Оккупация

       Стылый октябрь девяносто четвёртого. Уже четыре года прошло со дня победы. Уже аннексированы русские территории. Отгремели залпы военного парада в Вашингтоне, по случаю победы в холодной войне. Американский Конгресс особо это дело отметил. Учредил медаль "За победу в холодной войне". Прям так и назвали. Наградили 2034 человек. Имена награжденных - секрет. Кого надо, того и наградили. 
        На дворе самый разгар американской оккупации. Победители содрали кожу с побежденных. И теперь слой за слоем срезают мясо. Себе на барбекю. На дворе ветер метёт мусор. Мусор залетает в души. На дворе каждый первый либерал и демократ. А ещё на дворе рынок. Не тот рынок, где мясо и овощи к обеду. А тот, который сжирает всё. Страшный и непонятный рынок, где никак не получается себя продать. А у того, у кого получается – проблем не меньше.
  Я стою у входа на колхозный рынок. Мы тут имеем кусок территории, с которого и кормимся. На нашей территории барыги на точке гонят «антиквар», ваучеры, монеты, медали, значки… Бизнес идет. Но сейчас вторник, утро, народу мало, можно сказать, что и нет почти.
В ворота медленной шаркающей походкой входит старик. Небольшого роста. Кепка на глаза. Правая рука полусогнута. Вместо правой ноги – культя, на которую надет старый кирзач. Левая рука в кармане пиджака. Неуверенно, оглядываясь, подходит к барыге. Я знаю этого парня. Вадик. Среди своих – Вадик-Золото. Стоял он тут ещё в советское время. Торгует легко, общается мягко, без нажима. Корчит интеллигента. На носу – очки в псевдозолотой оправе. Голову набок склонил. Своих клиентов знает назубок, видит издалека. Сам про себя думает, что читает их души. Сейчас он вглядывается в подходящего старика. Старик для него прост и понятен. Да и что тут непонятного? В старости тоже кушать охота. Не иначе в кармане медаль или орден.
Так и есть. Старик достает из кармана носовой платок, разворачивает, показывает Вадику. Мне не видно издалека, подхожу ближе.
- Такое дело.. старик говорит тяжко и на выдохе. «Легкое прострелено» - понимаю я.
-Такое дело.. вот.. тут у меня.. оцени вобщем. Старик смотрит тяжело и обреченно.
Вадик бережно берет в руки кругляш, смотрит со всех сторон, в глазах его печаль и понимание.
- Вы понимаете, рынок.. он диктует свои законы.. Тут вот видите, срез небольшой, и аверс стёрт немного…
Старик как сыч смотрит не мигая. Я заглядываю через его плечо. Медаль «За отвагу». 37мм, три летящих самолета, надпись «За отвагу», внизу танк Т-35, и надпись - СССР. Я страстный любитель орденов и медалей. Эта медаль – особая. Ей награждали только за личное мужество и храбрость в бою. И никак иначе. А, например медаль «За Боевые заслуги» можно было получить и за выслугу 10 лет. В статуте так сказано.
Старик ждет цену как приговор.
Вадик смотрит участливо и мягко. Под стёклами очков – постоянно влажные глаза. Он капает специальные капли, чтобы глаза были влажные. Чтобы клиенты видели, как ему тяжело заниматься столь трудным делом.
- Из уважения к Вам, я вас очень понимаю, но, наверное, раз вы пришли сюда, то иначе нельзя, могу предложить двадцать долларов.
Из всей витиеватой фразы старик понял только последние два слова. Кустистые брови сдвинулись.
-Эт сколько по нашему будет? Последний слог в каждом его слове отдает в хрип. Видимо ему трудно много говорить. Раненое легкое вырабатывает краткость в общении, и чёткость формулировок.
-Нуу это получается… Вадик сводит глаза к носу; -это получается.. сто пять рублей.
Я заинтересован в сделке. В вадиковой прибыли и моя доля. Он отдает нам процент с продажи. Вроде бы всё правильно. Жизнь есть жизнь. Но есть что-то очень неправильное во всей этой ситуации. Есть что-то в этом старике. Какая-то тревога. Какое-то ощущение скрытой опасности. Во рту появляется кислый привкус. Верный признак неправильности. Что-то делать нельзя.  Мне хочется узнать про этого человека. Подробности. Штрихи. Поговорить.
Старик смотрит, не мигая на Вадика. С выраженным стуком кладет медаль на торговый столик. Вадик, сохраняя печальное и участливое выражение лица, отсчитывает деньги. Старик, горбясь и хромая, отходит к воротам. Я иду за ним, не понимая еще, что я хочу сказать. О чем спросить.
Старик вполоборота смотрит на меня. Взгляд насторожен.
-Где ногу-то потерял отец? Разговор начинается как-то неуклюже. Не с того. Не так. И вдруг я понимаю, что меня насторожило. Эти глаза не усталые. И не печальные. Там, в глубине этих льдистых глаз, плещется ненависть. Та всепобеждающая, яростная, лютая ненависть, которая кидает в штыковую атаку. Та ненависть, которая одна и вела в мясорубку под Прохоровкой. В огне этой ненависти сгорало все наносное, второстепенное, и ярче сияла Душа всеми своими красками.
Он поворачивается ко мне. Поднимает голову. Как будто кипятком плеснул. Взгляд прям и чист.
-Оккупанты проклятые. К стенке вас всех надо.
 Он говорит это спокойно, с расстановкой, глядя мне прямо в глаза. Я не знаю что ему сказать. Весь наш так называемый бизнес, вдруг увиделся мне каким-то кривым и убогим. Мелькнула мысль, что надо бы вернуть ему медаль. Ведь кровь проливал. И ногу, поди, там же потерял. Пока я стою и раздумываю, старик обходит меня, и направляется к Вадику. Молча кладет деньги на столик. Всегда казавшаяся мне интеллигентной физиономия Вадика сейчас представляет  из себя хитрую морду разъевшегося торгаша.
-Ты чего, родной? В голосе Вадика уже нет участия. Хамский тон. Хитрый прищур уличного каталы.
-Так дела не делаются. По рукам ударили, фарш обратно не прокрутишь, что упало, то пропало. Тут один тоже хотел Лысого обратно забрать. Обломался.
«Лысый» на местном фольклоре – орден Ленина. Вадик наслаждается своим могуществом. Он вписался в рынок. Он – зубы этого рынка. В его глотку влезет всё. Он не жует. Некогда. Он глотает. Он чувствует за собой силу в моём лице. Он знает, что я – не последнее звено в цепи. Что там, дальше, серьезные люди. А за ними – ещё более серьёзные. А там, на самом верху, ребята, сдавшие и попилившие страну. Это их слово передано через кучу звеньев. Это слово – «Можно». Можно всё. Если отстёгивать.
Старик смотрит куда-то вниз, на асфальт. Неторопливо нагибается, поправляя кирзач, заправляя в него подобие портянки. Разгибается. Как бы в безнадёге махает рукой, делая движение, как будто собирается уйти. Но вместо этого вдруг коротко и резко, чётким, отработанным движением снизу, бьёт Вадика в живот. Вадик начинает хрипеть и падать вперед. Только сейчас я заметил в руке у старика короткий, чернёный нож. Он бьёт упавшего Вадика сбоку в шею. Хрип прекращается. Кровь со столика льётся на асфальт. Следующим движением старик обшаривает карманы, достает из одного медаль. Тяжко разворачивается, и идет прямо на меня. Я сторонюсь. Не глядя, он проходит мимо. Оборачивается.
-Вы хуже, чем оккупанты. Вы как полицаи, суки. Своих гнёте.
Я смотрю в худую спину. Он выходит за ворота. Не оглядываясь, идет через улицу. Я смотрю вслед уходящей эпохе. Я смотрю в гулкое и кровавое «Вчера». А за моей спиной, на торгашеском столике, плавает в крови светлое, демократическое «Завтра».