нас не засыплет здесь? Давай вернемся.
Вернулись.
- Это подземный ход под Волховом, мне об этом еще бабушка рассказывала, - торопясь и захлебываясь, говорил Ленька, - вроде князь тут какой – то похоронен. Если б ты был не трус, мы бы весь тоннель прошли и на той стороне вышли.  – Но и сам видел, что скоро сузился проход, почти совсем засыпанный землей, и стало сыро.
- Ладно, до завтра. Сразу после школы приходи, да еды принеси побольше.
И началась у него пещерная жизнь. Еды Юрка приносил достаточно. Только мать Юркина удивлялась: что это случилось с парнем? Худенький был, доходной, ел плохо, а тут… Не успеет картошка в чугунке остыть – половины как не бывало. Хлеба убывало столько – троих можно было накормить.
- Что это с ним? – спрашивала мужа.
- Растет, - отвечал директор, - я в его годы тоже ел, не напасти матери еды было.
Пирогов напечет директорша тазик… Глядь, а там уже на донышке. Сам-то директор историю в школе преподавал. И стал Юрка приставать к отцу:
- Расскажи, да расскажи про Рюрика, правда ли, что могила его здесь была, что похоронен он в золотом гробу в пещере.
 На что директор отвечал:
- Все это легенды, нигде в летописях ничего об этом не говорится. Знаю я только, что охотников поживиться было много во все века, и перерыта вся Малышева Гора вдоль и поперек. Говорят, даже кладоискатели так усердно искали золотой гроб Рюрика, что выкопали подземный ход под Волховом и вышли на другом берегу. Но ничего не нашли. А еще поговаривали, что лет, эдак, триста тому назад в пещере жили разбойники. Дорога-то здесь по Ладоге шла бойкая: и купцы проезжали и лица сановные, вот и баловали тут разбойнички по ночам, а днем в пещере скрывались. И от жандармов уходили через подземный ход. Да только обветшала разбойничья пещера, стала обваливаться земля, завалило ход, не пройти стало по нему до конца. Ходили слухи, что засыпало там кого-то насмерть. Поэтому власти заложили пещеру камнями, засыпали песком и щебнем, да только все не впрок. Копают и копают «черные» археологи. Уж и милиция их гоняла. Но, вроде, в последнее время притихли. Да вряд ли кто и помнит, где эта пещера.
А тебе зачем? Все бы глупостями занимался, лучше иди математику учи.
Придя в пещеру к Леньке, рассказывал Юрка, что успел узнать у отца.
- Все. Ищем гроб, - скомандовал Ленька.
И стали они все дальше и дальше забираться в подземный тоннель. Чем дальше, тем ниже и уже он был, за шиворот сыпалась земля и каменья, Юрка ныл, боясь, что все рухнет, и окажутся они погребенными заживо.
Но Ленька на Юркино нытье не обращал внимания, он упрямо полз на четвереньках вперед и вперед. Ползти нужно было на коленках, было сыро и холодно. А ночью уставший Ленька засыпал мгновенно. Он уже не боялся летучих мышей; это они испугали его первую ночь. Накрывался половиком, который притащил ему Юрка, и снилось ему, что нашел он золотой гроб Рюрика. Сиянье от него такое, что аж глаза щемит, а Рюрик в гробу будто и не мертвый был, а только спал и, проснувшись, говорит ему, Леньке:
- Давно я тебя ждал. Спасибо что добрался, не струсил и разбудил меня, а теперь я сделаю тебя своим оруженосцем, и будем мы совершать подвиги. И награжу я тебя и серебром и золотом, чтоб не надо было мамке твоей в пять утра бежать на работу.
Спать на голой земле было жестко и холодно, Ленька во сне вертелся, стонал. Охапка травы, которую он принес себе на подстилку, рассыпалась по сторонам, но утром, наскоро перекусив остатками Юркиных харчей, отправлялся обследовать уже пройденный путь. Дальше без Юрки идти не решался. Договорились так: Ленька полз впереди, а за ним на расстоянии – Юрка. Так что если рухнет вдруг земля, засыпет ход, то Юрка может еще и спасется, выберется и людей приведет.
Так прошло несколько дней. Юрка рассказал, что там наверху, форменная паника. Мать заявление написала в милицию, и, вроде, следователь приезжал. Отца Юркиного, директора школы, уже два раза вызывали показания давать и ребят опрашивали: что, да как.
- Может, вылезешь… Мамка твоя плачет, не перестает, да и батя мой переживает, не спит, все курит.
-  Нет, - отвечал Ленька, - уже больше шли, меньше осталось. Вот реку перейдем, там он, на том берегу и стоит. Вытащим его, героями будем. Может, нас даже наградят. Вон, археологи, все курганы перекопали: много чего нашли, а такого ни у кого не было.
Но  вдруг случилось непредвиденное. Хиляк Юрка не выдержал промозглой сырости и холода подземелья и заболел. Да заболел так сильно, что только метался в жару без памяти и только хрипел пересохшими губами:
- Ленька… Ленька… там, в пещере… пропадет… засыплет его одного… никто не найдет…
Встревоженная директорша, обкладывая сына тряпочками, смоченными в уксусе, прислушивалась к бреду сына, а потом позвала мужа.
- Послушай-ка, что он говорит. Про Леньку все. Может, он чего знает.
Послушал директор и бросился вон. А Ленька, зря прождав Юрку, рассердился: «Струсил, маменькин сынок…». И решил отправиться в путь один. Привязал веревку к дереву, что росло над самой пещерой. Еще хорошо, что веревку принес Юрка, хоть и хиляк, а умный, недаром в отличниках ходит. Взял спички (у фонарика батарейка села), ножик, засунул в карман штанов четыре сухаря и пополз. Все сырее, все холоднее становилось под землей. Спички отсырели и не хотели зажигаться. Стало трудно дышать. В проходе было так тесно, что даже худые ленькины плечи не проходили в узкий ход. И решил он вернуться. Стал разворачиваться, и-раз! Рухнула прямо перед ним глыба, перекрыв обратный путь. Сердце тревожно застучало: «Все! Пропал я. Никто меня не найдет, а если и найдут, то я задохнусь тут». Под ногами чавкала грязь, сверху падали тяжелые капли. Ленька сжался в комочек и затих.
А в это время директор со старшими ребятами, учителями, Ленькина мать, брат, которого срочно вызвали из Выборга, и даже лохматая Ленькина любимица Найда бежали со всех ног к пещере.
- Ищи, Найда, ищи! – собачонка бросилась к пещере, добралась до завала и начала лапами разгребать землю.
Ленька услышал ее лай и повизгивание, радостно вскрикнул:
- Найда! Найда! – и тоже стал разгребать землю.
Взрослые, попытавшиеся пролезть в проход, скоро остановились – не пройти, да и боялись, хуже бы не сделать, а ну, как рухнет все. Директор осторожно подергал за веревку, Ленька ответил подергиванием.
- Значит, недалеко он, должен выбраться.
Вдруг раздался радостный и безудержный лай Найды, шуршание, и из дыры на поверхность выскочила грязная – прегрязная, но совершенно счастливая Найда, а за ней вылез и Ленька. Не знали бы, что это он, испугались бы, решили, что черт из преисподней явился. От штанов только лепестья остались, руки в крови, а на черной абсолютно физиономии только глаза голубые сверкают, готовые или заплакать, или засмеяться, смотря, как дело повернется. Вдруг ругать будут, а то и бить… Мать-то как напереживалась, а она, ох, как скора на руку. И брат строгий, но справедливый. А директор… Нет, он драться не будет.
Но никто его не ругал. Мать, вскрикнув, бросилась к нему, упала на колени, прижала его, грязного, к себе и все целовала и целовала, и все прижимала к себе крепко, будто боясь, что он вырвется и снова исчезнет куда – нибудь.
И брат улыбался, и ребята – старшеклассники, а директор, потрепав его за рыжий чуб, сказал:
- Ах, ты, стервец эдакий, да я чуть не умер из-за тебя, - и, помолчав, добавил: а Юрку-то ты простудил здесь?
- А он, че, болеет?
- Болеет, простыл сильно. Ты приходи его проведать.
Баню топить посреди недели не стали, мамка вымыла его в корыте. Он все стеснялся, закрывался руками, все норовил повернуться спиной. А вымытый, в чистой рубахе, наевшись мамкиных щей и напившись чаю, стал рассказывать про золотой гроб Рюрика, про несметные богатства.
- Маленько не дошел, сокрушался он, - еще бы чуть-чуть и нашел бы я его. И не надо было бы тебе, мам, работать.
- Не нашел бы, - грустно отвечала мать.
Уложив сына, села она рядышком на кровать, может быть впервые за все одиннадцать Ленькиных лет.
- Не нашел бы, - повторила она.
- А ты откуда знаешь?
- А я это, сынок, от своей прабабки слышала, а она от своей, а та… Так и пришло это через много много лет, а правда или нет, кто знает?
- Мам, расскажи, - запросил Ленька.
- Ну, слушай. Много лет тому назад…
- Сто? – спросил Ленька.
- Нет, не сто, а тысяча, а может быть и больше, пришел в наш город из северных стран Рюрик со своею дружиной и стал в Ладоге князем. Много побед одержал он, всех врагов победил. Слава о его подвигах разнеслась далеко за пределами нашей земли.
Город при нем стал большой, красивый, богатый… Крепость выстроил такую, что не страшны были ладожанам вражеские набеги. Все ладожское население могло укрыться за крепостными стенами, но… нет ничего вечного на земле.
Заболел Рюрик, заболел тяжело. Его лечили травами, горячими отварами, заклинаниями волхвов. Страдания его были невыносимы. Так прошло несколько месяцев. Но вот, почувствовав близкий свой конец, позвал он верных сподвижников, чтобы сказать им свое последнее слово. Отдав наказы военачальникам и, чувствуя, что уходят последние силы, с натугой прохрипел:
- Меня не жечь, хочу еще на земле, али на воде…
Страшная боль оборвала его речь, и князь замолчал навсегда. Его смертное ложе обступили тесно, наклонясь над хладным телом, мужественные люди, не раз встречавшие смерть лицом к лицу в боях, плакали как дети. Пошатываясь от горя, вышли во двор. Первым справился с собой Олаф – самый близкий человек к князю.
- Что делать будем?
- Тризну надо готовить, - глотая слезы, отозвался Дагар, - а там пещеру надо отрыть, да в золотом гробу опустить в землю, как князь того пожелал.
Положили Рюрика в гроб в красной одежде, украшенной золотом, да драгоценными камнями, с массивной серебряной цепью на груди с соколиным профилем на бляшке. Восковое лицо его было суровым, как при жизни.
У подножья высокого берега спешно рыли глубокую и просторную пещеру, где на цепях намеревались подвесить гроб.
И вот скорбная процессия двинулась к подножию горы на изгибе Волхова. И великий стон стоял. Плакали и стар, и млад.
Осушили кубки на поминальной тризне. Медленно расходились люди, унося свою печаль. Остались в гридне лишь Олаф с Дагаром.
- Нет больше с нами нашего князя, - грустно начал Олаф, - не вскочит на лихого коня, не поскачет впереди нас с мечом на врага. Больно мне, - он застонал, - но надо как-то жить. А сначала надо выполнить просьбу нашего друга.
- Ты про что? - Дагар с недоумением смотрел на храброго Олафа.
- А про то, друг мой Дагар, что если не сегодня, то уже завтра, точно, полезут в пещеру любители легкой наживы, разломают золотой гроб, срежут золотые украшения с драгоценными каменьями с одежды князя. А может, и кости его выкинут в заросли чертополоха.
- Не посмеют, - скрипнув зубами, ответил Дагар.
- Сегодня не посмеют, может быть, и завтра, и послезавтра. А ведь мы с тобой Дагар, тоже не вечные, вон сколько инея в твоей голове, усах, бороде. Так знай же, друг ты мой преданный, что и мы с тобой можем умереть. А если такое случится, то в единый миг разграбят пещеру, осквернят останки нашего князя.
- Что же делать? – спросил Дагар. Грусть, печаль согнули его пополам. На глазах превратился он в старика.
Задумался Олаф. Долго думал. Потом встал, вышел, кликнул молоденького дружинника.
- Как зовут тебя?
- Власко.
- Пойдем с нами.
Втроем зашли они в пещеру, вынесли гроб с телом князя, снесли на берег и погрузили в ладью, что качалась на волнах у самого берега, а вход в пещеру завалили валунами, засыпали землей, заложили дерном.
Только звезды ночные видели, как тихо отплывала от берега ладья с гробом усопшего князя, за ней, вплотную, плыла еще лодчонка. На середине реки, на самом глубоком месте, остановились. Раздался негромкий треск разламывающегося под ударами топора днища. Олаф и Дагар торопливо перебрались в лодчонку, где сидел Власко. Воронкой закружила вода, увлекая за собой и лодку и гроб.
- Вот и все, - сказал Олаф, смахивая со щеки слезу, - прости нас князь, спи спокойно. Там, на дне, будет тебе и земля и вода, как ты пожелал. Но никто, слышишь, никто не надругается над твоей памятью.
Через несколько дней военначальники с  дружиной возвращались в Новгород. Олаф нашел Власко и, наградив его щедро, предупредил:
- Если хоть слово скажешь – умрешь. Дай клятву молчать до самой смерти.
- Клянусь.
Схоронила тайну река, занесло песком и илом гроб Рюрика. Много прошло времени, не стало уже ни Дагара, ни Олафа, состарился и Власко, а перед смертью не выдержал, переступил клятву, рассказал своему правнуку, а тот своему… Так и дошла эта легенда до нас. А в пещере нет ничего, зря люди ищут.
- Спишь, сынок?
В ответ услышала только тихое дыхание…
- Спи, родной.

                Про злого Ахмата.

- Бабушка, бабушка, возьми меня за водой на Ахматову Гору!
Бабушка Таня ласково улыбается:
- Ну, что ж, пойдем. Мне ведерко, а тебе бидончик. Донесешь?
Сережка, от радости за проявленное доверие, прыгает и кричит:
- Ура!
Ему шесть лет, и он еще только познает мир.
- Бабушка, а почему Гора Ахматова?
- А потому, милый, что приезжал сюда злой наместник хана Батыя – Ахмат и собирал дань с русских людей. Дань была большая, а люди жили бедно. Того, кто не мог заплатить, татары били, истязали, а потом вешали на столбах вдоль дороги. Потому у Ахматовой Горы есть другое название – Висельник.
Слезы застилают глаза Сережке.
- А что – наши не могли победить злого Ахмата?
- Не могли, внучок, сила тогда была за ними большая.
- Бабушка! А почему на дороге даже в такую жару сквозь камни вода сочится и тоненькими ручейками сбегает вниз?
- Ишь, глазастый! – бабушка Таня перехватывает ведерко другой рукой, - не устал?
- Нет, бабушка, расскажи.
- А вода из-под земли течет потому, что так издевался над людьми злой Ахмат, что не выдержала мать – Земля и заплакала. Видишь, она плачет до сих пор.
Сережка тоже готов заплакать, но сдерживается.
- Бабушка, так неужели никто его не победил?
- И-и-и, милый, победили, конечно. Подкопили силушки, да и вышли из лесов наши богатыри, расправились и с Ахматом и с его татарским войском. А название осталось.
Сережка счастливо улыбается: наши победили – это главное.
А вечером просит бабушку:
- Расскажи сказку про Ахматову Гору, про злого Ахмата и про русских богатырей.
И она начинает:
- Много лет тому назад напали на Русь татарские полчища. Много горя принесли, море крови пролили, жгли города и села, разоряли русскую землю, а людей убивали, или уводили в плен.
Застонала русская земля. Бились насмерть с татарами наши богатыри, но сила была на их стороне. Так добрались злые вороги до Новгородской земли.
Но началась весенняя распутица. Татарские коротконогие кони вязли в грязи. И татарское войско, потрепанное в боях за маленькие города на пути, повернуло на Юг, где было тепло, сухо, и где татарам привычнее было воевать.
Да только был при том войске Ахмат – племянник советника самого хана Батыя. Жадный был Ахмат, жадный и безжалостный. И хоть был приказ повернуть от Новгорода на Рязань, очень уж хотелось ему разграбить богатую Новгородскую землю. И решил он обойти Новгород, где собрали русские князья всю свою мощь. Обошел город и направил своих нукеров к другому городу – Ладоге, о котором слышал, что город этот торговый и богатый. Решил Ахмат ворваться в Ладогу, покрошить русских, завладеть богатствами и догонять свое войско на пути в Рязань.
Глухими дорогами, не разводя костров, ночами, не оставляя живых свидетелей, тайно и быстро подкрались татары к Ладоге. Да только в город входить не стали, а послал Ахмат лазутчиков. Двоих убили, а третий еле ноги унес и рассказал Ахмату, что в Ладоге готовы к отпору, и идти туда опасно, а вот в близлежащих деревеньках спокойно, и мужиков совсем не осталось, так как несут они службу, охраняя Ладогу и Новгород.
Тихо, избегая дорог, лесными тропинками добрался Ахмат со своими нукерами до деревеньки с радостным названием Красная Горка. Жители ее ничего не опасались, зная, что все дороги к Ладоге перекрыты сторожевыми постами. И только старики выходили по ночам с рогатинами, охраняя деревеньку. Мало ли что? Вдруг лихой человек из лесу выйдет, али зверь свирепый.
На рассвете дружно пели петухи, мычали коровы… Ребятишки, проснувшись, играли «в чижа» и в «камешки», девушки пели песни.
Песни были грустные, потому что проводили они своих отцов, братьев старших и женихов в Новгородское ополчение. Выполнив работу по дому, собирались вместе, пряли да гадали, когда вернутся их богатыри. И вдруг на рассвете, на опушке леса появились всадники  в лохматых шапках. Они что-то визгливо кричали, погоняя лошадей.
Первыми пали старики, что добровольно несли сторожевую службу вокруг деревни. Залаяли собаки, закричали дети. Всадники нагайками стали сгонять жителей на поляну, а в это время другие обшаривали избы, таща из домов все: посуду, одеяла, одежду, даже бабьими сарафанами не брезговали.
Три сестры, Аннушка, Марфинька и Василисушка бросились было к лесу, но их настигли, бросили  оземь, связали руки и ноги. Мать кинулась к дочерям, но тут же упала замертво. Ее заколол пикой косоглазый татарин. И началась кровавая бойня. Убивали всех, оставляя только красивых девушек.
Два паренька, Гринька с Саввушкой, пошептавшись, быстро поползли по траве в разные стороны. Саввушка нырнул в густой кустарник, прополз еще немного, а потом встал и припустил по лесной тропинке туда, где был сторожевой пост русских.
А на краю деревеньки избушка стояла маленькая, покосившаяся, об одном окошке. Совсем вросла в землю избушка, и крошечное оконце, затянутое бычьим пузырем, на земле оказалось в зарослях крапивы и густого высокого лопушняка. И саму-то избушку почти не видно было. А жила в той избушке колдунья – бабка Секлетея. Страшная была, как смертный грех: маленькая, горбатая, нос крючком, седые волосы пучками из-под рваного платка торчали. Чисто - Баба Яга! Но сердце у старухи было доброе. Всю деревню она лечила травами, настоями да наговорами. Скольким жизнь спасла – и не перечесть. И ребятишек лечила,  и взрослым помогала.
Вон на Власа упало бревно в лесу. Думали: все - не жилец, а бабка попоила его травой, пошептала, да и встал мужик. А Агашка в горячке лежала, металась, бредила, а бабка Секлетея пришла, положила ей руку на лоб, она и затихла, уснула, а утром есть попросила.
Услышала бабушка шум, выглянула из избушки своей, увидела, что в деревне делается и обратно.
А у нее в избенке ручной ворон жил. Умный был – страсть! Другом звали. Так этот ворон человеческий язык понимал. И даже имя свое сказать мог. Спросят его, как, мол, тебя зовут, а он: «Дрррруг».
Вышла бабка Секлетея, обогнула свою избушку, посадила Друга на руку, да и подбросила кверху, сказав:
- Лети, Друг, в Ладогу да передай нашим, что беда тут у нас.
Вот и побежал Саввушка в одну сторону, а Друг полетел в другую. А сама бабулька выскочила на покосившееся, вросшее в землю, крыльцо, замахала, как крыльями, черным платком, бормоча заклинания и проклятия, стала призывать кару на вражьи головы.
А Саввушка тем временем, в кровь сбив босые ноги, задыхаясь от быстрого бега, наткнулся, наконец, на сторожевой отряд русских.
Его окружили всадники. Саввушка тяжело дышал и горько плакал, говорить он не мог. Петр, могучий парень из их деревни, поднял его на руки:
- Что случилось? Говори!
- Та-та-ры… - прохрипел Саввушка и потерял сознание.
Петр плеснул ему в лицо воды, дал попить, посадил в седло впереди себя…
- За мной! – и поскакали русские в Красную Горку.
А Друг, рассекая воздух сильными крыльями, летел в Ладогу. Прилетел в крепость, сел на крепостную стену. Поводила головой умная птица, выбирая того, кто может помочь. Подлетела к высокому русобородому воину, села на плечо.
- Эко чудо-то! Гляди, птица Миколе на плечо села, - загалдели мужики.
Микола махнул рукой, пытаясь согнать птицу, но ворон не улетал, он несколько раз клюнул Миколу в плечо, а затем клювом потянул за рукав.
- Ну, чудеса, - удивлялись все.
А ворон вдруг сказал человеческим голосом: «Д-р-р-р-уг». На счастье в крепости Влас оказался, тот самый, которого бабка Секлетея вылечила.
- Постойте, - крикнул, - да это же с Красной Горки колдуньи нашей ворон, Друг его зовут. Не просто так он прилетел. Случилось что-то, беда какая-то.
Стали седлать коней. А Гринька, воспользовавшись тем, что алчное татарье бросилось грабить дома и поджигать их один за одним, в шуме криков, стенаний, мычания и блеяния убиваемой скотины, подкрался к девушкам и перерезал путы. Освободил девушек, и побежали они в разные стороны: Марфинька вниз по горе, к речке, Аннушка на край деревни к избушке Секлетеи, а Василисушка в лес побежала.  Увидели татары – бросились вдогонку.
- Лучше умереть, чем в татарский полон! – крикнула Марфинька, добежала до реки, да и бросилась в воду. И поплыл по реке только ее красный платок.
А Аннушка добежала до избушки колдуньи:
- Спрячь, бабушка меня!
- Лезь под лавку, - и закрыла дверь на засов.
Застучали, загремели ироды:
- Атыкырывай! – кричат, - Аддавай девка!
Молчит Секлетея, только шепчет проклятья ворогам проклятым. И тогда зажгли псы ханские маленькую избушку. Дымом наполнилась она, дышать нечем стало. Разрезала Секлетея пузырь на оконце…
- Лезь в крапиву, да в кустах укроешься…
- А ты, бабушка?
- А я отжила свое… Прощай…
Старое сухое дерево вспыхнуло сразу. Охватило пламенем избушку. Пришлось татарам податься назад, и не видели они, как вылезла Аннушка из оконца и пропала в зарослях крапивы.
А ладожане уже крошили мечами врагов проклятых. Но татар было больше. И немало положили они наших. Погиб и Влас – жених Аннушки.
А Василисушка все бежала и бежала  по лесной дорожке, а за ней бежал сам Ахмат, уж очень ему девушка понравилась. Уж и руку протянул, чтоб за косу ее схватить, и вдруг из леса всадники выскочили и первым Петр – жених ее ненаглядный. Рубанул он своим мечом и рассек Ахмата надвое. Подхватил свою Василисушку на руки, и прильнула она к его плечу.
- Его благодари, - показал он глазами на Саввушку, - чуть не умер, малец, но добежал.
Туго приходилось ладожанам, мало их было, а тут – раз! Свежие силы подоспели. Побили татар всех. Ни одного живого не осталось. Так и лежали вперемешку: старики и дети, женщины, воины русские и … супостаты поганые.
Кровью пропиталась вся земля и вдруг…
Приподнялась она, как будто вздохнула и… заплакала. И потекли по горе тоненькие струйки ее слез.
Ученые говорят, что это родники подземные, да только не верит никто. Издавна старики говорили, что Земля это плачет.
А ворон, Другом которого звали, прилетел к своей избушке, увидел лишь обугленные головешки, крикнул скорбно три раза: «Каррр! Каррр! Каррр!» и улетел в лес.
Аннушка похоронив жениха, была безутешна.  Сватались к ней другие парни, но, видно, не могла девушка забыть любимого. Так и осталась одна; стала людей лечить травами вместо бабушки Секлетеи.
А Василисушка вышла замуж за Петра, и стали они жить – детишек растить.
Только с тех пор Красную Горку Ахматовой Горой называют, и живут в ней, почитай, одни Петровы. Это потомки того Петра, богатыря русского.
Бабушка Таня глубоко задумалась, потом погладила Сережку по рыжей головенке:
- Спи… И пусть хранит тебя Бог от всякой беды.

Про инокиню Елену.


Сон был яркий и веселый, как мультфильм, но кто-то настойчиво мешал его досмотреть.
- Вставай, доченька, вставай, али забыла, что собирались сегодня пораньше на Абрамовщину сходить за чистотелом.
Девочка сердито потрясла головой, но сон уже пропал. Она крепко зажмурила глаза, надеясь, что он вернется… Но сон не возвращался.
- Не хочешь, не пойдем, - отходя, сказала бабушка, но Лелька уже села на диване, поеживаясь со сна.
- Не, бабуль, пойдем, раз договорились.
Сборы были недолгими. Попили чаю с пирогами, печь которые бабушка Таня была великая мастерица, завернули несколько штук с собой, налили воды в бутылку и отправились.
Лелька редко вставала так рано, но ей понравилось. Солнце только еще выползало из-за Волхова, небо чистое, голубое, только кое-где  кусочек облачка, будто кто - то там, на небе, брился, да и разбрызгал нечаянно клочки мыльной пены. Птицы не пели, а деловито переговаривались, обсуждая свои птичьи дела.
Было нежарко, и до Абрамовщины дошли быстро. Пошли по перелеску, собирая чистотел. Лелька сначала путалась, срывала совсем другие растения, но скоро запомнила бабушкину науку, стала собирать споро, аккуратно отделяя ненужные травинки.
Часа через два захотели есть и пить. Солнце уже поднялось высоко, и бабушка предложила перекусить, прежде чем отправиться в обратную дорогу. Она постелила на траву старенькую кофту, в которой была, достала пирожки и пластмассовую кружечку.
- Бабушка, а почему Абрамовщина называется? Здесь что, Абрам жил, или, может, каким – то Абрамовым земля принадлежала? – спросила Лелька.
- Как было на самом деле, внученька, не знаю, а вот как мне добрые люди сказывали, так и я тебе расскажу.
- А кто тебе рассказывал?
- А меня, деточка, когда голод здесь был страшный, в двадцать первом году, отдала мать в приют при Успенском монастыре, чтоб не умерла я от голода. Многие тогда умирали, а в приюте тоже голодно было, но каждый день суп из чечевицы, кусочек хлеба, а утром каша пшенная, на воде, конечно, сваренная, но после домашней голодухи, жизнь в приюте казалась мне раем.
Шла гражданская война, полыхала в огне вся Россия – матушка, но у нас в монастыре было спокойно. И доживали здесь свой век старые больные монахини. Всех разогнали… Кто куда подался… Кто в другие монастыри, кто работать пошел, кто побираться по бесконечным российским дорогам, а этим старухам некуда было идти. Никого из близких не было у них на свете, а сами они были такие старые и слабые, что и прося милостыню, не смогли бы заработать себе на пропитание. Передвигались они с трудом, но руки у них могли еще что-то делать, и они чинили детскую одежду, штопали чулки, за что приютское начальство давало им крышу над головой и тарелку похлебки из чечевицы. Хлеба им не полагалось, но сестра Ефимия, которая была чуть пободрее, распускала на нитки старую жилетку или шаль, вязала носки и рукавицы и выходила к монастырским воротам, где меняла свои изделия на хлеб у проезжающих мимо солдат.
Я была не приютская, а местная, поэтому на выходные и праздники меня отпускали домой. Всю неделю я отламывала от своего кусочка хлеба по половинке и прятала под матрац. Каждый раз, уходя, замирала от ужаса, что возвратившись, не найду своих запасов. Отправляясь домой, брала с собой эти жалкие кусочки, чтобы порадовать мамку, да младшую сестрицу Антонину.
И вот, как не боялась я этого – оно свершилось. Вернувшись однажды с прополки на приютском огороде, как всегда, бросилась проверять свое богатство. Но… хлеба не было.
Ох, внученька, теперь вам трудно понять, как можно отчаиваться и так горько рыдать из – за нескольких маленьких сухариков. Я ведь искренне верила, что помогаю матери и сестре. Упала я на свой топчан, все мое маленькое худенькое тельце сотрясалось от рыданий. И вдруг, сухонькая, как осенний листок, рука, опустилась мне на голову, и тихий голос прошелестел:
- Не плачь, это еще не беда, а полбеды.
Я подняла голову. Сестра Ефимия смотрела на меня добрыми печальными глазами и протягивала мне полотняный мешочек, в котором сухарей в три, а может и пять раз было больше, чем у меня. С тех пор мы и подружились, если так можно сказать. Она меня и прясть учила, и вязать на спицах и крючком, делилась хлебом, когда у них оставался, а я им за водой на родник бегала, пол в келье мыла.   Она мне, бывало, и голову посмотрит – не дай Бог, вши появятся, ведь мыла не было. А вши если – беда: тогда сыпняк косил всех подряд, не спрашивал: большой ты  али маленький.
Привязалась она ко мне, и я ее, как родную бабушку, полюбила. Бывало, спрошусь у начальницы нашей: «Можно мне у бабушки Ефимии ночевать остаться?». Разрешала, только все ворчала, что религия – опиум для народа и что она, Ефимия, отравит меня этим опиумом. А она меня даже молиться не заставляла. Помолятся они перед  сном, все бабульки спать, а мы потихоньку разговоры разговариваем. Она мне все про старину рассказывала, да про свою жизнь несчастную.
Была она, оказывается, дочерью богатого человека, купца. Как барышню ее воспитывали, гувернантки на дому всяким наукам обучали. Пришло время, посватался к ней хороший человек, ученый. Отец препятствовать не стал. Обручились честь по чести. Да только вдруг во время Успенской ярмарки в Новой Ладоге, подошел к ней офицер, красавец собой, но видно, что шалопут, да при всех ей и говорит: «Сражен наповал Вашей красотой, выходите за меня замуж». А она засмеялась и отвечает: «У меня уже есть жених…». А он ей в ответ: «Не есть, а был…».
- А на второй день, - рассказывала бабушка Ефимия, - не успела я со сна глаза открыть, как маменька прибежали и говорят: «Твоего Семена Игнатьевича какой-то приезжий офицерик застрелил…».
- Как?!
- А так, придрался к чему-то, да и вызвал стреляться. Тот еще и пистолет не успел взять, как он выстрелил ему прямо в сердце.
- А через неделю к папеньке моему явился свататься.
- Не отдадите, – сказал, - пожалеете. Все одно, моя будет. Не пойдет замуж – так обесчещу, опозорю, никому будет не нужна.
Заплакали маменька с папенькой,  они у меня уже очень пожилые были, я у них поздняя и единственная дочка. Поняли, что защитить меня не смогут.
А у отца в Старой Ладоге, в Успенском женском монастыре, игуменьей троюродная сестра была. Ночью посадили меня в крытый возок и отвезли в Старую Ладогу.
А он, шалопут этот негодный, всю Новую Ладогу перевернул – все меня искал.
Сначала я послушницей была, а через год матушка с батюшкой умерли в одночасье, сказали, что угорели. Только я не поверила, а, думаю, что это он им подстроил. Я и хоронить  не ездила – боялась. А потом сразу постриг приняла. Вот с тех пор здесь.
Бабушка замолчала, уйдя в свои воспоминания, а Лелька, с затуманившимся взором слушавшая ее, вдруг встрепенулась.
- Ой, а про Абрамовщину - то!
- А про это тоже она мне, бабушка Ефимия рассказывала, Царствие ей небесное. Началось-то все не с Абрама, а давно-давно, когда Петр Первый то ли в измене заподозрил жену свою Евдокию, то ли мешала она ему гулять, да с полюбовницами миловаться. Великого ума был царь и делами своими велик, но уж крут бывал: сколько народу погубил сгоряча. А с первой женой-то, Евдокией, у них не сладилось. Уж чем она ему не угодила – не знаю. А думаю, что не люба она ему была. И домой-то, в царские палаты, наезжал он очень редко.
А чего и ездить-то! У Евдокии в хоромах вечно приживалки какие-то, гадалки. Предсказатели, да юродивые. Тьфу… Не глядели на это непотребство царские очи. А как идет он в царицины палаты – вся эта нечисть, как тараканы, али мыши из-под ног – прысь, прысь!
Ну, вот однажды пришел он к ней, и стала Евдокия царя бранить да винить:
- Где это видано, - говорит, - чтобы царь с полюбовницами да с немцами погаными бражничал, а женой своей законной, Богом данной, брезговал. Да какой же ты царь опосля этого!
Ну, такого царь стерпеть не мог.
- Да как ты смеешь супротив меня такие слова говорить. Учить меня вздумала. Я – царь!
А Дуня-то подбоченилась перед ним:
- А я  - царица! – еще и ногой топнула.
Осерчал царь Петр Алексеевич. Сверкнул очами и вышел, да так дверьми хлопнул, что цветные стеклышки в оконцах наземь посыпались.
Упала Евдокия на подушки пуховые, залилась слезами горючими, да как крикнет:
- Лучше бы ты умер, и я вдовой осталась, чем при живом муже горе мыкаю!
А при ней в то время бабка одна жила пришлая – колдовка. Она ей так ласково говорит:
- Да ты только глазком мигни, цветочек мой лазоревый, я его вмиг под корень изведу.
Испугалась Евдокия, села на кровати, пуще прежнего слезами залилась:
- Что ты… что ты. И думать не моги, чтоб ни один волосок не упал с его головы. Ведь я его люблю… окаянного! – и завыла в голос.
А как бывает? Кто-то услыхал, да не так передал. А царю уже на третий день донесли: «Так, мол, и так, царица извести тебя, государь, решила…».
А утром рано подъехала к задним воротам закрытая карета, вывели солдаты царицу под ручки белые, усадили в ту карету, запряженную парой лошадей, и помчали ее кони в Суздаль, а по бокам солдаты верховые, а еще и сзади и спереди.
Вот как бывает, внученька. Вчера была царица, а назавтра стала монахиней. Приказал царь Петр, чтоб приняла она постриг. Сколько слез пролила - окиян-море. Все время в молитвах проводила, но обиды не забыла. Да и родня ее – Лопухины недовольны были, что отстранили их от двора; сразу всех привилегий лишились. Мечтали освободить Евдокию да снова на трон посадить и все гонцов к ней посылали, да письма подметные передавали. То нищенка убогая принесет, то какой юродивый передаст. Но и царевы слуги не дремали. Вмиг донесли ему, что уж больно вольготно проживает Евдокия Федоровна, а в иночестве – Елена, в Суздальском монастыре. И приказал царь привести ее в Старую Ладогу, в Успенский женский монастырь, да глядеть в оба!
Так и жила инокиня Елена за высоким тесовым забором Успенского монастыря. Здесь следили строго, и долго не имела она никаких вестей с воли.
Но вот сын, царевич Алексей, нелюбимый отцом, послал весточку матери, где проговорился, что родня материна, хочет освободить матушку - царицу из заточения.
Письмо в монастыре вскрыли, прочитали и спешно сообщили Петру, что готовиться заговор и похищение.
Темной ночью прискакал из Санкт-Петербурга гонец с царским указом: «Инокиню Елену спрятать немедленно, да так, чтобы ни одна живая душа не узнала».
В лесу, на болоте, среди топи, застучали топоры, и до рассвета сколочена была будка-не будка, сарай-не сарай. Приволокли туда царицу бывшую по кочкам. Кругом топь. И захочешь – не убежишь. Хлеба да воды оставили бедной, да икону Божьей Матери.
А наутро приехали в монастырь ее родичи:
- Так, мол, и так, выдайте нам государыню.
- И рады бы, - отвечает игуменья, - да не можем, увезли ее вчера в дальние края.
Так и уехали ни с чем.
Три дня и три ночи провела Евдокия – Елена в той избушке, а на рассвете вывели ее к дороге, посадили в крытый возок и отвезли под конвоем в Шлиссельбургские казематы.
А на месте той избушки люди часовню срубили в память о несчастной царице.
Немало прошло с тех пор лет. В поместье Успенское пастух был Абрам, али Авраам, кто как звал. Стал вечером загонять коров с пастбища, а одной коровы нет. Испугался Абрам – заругают его за корову, а то и плетьми побьют. Ушла корова через лес на болота. Горюет Абрам, думает, что утопла она в трясине; век ему за корову не рассчитаться. Пошел искать, а тут и стемнело. Не видно ни зги. Плачет, бедный, решил, что смерть его пришла и сгинет он в этом болоте. Еще и гроза началась. И вдруг… видит в темноте, среди деревьев, крест впереди так и сияет. Обрадовался, перекрестился да и пошел прямо на крест. Чувствует, под ногами твердо. Дошел – часовенка. Вошел внутрь, да до утра и просидел там, а как рассвело – вышел и удивился: кругом топь, а к часовне той дорожка ведет твердая, будто специально проложена, а над крышей крест такой краской покрашен, что светится в темноте.
Поклонился Абрам до земли, перекрестился троекратно, шепча: «Спасибо тебе, Царица Небесная, что не дала утопнуть, и тебе, Евдокеюшка, не ты бы, не было и часовни», - и пошел на большую дорогу.
Вышел. А корова-то, вот она, тут как тут, косит на него хитрым глазом. Обрадовался, погнал дуреху в стадо.
Рассказал он людям о своих ночных приключениях. С тех пор и стали это место Абрамовщиной звать.
- Бабушка, а где эта часовня?
- А вот тут, рядом, да только там уже нет ничего. Хочешь, дойдем?
- Хочу.
Идти было недалеко. Сухие ветки потрескивали у них под ногами.
- А где же трясина, болото, бабушка?
- Нет уже и болот, осушили их.
Среди леса на небольшом пригорочке увидели несколько сгнивших бревен. Бабушка Таня перекрестилась.
- И это все, бабушка?
- Все, доченька. И дерево рушится, и железо ржавеет, рассыпается, вот только память людская вечна.