Страница из прошлого

  Был праздник: открывали  музей. Литературный! О нём долго мечтали, велись разговоры-переговоры, были даже уверения о скором решении вопроса, но этот нелёгкий воз оставался на месте, ведь «коренным» стать никто не спешил, а раз так, то и в «пристяжные» желающих не было…И всё-таки мы знали, что и в нашем городе будет праздник. Иначе и быть не могло, ведь в  соловьином краю и жили, и творили такие мастера, как Свиридов! Носов! Асеев! Гайдар! Корнеев! Сальников! Овечкин! Воробьёв! Герман! Полянский! Говоров! Шумаков!... Они-то, ушедшие на веки вечные, похоже, и убедили, в конце концов, власть имущих, что пора запрягать и впрягаться…
   Был праздник. Я смотрел на своих  друзей-товарищей – пишущую братию – и как-то так сами собой, как отклик на давнишнюю беседу с одним из них, у меня появились стихи. Стихи, на мой взгляд, самые безобидные: о том, что многие хранят черновики,  думая:

Что попадут листки в музей,
А там – и дни, и ночи –
И от врагов, и от друзей
Беречь их будут очень…

   А после праздника, я приехал в свою деревеньку, переписал это стихотворение начисто, и тут – вспомнил про свои черновики. И стало немного не по себе. Получалась какая-то несуразица, какое-то несоответствие: я критиковал кого-то, а у самого на чердаке скопилось полным-полно никому ненужного.
   Я начал просматривать свои бумаги и – не без жалости – уничтожать. Просмотрю – сожгу… Просмотрю – сожгу… И вдруг!... Вдруг передо мной появилось стихотворение Сергея  Бабкина. Я обомлел!.. Конечно, я знал, что оно у меня, что оно цело, что оно где-то лежит. Но – где? Не раз я предпринимал поиски, но – тщетно. И вдруг…

   Да, было время! И мы тогда были молодые-премолодые! И страна была тогда большая-пребольшая!..
   … В то время обитал я в институтском общежитии – в шумном, весёлом, праздничном. И вся Россия мне казалась огромной общагой. Я жил – и жить хотелось, и всё мне нравилось. Правда, обстановка всё менее располагала к учёбе и всё более к шатанию и брожению и, конечно, к стихотворчеству. Я стал наведываться в Союз Писателей, где быстро со всеми познакомился. А с моим ровесником  Бабкиным Сергеем – и того пуще: мы стали – не разлей-вода.
   Однажды вечером он забрёл ко мне – в нашу комнатку, которую делил я со своими одногрупниками – «на огонёк». Забрёл с «Аистом».  (Было тогда такое славное винцо!. Есть  ли такое сегодня? – не ведаю). Мы тоже достали кое-что из загашника и, сочинив нехитрую закуску, начали пировать…

   … Нет, мы – не греки. Тем более – не древние. Это они вначале вкушали яства, потом пили вино, к тому же разбавленное водой, и лишь затем – вели беседы. Мы всё благополучно совмещали. Прерывая  друг друга, будто страшась опоздать на век, каждый спешил рассказать какую-то свою историю, почему-то убеждённый в том, что она будет интересна всем остальным.  «А помнишь?.. А помнишь?..» – то и дело раздавалось то с одной стороны стола, то с другой.
   Я слушал своих товарищей и тоже вошёл в раж – в поэтический. На меня что-то нашло и минут десять спустя получились стихи, которые я тут же прочёл всей нашей разгулявшейся честной компании.

О пьянстве все кричат вокруг –
И радио, и «телик»…
Боюсь уже включать утюг:
А вдруг и он замелет…

Я сам об этом как-то спел,
Но – неудачей взвинчен:
Не петь, а выпить захотел,
И пью с друзьями нынче.

Вновь кликнул клич: «Эй! По рублю!»… –
Дым коромыслом! Шутим!..
И хоть не очень я люблю –
Пойду и «Аиста» куплю:
Башку ему открутим!

   И тут ребята, до этого чуть притихшие, опять подняли шум, и даже крик, который я, захмелевший, принял чуть ли не за большой успех. Лишь наш дорогой гость         сидел молчком, погружённый в какие-то свои думы. Так же, погружённый в себя, он встал и, ничего не замечая, тихо, как тень, побрёл к подоконнику, устланному чистыми листами бумаги, которые скрывали сырость и облупившуюся  краску.. Сергей долго смотрел в ночь.  И вдруг, как будто услышав подсказку, начал строчить на одном из листов. Что-то заставило его замереть. Но скоро он очнулся и продолжил. Я уже догадался, что у моего друга – вдохновение! И терпеливо ждал – что из этого получится…И вот, так же молча, Сергей подошёл ко мне и протянул свои новые стихи. Я прочёл: сначала про себя, а после, потребовав тишины, совершенно восхищённый, прочёл  вслух:

Сорвётся кто-нибудь, взойдёт…
Но наш черёд не обозначен.
Смеёмся, празднуем и плачем.
Но разве можно жить иначе?
Что нам дано?
                Лишь – нечет, чёт,
«А жизнь рекой себе течёт»:
Поверхность – вот, глубины – прячет.
Кто глубоко так занырнёт,
Увидит и всплывёт,
Как мячик?
Во мне уверенность живёт...
Но наш черёд не обозначен.


   Под стихотворением была надпись: «Дорогому Юрию от Сергея», которую я, счастливый, (ведь до этого мне никогда и никто стихов не посвящал) прочёл с ещё большим выражением. И всё повторилось: и овация, и крики… И опять – пошло-поехало…
   А утром я подошёл к столу, за которым вершилось наше пиршество, и увидел, что стихи лежали среди бутылок, в розовых разводах от разлитого вина. К тому же на них стояли гранёные стаканы… Чувствуя неловкость и даже стыд, я спрятал стихи в свою тумбочку…

   И вот – прошли годы. Прошла и молодость. Не стало и той – нашей страны. Не стало Державы!… А потом вдруг не стало и поэта Сергея Бабкина: он умер, чуть ли не в своё сорокопятилетие…Но – такое дело: перечитав его стихотворение,  вдруг возникло ощущение, что всё на месте: и мы так же молоды, и Держава держится, что шумит она, как весёлая общага…
   Это секундное затмение припомнилось мне при подготовке посмертной книги Сергея Бабкина. Поэтому с названием книги я недолго мучился: «Встреча после прощания»… Встретились! Может быть, и ещё встретимся. Теперь есть где: теперь у нас есть музей. – Литературный!