Бриллианты для пролетариата. Проза

Пароход, как гигинтская клецка, варился в нечистом бульоне Генуэзкого порта. Черные, сотни раз крашенные борта его не спасали от всепроникающих, нахальных  солнечных лучей, неистово и безжалостно хлещущих по состарившемуся железу, с каждой минутой  раскаляя его все больше.
     Внутри было пекло. Если таковое вообще существовало, где-то за гранью подсознания, вырaщенного на почве, удобренной активно-безбожной социалистической идеей.              Существовало-мы чувствовали это на своей шкуре и мы были в преддверии...
      Не спасал ни отвратительный, разогретый душ, устроеный механиками за кормовой надстройкой, ни попытки углубиться в стальные лабиринты пароходного брюха. Из котельной тянуло жаром, как из мартеновского цеха.
    Подобная жара в июле-редкость даже для средиземноморья, стихийное бедствие выпалившее все урожаи в округе, повалило на больничные койки всех сердечников. Всех ослабевших телом и духом.
      Даже помполит угомонился со своей дурацкой учебой. Все остановилось на судне-даже не востребованный гирокомпас, даже главная «динамка», питающая своей невидимой электрической кровью всю эту плавучую громаду,  лениво и тяжко  ворочала  кривошипы,  попыхивая с надрывом прорывающимся через уплотнения, паром...
   Судно непочетно пребывало в скорбном статусе арестованного. Какие-то споры с владельцами груза, какие-то тяжбы.
     Мы, молодняк, матросы, масленщики, кочегары и обретающиеся в низовом чине в ожидании милости капитана и Отдела кадров БМП, выпускники мореходок, в эти дела не лезли. Не по Сеньке, как говориться. - Привели свой «объект заведования в порядок и-свободен, до обеда или до нудного бреда вдруг очнувшегося от угара помполита, то-есть до «политинформации».
     К счастью, помпей, или помпа, был из числа ослабевших и временно не тревожил свою неуверовавшую паству. Мы упивались свободой, но пили ее из-за жары с такой же неохотой, как и теплую, застоявшуюся в судовых танках воду...Неимоверная жара.
     Однако же бес стяжательства, крепко влезший в романтику профессии и насмерть переплетенный с ней, неистребим.
     Притягательные видения бескрайних итальянских блошинных рынков, мягкие и яркие нагорья поношенной одежды, при раскопках  на которых судьба и удача выводила усердного старателя к золотоносным жилам из засаленных на карманах и воротниках  дубленок и вытертых шуб,  будоражили воспаленный жарой и требовательностью жен и тещ ум. Вертясь на промокшей, пропитанной потом койке приходилось силой воли и разума подавлять трубный зов упускаемого шанса. Находились в нашей среде люди по-настоящему сильные, волевые, способные на подвиг...Такие, натянув поглубже бейсболку, без носков и в обрезанных штанах тащили себя в золотоносные закоулки древнего города. Таких было мало, но такие были. Самым стойким проявил себя калининский паренек с нежной зоологической фамилией Белкин. Толик. Плоская, как накрысник на тросе, физиономия деревенского простака, крохотный носик промеж двух персиковых щек. Серо-голубые круглые глаза. Сытый, добродушный кот. Крохотный носик был исключительно совершенен и чуток! Если, вдруг, по судну, как поветрие, прокатывался слушок, что там-то и там-то «берут то-то и то-то, или то-то и то-то можно отхватить с выгодой-слух этот был последствием тихого  Толиного шепотка. В движение приходили ножи и отвертки, освобождая тайно, до времени,  хранимые в непролазных джунглях  старого судна фотоаппараты и кинокамеры «Кварц», незримо и тихо вершилась расшатывающая устои строящегося в стране коммунизма, бартерная и монетарная торговля. Обреченные на заочное замужество жены моряков могли утешить себя желанной тряпкой,  которая, будучи гордо носимой, сходу отличает их от жен простолюдинов. Их дети высокомерно и развязанно  жевали «джутти-фрутти» в лицо несчастным сверстникам. Все шло правильным чередом.
     Взъерошенный, вспотевший Белкин ввалился в каюту и бухнулся на нижнюю койку.
-Братва, он задохнулся-братва,  все, амба! Есть же Бог на свете! Есть, наверное, несмотря на помполитовскую брехню!  -Только-тихо чтоб! Юрик, у тебя язык, как швабра!
Нашел, пацаны! Нашел, - и такой верняк, до гроба можно не пахать! Пароход этот долбанный- в ж..., это, как пить дать, помполита, паскуду-на х..! Главное, ему заразе-ни слова! Поклянитесь, братва. Задыхаясь от жары мы уныло кивнули, было так погано, что даже все сокровища копей рэбэ Соломона не могли бы нас взбудоражить. Требовалась либо встряска, мощностью в последний день Помпеи, либо радиограмма из дома, что «Запорожець» выиграли в лотерею...
        Да слушайте вы, гниды-азартно захлебывался словами Толик, слушайте!  Вот. Иду я неспеша-ведь жара же, так вот, иду(к слову-в гальюн смерть как хочется, но терплю) знаю, помню-магазинчик кде-то здесь был, хламничек с поляком внутри-ну лифчики там всякие, пояса-барахло в кружевах, но д-е-е-ешево, за «так», а у нас бабы бедные мучаются, я от своей слышал, ужас как. Раскормили б...и сиськи, жмет им, видите ли...
И, вдруг-не поверите! Витрина! Простенько так, правда-с решеткой. И не смотрю даже, не по твоим, Юрик,  деньгам  такое, да и не по моим тоже, подчеркнул Белкин наше социальное неравенство.
       Вот сволочь, подумал я, баба у него, видите ли, в лифчике мучается...
Толик заполошно продолжал -  Дальше-больше, мне уже невтерпеж, так отлить приспичило, дай, думаю загляну-ведь люди же, должны понять, не на тротуар же, не на угол, как пес . Спустился в подвальчик, позвонить правда пришлось-закрыто, шпана всякая чтобы не шаталась. Умно! Это у нас-все кому не лень...
     Девчонка выскочила-ну, скажу вам-Кардинала, Клава или как там...Юбка такая, что как без юбки. Глаза, губы,  вырез и ноги на каблуках...
   У моей-то коровы...-да что там...
Не это-то главное, –Вот ду ю вонт-спрашивает. Я с языком-то не ахти, сами знаете, жестом показываю-хочу мол: -и  на прибор жестом, а она как шарахнется!  Босс с наганом вылетел..
      . Ну с мужиком проще, объяснился. Поморщился, поморщился, потом согласился-пройди, мол, удовлетвори, как ее?-потребность. Пока туда шел-глаза на лоб вылезли, света белого не видел, а уж обратно-не торопясь, с достоинсвом. И тут-не поверите! На прилавок глянул, а там стеклышек, браслетов разных, ну и тех, что бабы в ушах носят-уйма всего! Так и сверкает, так и переливается радугой! Босс мне с улыбкой-может синьор купит что? Раз задаром пописал? Все на итальянском, понятно, но и я не первый день в море. О кей, говорю, а что есть подходящее? Плиз, говорит опять на итальянском-вшистко цо пан хце. Я все понимаю,  чудно! -как будто сам в Италии с пацанов бегаю... Подошел-глянул и тут(закройте ка дверь, чтоб помпей не подслушал) –Эльдорадо, как наш Юрик-аристократ  говорит! Вроде распродажа у них, или что? Цены и не цены вовсе, как буд-то действительно стекляшки в бронзе, гроши! Ведь по восемьсот лир на валютный руб, а у меня тысяч сорок их бумаги, четыре(между нами) камеры сдал. Это ж пол прилавка сразу взять можно и сразу Волгу в Союзе! Да что там- и Волгу и на такой ****и жениться! Стекло? – спрашиваю.  Нет –вшистке злотэ та диамонды.
     Диамонды!!! Слышите, дураки? Диамонды! Ну и злото... Черт! А у меня деньги на борту, за переборгой, я рысью сюда, к вам, как верный товарищ- не то, что ты, гнида Белявский, сука такая, мне в Херсоне портвейну стакан зажал!  Ладно, гад, богатей за мой счет.
     Одним слово, смело нас, как ветром-помполит переполошился, куда мол, в такую жару, ватагой? То дохли, как мухи, то, вдруг, как ... и, вдруг - дошло! А жадный он был патологически.  Что может поднять при таких обстоятельствах моряка? Правильно! Только предчуствие обильной жатвы.
    Стоп, заорал он! Все стоп! Что за вольница! А правила поведения советского моряка за границей забыли. Белкин, сукин сын, ты у меня из Одессы домой поедешь! Видел-видел, в самоволке один болтался! Где был?  Так , все записались, по группам, со старшими!      -   Белкин наказан, в город не идет.
      Тут его, видимо, образумили-без Белктна и остальным там делать нечего-пойди, найди в Генуе унитаз,  в который он писал...
     -Белкин прощен! Со мной в группе идет. Партия не карательный орган, не только наказывает, но и прощает, воспитывает!
     Эх!  Не получилось у Белкина секрета-человек тридцать, на муки томящайся на борту вахты, влезло в трамвай, перепугав кондуктора. Всех била лихоманка азарта. Господи, как медленно трамвай-то тащится!
      Естественно, все в подвальчик не поместились, липовый итальянец с польским акцентом хватался то за сердце, то за телефонную трубку-звонить в полицию, пока не понял: орава явилась ПОКУПАТЬ!
     Офицеры, как водится, оттеснили рядовых, Белкина вообще куда-то выгнали.
     На прилавке сверкали груды камней и золота, торг шел бойко, чуть было не дошло до поножовщины, но поладили, поделили.
      Не  хватало рук выбирать и укладывать в футляры колье, браслеты и перстни. Девочка металась,отсвечивая попкой и стройными лодыжками в чулках и те, кто уже обрел сокровища, спокойно наслаждался видом ее ножек.
     Торг подходил к концу, пот лил ручьями, масленщики-последние по судовой роли, поджав от обиды губы, уныло добирали остатки-тощие колечки с камешком и плоские, невыразительные сережки...
     Помполит, Дед и Старпом благодушествовали, капитан(тоже, ведь человек из плоти и крови!) в сторонке пытался по-польски солидно беседовать с хозяином. Хозяин, просмотрев список, того, что он продал каждому, стал называть стоимость купленного. Все пока еще лежало на его прилавке стопочками, поверх стопочи-бумажка с фамилией претендента на обладание. Девочка строила глазки. Мы все пропитались друг к другу искренней симпатией,  мы позабыли все наши распри, мы любили друг-друга, мы думали о своих родных, о простых человеческих радостях, умиротворение и покой воцарились в душах, мы думали о прекрасном...
     Почувствовалась жара-кондиционеров в подвале не было. Откуда-то прибрел отверженный Белкин,  изнывая от зависти, безуспешно пытался привлечь внимание нас, состоятельных людей,  какам-то обноском- старой, купленной где-то рядом жалкой, грошовой дубленкой. Помполит свирепо на него поглядывал. У прилавка делать было нечего. Белкин молча страдал. Мы ему сочувствовали, но были ослеплены сокровищами, каждый вел в уме свои личные подсчеты...
     Гром разразился спустя мгновение, тот час же, по озвучании стоимости первой покупки, капитанской-«по шануванню чина», как выразился босс-итальянец. За то, что скромно отобрал для себя капитан требовалось уплатить столько, сколько, продав нашу старую калошу со всеми динамками, кривошипами и крейцкопфами, плюс наши запрятанные в ее переборках фотоаппараты, мы никогда не смогли бы выручить-миллионы, или даже-миллиарды. Выяснилось, что на прикрепленных к товару бирочках была проставлена не цена в местных лирах, а какая-то, известная знатокам индексная цифровая размерность, цена определялась по согласованию с покупателем, с учето веса, каратности и т.д.
     Босс привычно схватился за наган.
     Более счастливыми оказались те, кто был ближе к выходу, тут дело не дошло до персонального позора, от которого пламенел капитан, сжимающий в кулаке тощий комочек влажных  кредиток, уготованный для оплаты, - они выпорхнули в зной улицы и их  не опалило насмешливое презрение  юной итальянки с откровенным славянским профилем.
    Обратно шли из экономии пешком по прокаленным солнцем улицам, пыль застилала глаза, пыль и растворившееся марево уплывшего из рук богатства. Белкина переполняло, выхлестывало через край с трудом сдерживаемое торжество.
     -Толь, а Толь, дай взглянуть на дубленочку! Почем брал? 
     Я же его искренне, от всей души ненавидел-ведь я был так молод и мне было непереносимо стыдно перед изумительно красивой славянской девочкой с лучистыми изумрудами в  глазах, по сравнению с которыми все сокровища ее старого босса-ничто...