Старый джазмен

СТАРЫЙ ДЖАЗМЕН

Старый джазмен,
чьи остатки волос
разноцветны, как гул дискотеки
(польская хна, ассирийская басма, российская сивость)
старый джазмен,
чей слух переперчен Армстронгом,
а пересолен: где – Каунтом Бейси, где – Диззи Гиллеспи
(черные блюзы, белая ночь диксиленда) –
старый джазмен,
прикупивший и домик, и шлюпку,
чтобы глядеть на Байкал и бродить по Байкалу
(зубы корявы, а пузо – огромно и лаяй,
руки лохматы, а щёки – что колкий шиповник) –
старый джазмен
уверяет меня, что оставил
гам ресторана и грохот эстрады заради
древней старухи, чей дом "через дом", чьи напевы
ежевечерне он слушает, сладко рыдая.
– Ах, как поёт! – говорит он, – ах, как она плачет!
Это не голос, – твердит он, – а божье стенанье:
Фицджеральд Элла
байкальской старухе не пара.
Я восседаю со старым джазменом при грядке –
влажные сумерки нас накрывают попоной,
белые звёзды над домом джазмена пылают,
а через дом нарождается странная песня.
Голос старушечий в диком узоре из ритмов,
в странном пасьянсе из звуков и слов, и мелодий
ходит на цыпочках, тянет мосластые руки
к скалам Байкала, к старому сердцу джазмена.
В голосе этом вывих и выверт суставов
слуха и зренья, рифмовка трёхглазия Будды
с ухом Бетховена, пир слепоты с глухотою...
плети шаманства, круги шарманства, жезл шарлатанства...
Если по правде, то мне этот голос не в радость –
слишком криклив он, слишком плаксив он: старуха
явно из правнучек тех маляров, что угодны
Моцарту были и столь неугодны Сальери...
Странно мне видеть тяжёлые слёзы джазмена,
стыдно глядеть в его очи глазами сухими,
горько мне думать, что старый джазмен – это Моцарт,
страшно поверить, что я – это бедный Сальери...