Бабочка Набокова

 БАБОЧКА НАБОКОВА

 …Но узнавали от двоих, троих - от всех,
 от тех, кто знал – не для утех его успех,
 а для искусства и  харизмы, -
 итогом преломленья в призме,
 событий, стран, мелодий, ритмов,
 слиянья и дробленья атомов,
 да и патологоанатомов
 труды фундаментом легли,
 в основу этих достижений.
 Итог -  «Людей и положений»
 не Скрябин даже и не Бах,-
 в дождевике и сапогах,
 не ясный ум, не духа бодрость,
 не кантианская премудрость,
 закопанная в грядки строф,
 а просто жил - и был таков.

 Неужто с посохом, Андрей,
 вслед за Борисом Леонидычем
 из переделкинских Бродвеев,
 из переделок всех-на выдачу,
 из бытия -в небытие,
 с сачком - за бабочкой Набокова?
 И всё опять - наитие?
 Вы в том, конечно, дока! 
 То не февраль, чтобы –навзрыд,
 чтобы достать чернил и плакать,
 какой цветенья млечный взрыв!
 То вам за схиму слова плата.
 Россия  вся - одним венком
 черемух, яблонь и сиреней.
 Опять рок-опера в «Ленкоме»-
 итог борений и горений.

 Гори, гори звезда цветенья
 романсово- архитектурная,
 среди воспрянувших растений
 сопранами колоратурными.
 Тот тихий шепот   в микрофон,
 не перекроют децибелы,
 земной закончен марафон
 и вот идет в хламиде белой.
 Как нимбошлемный  астронавт,
 шлюзуясь в  полумрак  отсека,
 навеки уводя всех   нас
 от всех генсеков и Гобсеков,
 не Кант, конечно, не Бальзак,
 и не базальт какой науки,
 но весь-поэзии азарт,
 но весь -побег от суки- скуки.

 Лабайте. Шарфик –не петля.
 Пускай пиджак-белее амфоры.
 А слово не доноса для,
 а для любви и для метафоры.
 Пижонство только отблеск шанса
 на чьи-то пальмы и «Пежо»,
 нет, он не стал американцем,
 хоть и предание свежо…
 Земле –земное, бугам - бугово.
 Поэта - в вечность! То потеха ли?
 И - вслед  за бабочкой Набокова…
 Отсчет закончен. Всё. Поехали!

 2. июнь. 2010 г


 ЛЮБОВЬ СЁРФЕРА

 От ракит до ракет
 всё взлетит, всё  осыпется.
 Волны бьют в парапет-
 не насытятся.

 Эти брызги -в лицо,
 вся ты - платьем облепленная,
 как навзрыд Пиацолла-
 в беглом великолепии.

 Обечайкою талия,
 чайка в крике отчаянном,
 обычайная Таня-
 тайна необычайная.

 Босоножки в руках,
 и по лужам -босая...
 Только дрожь в плавниках,
 да на гребнях бросает.
 
 Я возьму этот сёрф,
 как гитару подмышку,
 и скажу тебе: "Всё!"
 и, скажу тебе:" Крышка!"

 Я на гребне волны!-
 что нависла ракитой,
 мы с тобою вольны-
 и взлетаем ракетой.

 12 июнь. 2010. г.

 ПО ДАНИИЛУ АНДРЕЕВУ

 Андрей по Даниилу
 на смертном на одре.
 Неужто  Дарданеллы
 из звука «до» в звук «ре»?

 Из -до  в такое - после,
 где слепками посмертными –
 от Пушкина до Пресли
 весь путь -лишь чудо песни.

 Полёт пера гусиного
 да микрофон  змеёй
 из глаза стадионного,
 чтоб смерть принять верней.

 Махоткою на прясле
 все наши буги-твисты,
 и даже бачки-Пресли
 лишь  поросль лицеиста.

 Что ж! Слип май бэби, Элвис!
 Бывают чудеса.
 Твой гроб, как  домик Элли ,
 возносит в небеса.

 5. июнь. 2010 г.

 МОЯ ДОНБАССКАЯ СВАДЬБА

           «Эх, да по фарфору ходят каблуки…»
                Андрей Вознесенский
           « Жить и жить бы на свете,
              да, наверно, нельзя…»
                Евгений Евтушенко


 Сотрясаются штольни
 от победных рулад.
 Что- то празднуем что ли,
 или снова парад?

 Не фата белопенная-
 поминальный реестр.
 Мендельсона с Шопеном
 перепутал оркестр.

 Свадьба то, или в касках
 вся бригада  родни?
 я женюсь на донбасске-
 развесёлые дни.

 Ой, вы шкалики звонкие,
 за невесту –княжну -
 мы не пили казёнки,-
 самогонку одну.

 Прикушу что ли гузку
 во хмельном,  во пиру?
 Вагонеткой закуску
 отправляю в дыру.

 Позадёрнута  шторка
 от  черешен –подруг,
 моя тёща шахтерка,
 тесть- Стаханова друг.

 За стаканом стаканище
 по-стахановски - резко,
 словно витязи,  канувшие
 в том ударном разрезе.

 Приглушите аккорды,
 пусть цикады поют,
 побиваю рекорды,
 поедаемых блюд.

 Собери - ка мне тёща
 в мой забой тормозок -
 соловьиную рощу
 да шелковиц лесок.

 Наворую я досок,
 запасу  крепежа,
 за такую-то дочку
 мне и жизни  не жаль!

 Мне бежать некуда ведь,
 некому мне помочь,
 если,  рухнув, придавит
 антрацитная ночь.

 3. июнь.2010.

 АННАМ

 Все Анны немного Коренины,
 и сколько мужьям вы не врёте,
 колени белоколонные,
 тоскуют о Вронском.

 Балов баловство колдовало -
 в объятья -была не была!-
 но этого всё- таки мало,
 ведь свечкою - вечность ждала.

 По темным углам и портретам,
 по толстым романным томам,
 томимая Блоком и Фетом-
 как фея - в балетный туман.

 Он всё же взбежит по ступеням-
 безумной любви полубог,
 чтоб поезд из тьмы, наступая,
 наехал,как дьявол в клубАх.

 4 июнь.2010 г.


 ЛОЛИТА И ГУМБЕРТ

 Лолита Гумберта не любит, хотя и гладит, как торнадо
 просторы прерий на безлюдье, и говорит ему «Не надо».
 И от мотеля до мотеля мотаясь, он летит, как выстрел,
 и прячет  страхи в её тело, тоской  простыночку повыстлав.

 И от мотеля до мотеля  мотает их да так, что нет
 ему покоя. В самом деле. Как будто вслед – весь белый свет.
 Когда простерто её тело на чистых синих простынях,
 она опять – белее мела, как безразличие и страх.

 Когда простерто её тело на мятых простынях  натурщиц,
 оно, как  мысль пойти «на дело» и на безмраморье скульптурно.
 Скажи, Эдгара По землячка, мертвячка ты или живая?
 чья ты замучка и заначка и чья зелёная трава?

 Я побегу с тобой лужайкой, накрою мотылька сачком,
 козявок мертвых урожай—все на булавочках—торчком.
 Какие усики и лапки, какие краски на крылах!
 Те—как неоновые лампы, а те  - орнамент на коврах.

 Зачем же Гумберту вот эта энтомологии банальность?
 «Пежо» зияет из кювета, напоминанием финала.
 Оскал  зубастый радиатора, усталость гнутого руля,
 как бы останки авиатора, и надо начинать с нуля.

 Смотри глазами стрекозиными — казенных дядек ломота,
 как я копытами козлиными тебе подстукиваю в такт.
 Лечи меня или замучай—за счастье это и за честь—
 личинка будущих замужеств, которых впредь не перечесть.

 2007

 ВОПРОСЫ КАМА-СУТРЫ

 1.

 Давай с утра займемся «Кама-Сутрой»,
 попринимав как можно больше поз,
 читая, может быть, при этом Сартра,
 про экзистенцию. Ведь этот же вопрос
 так  просто не оставишь в темных сенцах,
 как голяком метёные пимы,
 тем более для голых,- как Освенцим,
 все эти многомудрые умы.   

 О, Сартра эстетические  мухи!
 Они к тому годны на потолке.
 Им не знакомы творческие муки.
 К тому ж всегда и всюду налегке.
 Да и слоны, и даже крокодилы –
 всё это ещё в школе проходили,
 за поведенье получая неуд,
 каков же всё-таки, скажите, верный вывод?

 Любви аксиоматика проста?
 За полверсты самец учует самку?
 И не за тем ли, меч свой опростав,
 прекрасный рыцарь  резво скачет к замку?
 Зачем, скажи,  в печи сгорая страсти,
 окраску мне менять, как селезню?
 Зачем мне в богомолиховой пасти
 исчезнуть, чтобы быть ещё полезней?

 Ответа нет. И вот сонет, слагая,
 я  знаю, знаю-ты совсем другая,
 как Климта Густава возвышенный узор,
 он вышит вечностью и всякому позор,
 кто усомнится в этом, дорогая! 
 И я,  ручьем весенним пробегая
 по этой местности,   истаю льдинкой Кая…    


 24.авпрель.2010 г., раннее утро.

 2.

 Неоспорима спариванья польза. Но как и где? Везде. В лесу. В воде.
 Для  анаконды   или же для полоза - в любой пригодной для того среде.
 Хайям тому учили и Овидий. Но как с Джокондой быть или Венерою,
 положим, Боттичелли? Или  годной для этих же утех миллионершею?

 Одна всегда с улыбкой, а другая в сообществе эолов и эльфинь…
 Да, можно б было, как смычок со скрипкой, но я поймите –все же не дельфин!   
 Оркестр природы – сколько здесь подходов! Коты, киты, гиппопотамы, львы!
 Потом,… ну эти, … что страшней уродов. Но мы – не приспособлены, увы!

 Я мог бы стать шмелем в твоем бутоне. Метеоритом ли с посевом жизни спор.
 Лосось в ручье, конечно, не утонет, ему не интересен этот спор…
 Не спрячется в тайге своей лосиха, и в тундру не сбежит к другой олень,
 но почему же мне -   так просто сохнуть, когда  зарядкой заниматься мне не лень?

 Когда вода струится из - под крана и - чувствия подобие урана.
 Ура – на демонстрацию  с утра! Туда, где  бёдра в ряд, полотна юбок,
 где воркотня  хорошеньких голубок, где от доярок и до президентш,
 художником одним  произведен  весны твоей  чернофигурный кубок?
   

 24, апрель, 2010 г., утро.

 3.

 Зачем природе чувства и гормоны? А гармонисту –верная гармонь?
 Неужто только химии законы – и Клеопатра , и Тутанхомон?
 Святой ли Патрик или патлы хиппи. Что и они , как мы, – в весеннем гриппе?
 Ромэо –ром или   вино  Агриппы в нас пенится   пивком в рекламном клипе?! 

 Антоний Марк мне ближе, чем Випсаний- стратег, снискавший славу и в Испании,
 и тем, что до укуса змеями довел царицу рода Пролемеева.
 Но погледеть, как тонет  флот Антония и Клеопатры- прав Випсаний Марк?   
 Хоть и красива ты любви агогния, скульптуру изваяет все ж автоарк.

 Тутанхомон был зятем Нефертити, жена его была Анксенамун.
 На царском ложе –это просто дети, но как делили фараонов трон!
 К чему, скажите, после Линды-   Хизер,   после Петра фон Ульриха - Орлов?
 Когда бы по любви –оно уж ладно, пусть даже и за то – распад «Битлов».

 Надеюсь ты меня не свергнешь с трона. Агриппы грипп , проклятье фараона-
 не моего гармона поле – ягоды, да и к тому ж какая тебе выгода?
 А гармонист или же негр-гармошечник? Он гедонист в своих победах крошечных,
 на уровне пускай молекулярном, но главное, чтоб был он не бездарным.

 24, апрель 2010г., день.

 4.
 Конечно, «Кама-Сутры» тренировки потребуют  искусства и сноровки,
 чтоб из друг друга так вот вить веревки в постели – мало даже танцевать,
 тут даже не двухспальная кровать, - рвать и метать, хоть вдоль, хоть  поперек,
 не тхэквандо задумчивый урок, не дрожь сверхсмыслов и не в раже  кошки,
 не   даже «до» сенсёя Фунакоши...

 Я всё  постиг, мудрейший мой сенсёй, все даны обретая   каратизма -   
 смысл созерцанья,  первозданность атавизма, поняв: мы что-то вроде обезьян,
 но дан нам свыше маленький изъян, не только влечься или быть влекомым
 законом кармы  и соблазном Камы(а он натянет свой цветочный лук),
 но дан нам дух- божественный  недуг.

 Поэтому  друг друга опаясов, руками  и ногами, Шивы плясок
 не одолеть и не переболеть. Меч самурая. Или арбалет.   
 Рай иль Нирвана – только на мгновенье. Полет стрелы,
 меча прикосновенье, похмелье  имманентно опьяненью,
 движение равно оцепененью.

 Слепеет слепень, цепенеет цепень, как музыка ослабшей тетивы.
 Откинутая маска. Да –ты мастер.  Театр Кабуки. Руки в брюки: «Здрасте!»
 По офису – сенсёйши каблучки. Нога – взлетит. Рука – в ребро Адама,
 извлечь себя! Дыра в твоём боку. Так делает опилки    пило-Рама.   
 Мерси боку! Мерси!  Мерси боку!

 24. апрель, 2010, уже вечером.


 ***

 В кафе, где мы сидели с тобой за столиком,
 пусто и гулко, как в осеннем парке.
 Чашка кофе с гущей на дне.  И только.
 Да музон - как  мертвому припарка.

 Отсутствие столь тревожно и оглушительно,
 что даже не слышно звука мобильника,
 даже если он будет звонить громко и решительно
 и тарахтеть, как ночью нутро холодильника,

 в котором остался лишь скелет селедки,
 съеденной темнотою вечера,
 разодранной, как вышедшие из употребления колготки,
 да шов посередке — такая вычура.

 Вот так и продолжается эта колготня
 дня бестолкового, когда под вечер жены царапают мужьям хари,-
 добраться бы до самого кофейного дна,
 да не дают глядящие из глубины фары.

 Глазищи глубоководных чудовищ одиночества,
 уходящих в кессонную тьму косяками,
 как-то надо дотянуть до дна этой ночи,
 трогая  незамужних жемчужниц  руками.

 Не видно ничего на дне чашки.
 Позвонишь или нет? Появишься ли, дыша туманами,
 сколько эту муть не размешивай ложкой,
 коротая время вместе с пивоманами.

 Пикейные жилеты мочевого пузыря,
 они  косяками прутся к унитазу,
 чтобы, не теряя времени зря,
 получить все удовольствия оптом  и сразу.

 А  меня не устроит пенная струя
 и удовольствие чудовищного облегчения.
 Ты для меня – загадка бытия,
 звезд надпроспектных сомнамбулическое свечение.

 Вижу, вижу — на самом дне.
 Уже несешься  на такси, как на батискафе,
 чтобы  спуститься сюда, ко мне,
 уже совсем утонувшему в ожидательном кайфе.

 И ты войдешь – неоновая, русалковая,
 по-дельфиньи двигаясь, гутиэровая,   плывущая,
 и я брошусь к тебе, эту слизь расталкивая,
 вот такие они – гадания на кофейной гуще.

 20-21 октября 2006 г.

 СИМФОНИЯ ПОЛЁТА
   поэма


 Когда симфонии копец, когда она уже в агонии,
 Арнольд ли Кац иль Горовец, но кто-то в кому ее вгонит.
 Лишь комья снега на финал. Лишь шпажный выпад дирижерский.
 Да у соперника — фингал под глазом — след на диске жестком.
 А в общем — чинно разбрелись. Успел штаны надеть любовник.
 И скрипку мучавший солист заходит в лифт, как в гроб дубовый -
 великолепен, как вампир, упился он экстазом зала,
 пока жену листал до дыр Ашот с ближайшего базара.
 И в оркестровой яме - штиль. И шпиль сквозьоблачный проносится
 уж сколько миль, и мил Эмиль с его висюлькою подносною,
 уже надуты паруса над гаванью над снегопадною,
 и все плетутся, да и сам я, укачанный тем  штормом, падаю.
 А палуба туда-сюда, а деки матросней надраены,
 и гололедицы слюда, как в витражах сюжеты райские.
 И кармелитка к алтарю припала, как к плетню калитка,
 и вечер,  снова в пробку врюхавшись, ползет проспектом, как улитка.

 Плетется виолончелист, как будто он в футляр неловко
 втолкнул для куража на бис всю – ню — ларечную торговку.
 Знать, партитуру собирать пора, как  простыню измятую,
 ведь больше нечего играть, да и  в оркестре все измотаны.
 Торчит, как голенький, пюпитр, гобой с валторной уже сбросились,
 чтобы последнее пропить, поскольку жены дурней бросили.
 И зажжены огни на выходе. Уже прощаются любовники.
 Бордель подсчитывает выгоды. И ждут эрекции сановники.
 Но не дождутся. Дирижер сегодня не поднимет палочки.
 И ночь уходит в до минор, в огни текучие, опаловые.
 Ни стриптизёрша, ни рефреном две референтки, две смычковые
 не справятся с обвявшим членом чудовища, в хитин закованного.
 И только Моцарт, хохоча, на пару с магом Калиостро
 торчит над  миром, как свеча, и огоньком трепещет остро.

 Ещё не «Реквием», ещё стоит сей мир, сколь он ни хлипок.
 И осень ломится свищом пока лишь через эфы скрипок.
 Ещё — такие вот дела - сияешь ты в злачёной ложе,
 и  альт, конечно, спохмела, опять прогнал в анданте лажу.
 Он с Данте вместе посидел вчера немного в том подвальчике,
 где полбутылки засадил и сельдью закусил подванивавшей.
 Ещё сминая простыню, как занавес, как декорацию,
 ты светишься жемчужной ню — чего не ведал сам Горацио.   
 А он-то знал, увы, такое, что и не снилось мудрецам.
 Листва от голоса гобоя – за галсом галс — к венцам, к венцам.
 На лавры, на венки гербариевые, на тротуары за окном,
 такою осенью одаривая, какой не знал ни грум, ни гном.
 Да. Ни балетные, ни оперные не знали демоны таковского,
 и вот  два клена, как два опера, разглядывают труп Тарковского.
 Он мертв – и это констатация — с его вивальдиевой замковостью,
 и тополя мои  квитанции  листвы выписывают замшевые.

 Ксилофонист с арфисткой – девкою в обнимку — гладит спину струнную,
 трясясь автобусною давкою, одолевая пошлость стремную.
 А ты тем временем не просто так в объятьях Овна златорогого
 паришь эльфиней – вся  на простыни для дирижера недотрогою.
 А он сквозь дебри партитурные готов продраться – весь на фалдах
 кружа, как коршун, сквозь   квартирные огни, вонзая острый фаллос.
 Что стены для него картонные! Что этих кухонь переборки!
 Он в них въезжает, залы тронные вставляя,  словно тортов горки.
 Он разлетается на тучу шуршащих крыл, когтей,  клыков
 и льнет и бередя, и муча, к тоске неистовых сосков.
 Пока толчется люд в буфете, пока ворюга-нувориш —
 на проституткином лаФЕТЕ, ты говоришь, ты вся горишь.
 Предназначенье канделябра - проделать в голове пролом,
 обжечь, обкапать, вклочь дерябнуть. Но это только лишь пролог.
 И потому течет и каплет, и потому  фитиль, как Тиль,
 Тиль Уленшпигель, старый Капнист, которому пора в утиль,
 но он  силлабикою бредит, но он неслабый стихоплет,
 и потому по залам бродит, скульптур лаская, идиот.
 К Венере мраморной, к вакханке прильнет и, отсморкнув в парик,
 опять, как в деревенской баньке с прекрасной Дунькой - сибарит.
 Ему не время собираться, пока ещё лишь первый акт -
 он будет рыться и копаться, слегка покачиваясь  в такт.
 И оживет холодный мрамор, и шевельнется истукан.
 Вот так она вершится — amor. Перо гусиное. Стакан.
 Да полуштоф. Ну што вы, што вы, опять гиштории слагать?
 И словно занавеси – шторы, а что за ними — не солгать!
 За ними  нимфы и вакханки, за ними девушек сенных
 великолепные лежанки, ему не надобно иных.
 Что эти пуфики в обивках! Что золото барочных лоз!
 Он в рифмах весь, как в тельных девках, как шмель среди постельных  роз.
 И выскочит колдун на сцену, чтоб лебедя угробить враз,
 и ты прогнешь в экстазе спину, а он на это и горазд.

 Он будет прыгать и кружиться под скрипок ветер, руны струн,
 когда придет пора ложиться снегам, прибыв из  дальних стран.
 Когда велением скрипачки (как будто ты в своей фате)
 в крахмально-аномальной  пачке закружит снегом фуэте.
 Чайковский что ли? Облаковский журдом дурдомовски-вертепный,
 Тарковский что ли – растаковский, и Кельвину пора вертаться?
 Аннигилирующий ветер – разряда вспышка — нет тебя,
 уже давно написан Вертер – и ангелы вослед трубят.
 Но вкружишься, вся фуэтовая, в пуантах, словно весь на «кире» я.
 Богиня? Шлюха ли портовая? Офелия моя, Валькирия.

 Вот здесь и есть твои владения - над этой ямой дирижёровой,
 вот эта осень обалденная, вампирши  алчущей  прожорливей.
 Колоброженье серединное, взлетно-посадочно-аллейное,
 алеющее ли, рябиновое, как губы у Кармен – портвейновые.
 Разгон. Мельканье. Левитация. Пальто крылатое, предвзлетное,
 и исчезает гравитация, и отступает время летнее.
 Возьми же за руку – парением охваченная, как всходящая
 на трон империи Осении, на крыльях листопада мчащая.
 Поднимет нас над этим городом, над фарами его, неонами,
 пока маэстро реет гордо, как буревестник, но не он, а мы
 будем лететь над снегом, крытыми  газонами и гаражами,
 как доски стиральные - крышами, над дворниками моложавыми.

 Они поотрастили бороды, ну а на самом деле дети ведь,
 все роллеры да сноубордеры, в спортивные штаны одетые,
 в шарфы укутаны, ученые, а на руках наличкой ветхие
 листы от веток  отлученные, в прожилках тонких – на заметку.
 Что ж! Задерите, что ли, головы! Такого, что ли, вы не видели?
 Вот – мы летим над вами – голые, как у де Сада и Овидия.
 А сад давно весь одесадевший, огофманевший, охрусталевший,
 какой-то весь уже неправдишный, весь кристаллически-блистающий.
 А сад давно весь в мокрой оторопи, на клумбах, тумбах - голь ледовая,
 цветы уже в морозной оторочи, как в нотах музыка бредовая.

 Куда летим? До Кёнигсберга ли? До Дрездена или до Томска?
 Вон – музыканты все задергались, как куклы — им бы уж до дома.
 Им бы в коробки в детских комнатах. Им с Белоснежкою бы - гномами,
 чтоб в темноте, внезапно скомканной,  сердца стучали метрономами.
 К котлетам, пиву и колбасам, к набитым салом холодильникам,
 и Годунов стекает басом на кухню, матерясь ходульно так,
 по перепонкам смачно шоркая, пока парим мы над проспектами
 огнями зыбкими и шаткими, знакомясь с разными аспектами
 судьбы воинственной, неистовой, как нибелунги  неба лунного,
 всё партитуру перелистывая, зависнувши над степью гуннов.
 Все это, знай, не для профанов я, для меломанов филармонии,
 ведь ты, как есть, акватофановая, и здесь излишни антимонии,
 антиномии, метонимии, да и другая  херота,
 а ты возьми да обними меня  - вот и получится «та-та!».
 И «тра-та-та», и «тру-ля-людия». Пойми. Идет к концу финал.
 А вроде только что прелюдия канала, словно черный нал.

 Ты вся пахучая, фиалковая, как лавка дивная, цветочная,
 и словно Моцарт в катафалке - я, колесами бряцает ночь моя.
 Кант отложил парик и дрыхнет, и не кантуйте больше Гофмана,
 у осени такое брюхо, вот-вот родит уродца-гоблина.
 И в гобелен уходят рыцари, и дирижер из подкаблучников
 со сковородки что-то выцарапал, забыв про купидонов-лучников,   
 про безбилетных арбалетчиков, про полусонные партеры,
 про онанистов-партбилетчиков, кончавших в ложах на портьеры.
 Трепач-скрипач наврал соседушке, как прошлой ночью — с балериночкой,
 а тот, в пивной кутнув, совсем уж, кхе, прогнал историю былинную.
 И барабанщик в вытрезвителе, квиток ментовский получая,
 все о Сальери-отравителе твердил и требовал начальника.
 И на передовицах  свеженьких увидели все сообщение
 то, как со снегопадом  нежным блуждало дивное свечение.

 Ночь с 16 на 17 октября 2006 г.


 ЛЮБОВЬ И СЕКС

 Ты говорила мне про секс, я тебе говорил любовь,
 у этой песенки безнадежно испорчен текст и уже не получится по-любому.
 Полюбовно мы не могли разбежаться, так обжигают, плавя изоляцию, замкнувшие провода.
 И перегорают. Какая Жалость! Нет электричества. В турбине окаменела вода.

 Это труды не напрасные – вращать нежностью невпроворотные лопасти.
 Ведь, ты мая напасть, так же прекрасна, как Дженифер Лопес.
 В лес уйти бы к лесбиянкам, смотреть, как они удовлетворяют друг друга,
 не нуждаясь во мне, вот такая пьянка! А ведь какая была  подруга!

 Она говорила мне про секс, я говорил ей про любовь,
 честно говоря, я так и не просек - что это за кекс, хоть и не голубой.
 Я, откровенно говоря, так и не въехал – кто ты - Николь Кидман, МерилИн,
 Йоко Оно, Алла Борисовна, Иди Та Пьеха? Или Ева Браун, когда брали Берлин?

 Вот так и лежим совсем обугленные, так вот и светимся гранями свастики,
 войсками, вошедшими в город поруганные, всего лишь навсего материал для статистики,
 чтоб в историю войти  с бембежками, когда отключается свет и горят провода,
 когда стратеги, склонившись над картами, произносят: «Н-да! Бомба угодила немного не туда.»

 И вот постель, как разбомбленный Дрезден, как Кенигсберг после штурма внезапного,
 ну зачем, скажи, ты все еще дразнишь, жемчужным ню, и ног своих замковостью?
 зачем вся сияешь тем алтарем, куда угодил похотливый фугас?
 У оргАна выворочены наизнанку органы, и фугой бушует во мне экстаз.

 Нет, это не какая-то там лютневая музычка, не какие-нибудь флейтовые пасторали.
 Это лет моих прожитых лютая мука, это битва которую мы проиграли.
 Войска отходят, как в эпилоге, добивая раненых, бросая обозы.
 Любовь- обуза. Секс – технология для превращения в поэзию прозы.

 24-25, апрель2008г.


 НОЧЬ ДЖЕКА ПОТРОШИТЕЛЯ

 Когда Джек Потрошитель кромсает ночь ланцетом,
 заманивая шлюх в карету виноградом,
 безумная луна озарена инцестом
 и эта темнота мне кажется наградой.

 Я вижу в ней лишь губы, лишь зубы, лишь оскал,
 лишь взгляд, распахнутый утопленницы-страсти,
 так боцман похоти крыс трюмовых свистал,
 ловя простушек Лондона в развесистые снасти.

 И надкусивши гроздь,  мерцанием   наполненную
 моей мечты, я соком этим упиться допьяна
 желаю, чтобы было и сладко мне, и солоно,
 словно в причалы Ливерпуля ласкается волна.

 Как Гофман - Кёнигсбег, как Кант императивы,
 я сочиню тебя – вселенную ночей,
 сумбурные слова и бурные мотивы,
 чтоб ты была моей, хотя была—ничьей.

 Изысканный дендизм. Изящный саквояж.
 Не видно лиц. И даже не ищите.
 Ночь, поглощая улицы, прошепчет: «Я твоя!»
 И жертва не нуждается в  защите.

 Опять в зажатой ручке сладчайший виноград.
 Чудовища ль дела? Награда ли для лорда?
 Всего одна награда—среди других наград,
 наружу вывороченные внутренности города.

 2008 г.

 ***

 Переполненный автобус.Сонный люд.
 Этот люд не тот, а то бы ну на кой бы ему ляд
 притворяться пассажирами,в блуд впадать, нудеть Бичевскую,
 пахнуть сельдью, гидрожиром, быть кривее Лобачевского.

 Астронавты посленочия,ну куда же вы, куда?
 Нету силы, нету мочи. Остальное – ерунда.
 По отсеку бродит призрак. День. Солярис. Мудрый Лем.
 У меня, пойми, все признаки - ты – свеченье, вспышка  клемм.

 Нестабильное создание из нейтрино этих дней,
 снег приходит на свидание к осени. И тем верней
 будет, если  полусонный он придет. И в том отрада,
 словно город в невесомости повисает снегопада.   

 2007?

 ***
 В каком бы зале не мерцать,
 светясь загадочной улыбкой,
 не спрятать прелести лица,
 скольженья полутени зыбкой.

 Оставить лютню и мольберт.
 Шагнуть сквозь стену, брякнув шпагой.
 И вот он я – ни жив , ни мертв,
 всего лишь квант вселенной шаткой.

 И ты выходишь из зеркал,
 из золоченых рам навстречу,
 алхимик старый предрекал
 каббалистческую встречу.

 Но  в колбе зелье докипит,
 но  прекратится бормотанье,
 ты в холст уйдешь, а я транзит
 продолжу своего скитанья.

 2006?
 БАЛЛАДА О ПАВШЕМ СНЕГЕ

 Он ходит где-то с пистолетом в своей гламурной кобуре,
 а осень охмуряет лето, кружа деревья, как в бурре.
 А листья—лисьими хвостами на плечи, ждущие объятий,
 бредут сожженными мостами и им заказан путь обратный.

 Они летят и колобродят, они очнуться не  хотят,
 а он в ковбойской шляпе ходит и щурит мстительный свой взгляд.
 Проворней даже, чем Клинт Иствуд, чем Грязный Гарри, Блэки Джек,
 в упор расстреливает листья, чтоб кроны превратить в калек.

 Он—это ветер с побережья, клон лютых зим, антициклон,
 он –это отзвук безнадежья, крушащий мой корабль Циклоп.
 А ты – смешливей, чем Алиса, улыбчивей Кота Чеширского,
 идешь, пока он гладит листья рукой по кленам—против шерсти.

 А ты не знаешь и не ведаешь,  что сердце бьется в неводах,
 что дни, как в кольте пули-беды заряжены, но—не беда.
 А он уже его выхватывает, он взводит сумрачный курок,
 и небеса швыряют ватою, чтоб я от раны не истек.

 А он дымок сдувает с дула, а он уходит, шпорами,
 гремя, пока весь двор задуло, где я лежу за шторами,
 Я - твой нежнейший снегопад печальнейшего утра.
 Нет хэппи энда. И назад не ходит Кама-Сутра.

 Она вращает барабан кармического чуда,
 пока я  пьяный вдрабадан тобою—таять буду.
 Пока затопчут каблуки все гильзы неостывшие,
 пока, чернея от тоски, я буду весь притихший

 лежать, чтоб превращаться в грязь на войлочной обочине,
 и кость асфальтовую грызть тоскою озабоченный.
 Я падший снег. Я не могу вернуться к сути ангельской,
 и вот на этом, на снегу уже колеса  наглые.

 Они растащат, разомнут, во тьме сверкая фарами,
 моё желание прильнуть на гололед аварии.
 А я, тоскуя по тебе неистово и робко,
 буду ронять их всех в кювет, в автомобильных пробках
 сминать, крушить, бросать туда, где я— сплошное месиво,
 чтоб только знать, что навсегда с тобою будем вместе мы. 

 12, октябрь, 2006г

 ***
 Листья, как  объявления о ремонте цветных телевизоров,
 о сдаче комнат, продаже гаража, размене,
 почти как склянки с порошками в провизорной,
 с надписями – «счастливая семья», «безденежье», «измена».

 А листва под ногами  даже  цветней,
 чем в кинотеатре долби-стерео,
 колышется бахромою на ветках тем верней, 
 чтоб зазвать по объявлению, где ждет тебя стерва.

 Оборви этот лист, прочти по прожилкам -
 как вы жили-были без телека, без гаража.
 Все это уже было? И кажется жалким?
 Неужели всё это опять-таки  дежа

 вю банальных историй с началами и кончалами,
 с качелями и маятниками мутоты безнадежной,
 где вместо яхт с тропическими причалами
 нас поджидают матросы безденежья.

 Позвони. Я приду и отремонтрирую
 твой телевизор, чтобы жизнь стала  цветнее и золоторыбковее,
 пока ветер – верный муж - объявления отстирывает,
 как до нижнебельёвой белизны  черноту  между бетонными коробками.

 В том гараже с объявления нас ждет сияющий «мерс»,
 и на нём я  вполне могу умчать тебя в кругосветку,
 а для обеспечения платёжеспособности среди прочих мер
 есть ещё не пожухшая «зелень» с ветки.

 Нам пока что с тобой не нужны размены,
 нет совместной недвижимости - куда деваться! -
 разве что вот в этом уголке Вселенной
 занедвижили скамейку, чтобы целоваться.

 20-21 октября, 2006 г.


 В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО

 “Её сон распространял вокруг меня нечто столь же успокоительное,
 как бальбекская бухта в полнолуние, затихшая, точно озеро, на берегу которого чуть колышутся ветви деревьев, на берег  которого набегают волны, чей шум ты без конца мог бы слушать, разлегшись на песке.”
 Марсель Пруст

 1.

 Ну что такое Пруст? – потраченное время
 впустую. Куст акации у самой, у воды.
 Меж чтением и ленью труднейшая дилемма.
 И оводы. И надо до среды
 всех авторов прочесть, которые творили,
 подробности фиксируя дотошно.
 Сон с явью, даль и близь,  как  игры с “или-или.”
 Моллюск в прибрежном иле,
 закрывшийся поспешно.

 Июльский ветерок. И солнце летних сессий.
 А la cherche la temps…Но вряд ли отыскать.
 И стрекоза кружит, чтоб на тебя усесться,
 как на холмы до одури  прогретого песка,
 как на травинку, веточку, на стрелку телореза.
 И резкость наводя, следят ее глаза,
 как  по воде рассыпанные  блестят богатства Креза....
 И  все, что не блестит, то несомненно—“деза”…
 Сезамм, откройся!  Отворись, Сезанн!

 Впусти в свой мир сазаний, где чешуею радужной
 дробятся по  воде кусты и облака,
 где небеса  синеют,  круглясь  наивной радужкой
 над ивами. И тянется рука
 мгновения – гранить, полировать и, щурясь,
 щуренка золотого, вставлять в кристалл волны,
 и что нащупает ступня,  в воде по илу шарясь,
 жемчужину, булыжник, грань иль округлость шара --
 мы угадать, конечно, не вольны.

 Природа–ювелир. И тщательней огранки
 не может быть, чем замысел лукавого творца,
 и музыки хрустальней, чем птичьи перебранки,
 и янтаря нежнее, чем твоего лица
 текучее свеченье в оправе золотого
 нутра  в утробе  утра, снов, водорослей, трав 
 заглоченных, как рыбиной мальки ручья витого   
 и зачатых  опять в молоках клейких слова,
 в икринках смысла. Или  Пруст не прав?

 2.

 Две нимфетки, читающих Фета.
 Тишина, как раскрытый рояль
 в честь гастролей заезжего лета
 безбилетного – в наши края.

 Две студентки–два чудных мордента
 в две руки—за форшлагом  форшлаг,
 два момента  для ангажемента,               
 в час, когда обеспечен   аншлаг.

 Все разыграно, словно по нотам.
 Облака.  Стрекоза. Мотылек.
 Каждый цвет, каждый блик, каждый атом,
 каждый смысл,  между крылышек - строк. 

 Не спугну. Не дерзну. Не осмелюсь.
 Не дотронусь до крыльев слюды.
 Если даже на книгу уселась—
 буду  рифмы сквозь крылья следить.

 Если даже, дрожа и мигая,
 миг за мигом, сластя, как драже,
 налетев то одна то другая,
 будут снова взмывать в вираже.

 3. ЭКСПРОМТ  ДЛЯ ТВОЕГО КОНСПЕКТА

 Студенточка, гордячка, задавака,
 копилка мыслей, цитадель цитат.
 Какого мифа, века, зодиака
 твой взгляд? Каких веков и дат?

 И прошлые и новые века
 даруют эти губы и рука.
 Вмиг – разноцветьем солнечного спектра,
 как дождь страниц из твоего конспекта.

 Томск, 1977-78   
 Песенка о Гильоме Галиматье
 Юрий Горбачев
 ПЕСЕНКА О ГИЛЬОМЕ ГАЛИМАТЬЕ


 Никем не воплощенный ни в камне, ни в литье,
 в Париже жил ученый – Гильом Галиматье.
 Врачи лечили чинно микстуровой бурдой,
 а он неизлечимых лечил белибердой.

 Трость, бабочка и скрипка, и шляпа конотье,
 входил, дверями скрипнув, Гильом Галиматье.
 Удача – чет и нечет, но мир оторопев,
 следил за тем, как лечит, великий терапевт.

 Что это там за давка? Наверно—дерижабль.
 -Мсье!
 -Пардон!
 - Однако!
 -Хм! Какой-то дилижанс.
 У парижан последний шанс мигрени одолеть.
 Подагры – даром –хоть сейчас – и больше не болеть.

 Он из футляра – скрипочку, а трость вместо смычка.
 Он курочку, он цыпочку – из шляпы – котелка.
 И запорхает бабочка, сорвавшись с кадыка.
 И все к нему бочком, бочком, поближе, но – никак.

 Аншлаг, как флаг. Полиция. Помятые мусье.
 Растерянные лица. Префект строчит досье.
 Блокнотики газетчиков исписаны без меры.
 Судья найдет ответчика. Гризетка – ковалера.

 Мир изнывает в скуке, в угаре дележа,
 но дребезжит в проулке трескучий дилижанс.
 Но вертится на втулке земное колесо.
 Но смеха грохот гулкий проходит полосой.

 Томск-Новосибирск,1978,1999



 ТУФЕЛЬКА ЗОЛУШКИ

 Все Золушки когда- нибудь становятся принцессами,
 кареты золоченые являются из тыкв,
 у туфелек хрустальных - завидная профессия,
 на лестнице в двеннадцать сиять звездой мечты.

 3. июнь. 2010 г.

 ПРИЗНАНИЕ

 Признания в Познани- поздно ли,
 а может быть, всё -таки рано,
 когда ваши губы не познаны,
 и титры ползут по экрану?

 Такие остросюжетные
 на туфельках этих -шпильки,
 как в зеркале отражение,
 твоей маникюрной пилки.

 Как пуля помады кровавая,
 заточенная о жажду,
 как бездна внизу провалами-
 в твоём капилляре каждом.

 Из Польши назад до Питера,
 не спите. В небе -опаловом
 я буду навроде пинчера,
 бежать за вами по шпалам.

 Я буду елозить брылями,
 ваш туфель грызть, стосковавшись,
 как будто бы роль Ольбрыхского,
 играя один под кроватью.

 Ведь титры уже погашены,
 а я не из подкаблучников-
 и есть кое-что в загашнике
 до времени нашего лучшего.

 Мечта об отеле в Познани,-
 он так далеко от Сызрани,
 о чём-то ещё не познанном,
 о чем-то ещё не сыгранном.

 Туда через Сважендз с Пачково
 отуда, конечно,- с ярмарки,
 в отеле ковра не запачкаю,
 своею венозной, ярою.

 А пинчеру -кость не туфель бы,
 а вам бы не гость , а суженый,
 тогда бы -не кровь на кафеле,
 тогда не зрачки бы суженные.

 12. август.2010 г.