Два

Сочится жиром греческое лето, хрипит баран, и ботало гремит на перевале возле лазарета, где кровь впиталась в рыжий доломит. Тут не достанешь слово из кармана и не найдешь, как истину в вине, тут ярость грека с силою османа с наскальной фрески каплют на стене. Тут виноваты правый и неправый, я вижу лик на треснувшей скале, и взгляд сухой, как выцветшие травы, древнее свитка о добре и зле. Я различаю тени вековые среди камней и козьих черепов, стволы олив пробитые кривые и выи покорившихся дубов. Пока любви и ненависти длиться, пока кичиться бронзовой броней, фелук клювастых греческие лица полны огнем и критскою резней. Не надо мяса с каменного пыла, бараньей плоти жирного куска! В любой земле я вижу то что было за мишурой досужего мирка.

* * *
Я принимаю звание акына!
В моих словах и ветер и металл;
За тридцать лет, прошедшие без сына,
Таким я стал.

Судьба дала недолгую отсрочку
Похожую на галечную мель.
Но жизнь течет; поток уносит дочку
За тридевять земель.

И нет уже ни якоря, ни дома,
И есть в крови цветущие ветра,
Гори, гори, души моей солома,
Давно сгореть пора.