Примус в малине

    В детстве Платон был похож на ангела, но внутри его сидел черт.  Тогда он об этом и не знал. Но так о нем говорили люди его маме, а мама отвечала: « да, уж…»

    Сейчас, взглянув на этого человека, вы ни за что не отыскали бы  в его чертах  даже отдаленного напоминания ангельского, правда, и от черта вам не увидеть чего - то  близкого и похожего. Черт оставил душу Платона, найдя себе другое пристанище,  или заключил  более выгодный контракт в подходящем месте. Лишь по старой памяти, нет – нет, да и дернет за руку Платона. Так, ради напомнить, а не то что бы  ради насолить. А может и ошибались те взрослые, и вовсе, то не черт был, может проказник какой малый…

    Какие лета прошли, какие воды укатились по руслам глубоким, перекатам да камушкам, а душа как была детская такой и осталась. Просится вечерами назад, в  розовые зори, синие небеса над высокими, тенистыми  дубами,  в тихие вечера с едва уловимыми волнами перемешанного аромата цветущего табака, пионов и остывающей земли. Дунет с небес ночной ветерок и листвой дубовой  запахнет, из леса свежестью потянет, голова кружится.
 
    Некто, попавший в тот уголок, сказал бы: «осколок Рая»,  а я бы уточнил место,  дабы не оставлять вас в неведении, дорогой читатель и  кто – то из вас, возможно,  уловит знакомое в далеких названиях.  И уже выколачивают дробь по моим вискам серебряные молоточки, предвкушая волнующую  радость встречи в  счастливых чертогах  детства, на  даче Ваулиных, что была еще до конца восьмидесятых годов прошлого века близ опытно-плодово-ягодной станции с удивительно красочным названием: «Питомник», в одном из районов областного Куйбышева.

   -Встречай меня! В ту же минуту, проволочная, в ржавчине, петля, накинутая на калитку и рейку забора, была снята, калитка распахнувшись широко, впустила мальчика возраста… не берусь назвать его определенных лет. Был он  того возраста, когда это обстоятельство совершенно не имеет значения ни для него, ни для моего повествования.
    Так скоро произошедшая метаморфоза перемещения во времени,  удивила меня. Я стоял и  рассматривал знакомого мальчугана.

    На выгоревшей, от волжского солнца, голове, с волосами цвета  свеже - золотистой соломы,  красовалась пилотка «испанка» с кисточкой на  витом шнурочке.

   «Испанку» Платону сшила мама из хлопчатобумажного полотенца с зелеными полосами по краям.  Кисточку со шнурком Платон все же потом оборвал, так как,  по его мнению, это совершенное излишество.

    Вообще у Платона к вещам из одежды, особенно к новой, было неприязненное отношение. На уступки он шел крайне неохотно и «с боем».

    -Ага, вон бабушка! Мам, мам!- смотри,- там.

    Старушка облокотилась на лопату, поднесла ладонь к глазам, защищаясь от полуденного солнца.

    В некоторых местах повествования, автор оставляет за собой право знакомить читателя, становясь тем самым мальчиком, находя в том обстоятельстве некоторую необходимость.

    -Ой, Неличка… обняла она рукой мою маму.  Платону положила ладонь на голову. Ладонь у бабушки была жесткой, твердой как кора дерева, с длинными, узловатыми от постоянной  работы лопатой и тяпкой, пальцами. Когда она гладила, Платон чувствовал все свои шишки на голове, будто и не ладонь была то, но все равно было приятно, и он  чувствовал доброе, живое тепло каменной тверди руки.

    -Ах ты, неслух, - и подтолкнув его в спину, добавила,- пойдем, Неля, в дом. Платон  тоже на минуту зашел в дом, попил воды из стоящего  на скамейке ведра. Вода была свежей и безвкусной, и он не понимал, отчего отец его, восхищался вкусом той воды.

     И я тоже, припоминаю еще, когда  пил ее, то старательно подражал отцу, пил так, чтобы вода стекала по подбородку. Не знаю, каким секретом, умением владел отец, чтоб так пить, но у меня вода упорно не хотела стекать по подбородку,  и мне приходилось широко раскрывать рот и не глотать. Я дергал горлом, изображая пьющего воду отца. Глаза окружающих весело блестели. Теперь я понимаю почему.

    Покрутившись по дому, распахнув дверцу, Платон заглянул в печку. Пахнуло холодной гарью и дымом, навечно въевшимися  в печное нутро. Послюнявив палец, коснулся глиняного шва. Попробовал и плюнул. Дрянь. Он  дунул в топку печки, поднялась и засеребрилась пылью зола.
    Отойдя от печки «голландки», постучал по слюдяному окошку керосинки, крутанул колесико, прибавив огонька. Фитиль закоптил.
    Автору, как и  Платону все это близко и знакомо, памятно по сей день. Мне тоже нравился запах копоти, сажи, отработанного бензина из трубы машины.
    Платон  сунул нос в струящийся дымок черной копоти. Заметив баловство, бабушка погрозила пальцем.

   -Ладно, нечего здесь пока делать, -  вынес Платон разумное не по годам решение, тем боле во дворе его ждали сараи, в которых всегда можно найти для себя интересное и необычное. Помимо сараев, там же, подле них, стояла многовёдерная бочка.

    Платон любил быть у этой, наполненной водой, бочки, расплескивая ее, делая ураган и волны, спасая муравьев, жуков и пчел:  пассажиров бумажных корабликов.  Когда возникала нужда для полива, Платон и  сам с усердием принимал участие в наполнении бочки колодезной водой, опрокидывая в нее ведро с шумом и брызгами.

    В дровянике было душно. У входа стоял, прислоненный к столбу дверного косяка, тяжеленный топор-колун. По углам виднелись  свисавшие   тенёта.  К  досками под плоской крышей, прилип  серый,  словно бумажный,  шар осинового гнезда.
 
    Дров в сарае  давно уже не держали, валялось несколько десятков «горбылей», обсыпанных трухой. В стену были воткнуто два или три серпа, за поперечную жердину, как за ремень лихого человека,  был, засунут большой  тесак, широкий, с ладонь, округлым лезвием, ржавый и тупой.

    На деревянной полке пылились журналы «Огонек» старых изданий, с пометкой для почтальона: Дачная, дом…кв… Некоторые страницы от времени стали рыхлыми, и слиплись от влаги и долгого лежания. Еще бы! Я помню, на обложке одного   из журналов, цифры 1945 и лицо солдата с усами, в лихо сбитой на бок пилотке с красной звездочкой.

    Платон качнул пальцем шар, раз-другой и тут же выскочил, наученный горьким опытом знакомства с этими полосатыми и злыми осами, после которого, однажды, шея и лицо его распухли, а глаза превратились в узкие щелочки. Неважно, что тогда это были земляные осы. Выскочил, и хлопнул с силой дверь, подержав ее какое-то время руками.

    От греха подальше, убравшись восвояси от сараев, Платон залез в кусты малины.  К тому времени она  уже в полную силу плодоносила. Стоило чуть дотронуться до малиновых ягод, как они срывались на землю. Малина была и желтая, разных сортов: «Мальборо», «новость Кузьмина». К своим годам Платон уже знал эти названия, да и грешно было не знать, коли дед его, Стефан,  свою жизнь посвятил селекционной работе с плодово-ягодными культурами, после окончания «Тимирязевки», в тридцатых годах ушедшего века.  Какое-то время был директором на «Питомнике», оставив светлую память о себе как о человеке добрым к людям, и увлеченным до фанатизма землей и всем на ней плодоносящем.

     Больше всего Платону нравилась «кузьминка», продолговатая, крупная ягода. Нравилась своим видом и вкусом. Поднимая, одну из осыпавшихся ягод, Платон наткнулся на торчащий из земли стержень с колпачком.
 
    -Ого! Платон пальцами стал откапывать непонятное. Сгонял в сарай за тесаком без малейшего страха. Не прошло и минуты, и он держал в руках, всегда так его привлекающий, «примус». Очистил от налипшей земли находку.  Платон залюбовался ею.
     От радостного волнения все внутри дрожало.   На медных боках красавца «примуса» был сине-зеленый налет. Отвернув с «ушками»  колпачок, Платон уловил керосиновый запах и почувствовал уже известную и приятную легкость в теле и голова его слегка закружилась.

     Полдня Платон спешно разбирал бесценную находку,  чистил, натирал до блеска бока «примуса», его медные проволоки, изогнуто поднимающиеся к горелке.

     Наконец- то…   
     Платон, выдернул деревянную пробку из горловины керосинового бидона и  наклонил.    Не  проливая ни капли, тонкой струйкой налил керосин в «примус», качнул несколько раз, пока в чашечку под горелкой не натекла пахучая жидкость. Зажег ее. Покачал еще поршеньком-насосом, и загудело синее пламя, почти невидимое в дневном свете.

     -Смотрите! - Платон, словно Прометей, принес горящий «примус», показывая его бабушке и маме.

     -Горит! Глаза его, душа его сияли…

     Много лет спустя,  я пытался отыскать «примус» в том, милом сердцу, уголке.   Там,  где когда-то росла ягода-малина, там,  куда нечаянно упал  осколок Рая.



     Возможно,  дрогнет чье – то сердце, защемит душу и сорвется случайная слеза от нахлынувших воспоминаний.  И может, упавшие на травы ночные росы и   есть, те самые слезы?

      Какой бы малой  не была оброненная слеза, на какую бы почву, будь то русское поле, донская степь,  горсть землицы родной в холщовом узелке,  не упала бы она, блеснувшей на солнце или в лунном свете, она напоит живительной влагой землю и взойдут из нее колосья, жито для душ людских.


июль, 2012г.