Майами - Miami

В Майами я - заехал: вообще-то летя в Нью-Йорк, на шаромыжную пресс-встречу, гулянку по выходе "Ширпотреба" (благо ширпотребители оплачивали и билет). Южный берег взахлёб хвалил всяк: пару лет, не менее; а я за валами хвал прозревал разве пляж, лежаки и наплыв престарелых евреев, из-под понаехавших тут жеманниц-юбочниц мужеска пола выдёргивающих пляжный инвентарь. Мне плохело заранее. Но после нескольких часов лёту открыл я глаза и увидел себя над Карибским морем, и Майами приближался. Море темно синело под дробной глазурью волн - и вдруг побледнело, приблизив дно. Островки, плюгавые плоские недоростки, из воды поднимались с трудом. Волны рвались на рифах - кружева по стеклу стола; и меж нами и ними - небо, голубовато-бледное, с розовинкой от алого солнца, огромного, на спуске за плотные грядки хлопчатых облачков, толстеньких круглых клочочков, ватно ползущих всё вдаль, вдаль. Сумеречная Америка вдруг поднырнула снизу, плоская, нескончаемая. Сперва прибой, полоса с полощущимися крапинками - купальщиками; а там и материковый Майами потянулся, квадрат за квадратом раскладывая кварталы, и - бескрайние топи Флориды, поверх которых мы описали круг. По приземлении свет мигал уже там и сям по протяжному предместью, и облака отпечатались темными длинными пальцами в белом небе.

Аэропорт "Майами-Международный" я уже любил - пуще прочих аэропортов мира. Недорослью-подростком попал сюда, на долгих перекладных добираясь ко Джоно-Джерминовой яхте либо в Харрисову обитель на острове Райском. Первый мой порт пересадки, а дальше ловил я "Шенкс", гидроплан до гавани Нассо. В отпертую самолетную дверь мокрый аромат Флориды врывается весь. Разом - весь: кремово-солнечный, кондиционеровый и коктейлево-тропиканский. И - светлеют, просветляются лбы пассажиров, золотятся райским небесным ливнем, здорОво-здОрово: я - на море! - совочно-ведерковым предвкушением пляжного блаженства. В терминал входишь - топчешь зеленый сырой ковер, Флоридой пропитанный, парфюмом, который по Флориде всей от тебя не отлипнет. Рекою ковровою ароматной влечешься, путник, а налево-направо - врата к путям воздушным, да все в места мечтанные - или читанные у Грэма Грина да Иэна Флеминга.

Порт-о-Пренс. Порт-оф-Спейн. Каракас. Монтевидео. Сан-Паулу. Ларёк сластей перелетного путника - "Майами-Международный". От имён на витрине как ёкало моё сердце. Я хотел - всё.

А первым глотком в "Майами-Международном" вкушаешь Кубу: Куба накатывает, наезжает, понаехавшая тут, беглая, ссыльная, невозвращенческая - вся уже здешняя, коренная. Куба в Майами укоренена повсюду, и кореннее всего тут - эмпанадас, слоеного теста выпечка с начинкой национальною, пирожки с расизмом, в ресторане аэропортовском Ла Карретта, моем любимом - лучшие. С расизмом, ибо там примечаешь, что стой ты хоть первым, а первым тебе не быть, не обслужат тебя, пока в очереди с тобою хотя бы один кубинец. Глотаешь начинку эту под натуральный кубинский кафе кон лече - с молоком кофе, к начинке необвыкший новичок, и обвыкаешь, дело твое новичковое - обвыкать, в Майами ты, хоть всю жизнь живи, - а всё гринго, нетутошний понаехавший никто. Знал бы я, какие трагедии разыграю у этой самой стойки - куда там подмосткам моим и кинолентам.

Заказывая билет, я обсчитался датой: рейс мой на сутки опережал гостиницу, нынешней ночью занятую не мной. Заночую, решил, прямо на терминале - аэропортовский отель прижился там, отталкивая и обаяя, особое отельное убожество сочетая с отдельным отельным шармом. Ярчайший, из чистой нержавейки, лифт вобрал меня в зале ожидания; пара библейских братьев, Гедеонов-благовестителей, учтиво вырисовалась у дверей.
"Весть благую принять готовы ли?" - вопросил один.
"Не совсем", - ответил я, и двери лифта сомкнулись.

На двадцатом из этажей ресторан, светясь темновато, выводил тебя в небо - панорамный вид аэропорта. Южноамериканцы, явно головорезы, чёрно сгущались у столов. Гедеоны подъехали, прошли к братьям, гогочущим Черным Поясам благой вести. Пальцами показали меня, перешепнулись, и загоготали-легли - все. А в дальнем плане небес фоново грохотали самолеты, пунктирно помигивая огнями. Волшба-неприкаянность-Америка - вот что тут было. Отбыв буфет ("закуски гастрономические"), я выбрел в аэропорт и подался, совсем развоплотясь - блудная запропащая душа, - бродя не терминалом - чистилищем. Вот очередь в Асунсьон, полуночный рейс, ожидают. Вот прибыли из Форт-Уэрта, штат Техас. Вскрики встреч и горестный трепет рук-разлук, прилив и отлив путников, рейсом в порт вхлынутых, рейсом высосанных до дна. Я так и лежал бессонно на каримате, под пАры за стенкою всенощный трах. Зато, дивно позавтракав в Ла Карретте, выбрался к побережью в древнем таратаечно-тарахтящем такси с бархатным красным нутром.

"Роли-отель" стоял - стыкуя Коллинз-Авеню с Семнадцатой Стрит - в ряду высоток гламурных, плодов шик-модерна двадцатых, шикарную некогда штукатурку роняющих ныне при выбоистой дороге. Квартал кинотеатришек-доходяг да богаделен, именованных романтически-неуместно: "Девятый вал", "Коралловый риф", "Южные моря" - где всех валов и кораллов - на верандах стальные стулья, и старики сидячие наблюдают, как на Коллинз-Авеню бам-бам - бамперы бьют по выбоинам. Годы текли; Южный Берег не менялся. Ты ехал сюда умирать. И цены хороши, и погода, и еврейство во всём, еврейский курортный отпечаток. Не менялся курорт, не менялся - и изменился.

К середине восьмидесятых - вошел в моду: стильными сделались солнце, море, облезлый глянец ярчайше-малёванного шик-модерна; наскоро вырос ресторан - "Стрэнд" - и отелей пара. На юг потянулись геи, узнав о диагнозе: СПИД. Президент Рейган за двойной свой срок слова этого не сказал, считай, ни разу - тем вытеснив гея в неприкасаемые. Буквально. Видишь - идет - сгребаешь детей в охапку. Сняв со счетов страховочные смертные деньги, геи ехали в Майами умирать: не достойно, так хоть подзагорев. А за геями двинулась свита клубных любителей да дам мужеска пола, вон из Нью-Йорка постылого, жаждая страшной Кубы, из тюрем Фиделем выпущенных кубинцев, рыскающих по стритам майамским южнее стрит Пятой. Латинские ягуары-пантеры - знатные были зверюги, не чета нынешним, золотом звякающим сучонкам, бёдрами выкомаривающим кренделя по проспекту Линкольна. С теми ты понятия не имел, переспать ли с тобой хотят, тебя прикокошить ли. Вот так и преобразился пейзаж: на заре девяностых уже не кладбищем динозавров смотрелся берег, а мускулистым явлением-воплощением хваткого мира Америки Бэби-Буша, не то гаитянского Бэби-Дока, не то всё-таки Буша-младшего.

В "Роли-отель" я въехал крепко, всерьез. Там загодя договорился приятель, Роберт Форрест (для считанных близких - Джойс), так что прибыл я к ожидавшим: вышли двое, отелевладелец Кенни Дзирилли и среброволосый зам Джей Койл. Двое, да не пара, пара непарная. Кенни - отелевладелец! - босяковат: вычернен, обветрен, будто под небом отночевал пару лет. Босяковат, а глазами и бесноват: два угля рдеют в яминах глазниц лица сплошь впалого. Шастал - шаркал по холлу, изжевывал слова в кашу - и любезно натряс мне дорожку кокаина прямо на стол администратора. Так вот значит как в Майами делаются дела - я обалдел, а администратор - только глаза к небу этак устало: "Кенни...". Джей подоспел, замял-обсмеял заминку, с гоготом пьяным матросским - опытный морской волк, манеры лорда - изысканно отвлек Кенни: а меня в номер тем временем увели.

Джей нашел меня в вестибюле, после. "Ты не думай - сказал, - Кенни в порядке. Просто он, понимаешь, псих".

"Роли-отель" постояльцам растил и сад: блистательный; Джей, зам-многостаночник, и тут успевал, курировал садовничий штат. Сад-не сад, собственно: бассейн, загогулистым гнутым бочонком вычерченный, с водопадцем в резном краю, затмевал - всё. А пообок, начеку - пальмы, вскинув не ветви - веера: вееров верхушечки, ветром соленым иссушенные, похрустывали вкуснейше. А с узкого краю подале - бар, круглый, колером кремовый, гламур киношный, мюзикл "Любая прихоть" (джаз и коктейли). В корабельном кругу стойки - мОлодец латинский, лодырь, простаивал, журналец пролистывал непроворно, с посетителем рачьи-кощеевым, у стойки сиденье обжившим, длил ленивый трёп: и где было знать мне, что на восемь дальнейших лет сольюсь - с этим самым (мОлодцем! не кощеем). Так, не зная, и вышел я с Джеем из сада в дюны, по дюнам - к воде. Смерклось; из воды выступила луна. Громадины грузовых кораблей шли курсом на горизонт, огоньками помигивая - землю облетая, казалось глазу. И во весь размах взгляда - пляж, налево пляж и направо, широкою полосой. По пляжу бежали трусцой, проезжали на велосипедах. Воздушные змеи летели. Собаки скакали к океану во всю прыть. Жилые многоэтажки, погодою битые некрасавцы, бледно стояли, всею шеренгой оборотясь к воде: открытки, врытые в берег. Оплот глянцевитой Америки, винтажной, отходящей, облупленной, - облюбленной нами - Европой.

Я полюбил "Роли-отель", его подковырочки и призвездь. Неуправляемый - самоуправственный, с полной самостийностью всякого служащего, отель непривычно сминал привычную классовую слоистость: официант, принесший в твой номер заказ (закуски преддискотечные, преддремотные) немного погодя мог ждать тебя в "Твисте" (баре), чтоб повести в "Варшаву" (клуб). Но и Кенни, как ранее подмечено, сочетал в себе босса и босяка. От него еженощно скрывали сейф с дневной выручкой (свои обходы-набеги Кенни свершал около полуночи) и что ни день разнообразно выманивали его из фойе, где Кенни на кожаной красной кушетке полёживал в шортах, вслух сам с собою обсуждая - нещадно и жутко ржательно - прибывающих, прибывших и пробывших постояльцев.

В "Роли-отеле" в те дни пребывали - звёзды. Перебывали - все. Где как ни там: иначе - нигде; негде. У администраторского стола - где как ни там - простаивали потом - и денно и нощно кто-нибудь там ругался: топ-модель ли, кинозвезда. Ругателям предстояла администратор, геиня-альбиносица, сидя на неохватном заду: сочувствовала, кивала, да-да, да-да, а сама - в трубку: так что вечерочком - куда? А счета получая, не ругались уже - изрыгались, градус отельного шика не роняя - чего уж чего, а звёзд на отельный век хватало. Микки Рурк делил пентхауз с двумя чиахуахуа. Анна Николь-Смит дефилировала раздетая по фойе. При ней состоял финн, модельный мальчик Бирен. Ссорились непрестанно: наконец она помадой на зеркале написала "Пошел в жопу, Бирен" - и съехала в аэропорт. Некая девушка Сюзи надписанное зеркало сняла и взяла себе. Кейт Мосс и Джонни Депп, влюбленные пока друг во друга, миловались - неразличимые попугайчики-неразлучники, высоко-высоко сидящие. Однажды, из номера выйдя, обнаружил я Клауса фон Бюлова, шагами меряющего коридорную полутьму. Сама Анна Винтур как-то, сглупив, прибыла на выходные. В пятницу пребывала в шоке; к отъезду, воскресным вечером, вызрела в озверелость.

Спать отель будто и не ложился. Шли в ночь постояльцы; хаживали посетители. Бывало, и ты на рассвете, часам к четырем утра, прибывал, блудный - чтобы в фойе застать - Кенни, в шортах примелькавшихся уже, бессменных, с неприглядным (ненаглядным!) гангстером в облипку-облапку, на фоне - кого-кого? - Микки Рурка, еле проглядывающего над дальним столом столовой, в непроглядном дыму, в гангстерском кругу. Кенни - гений, что говорить - практически Бэзил Фолти, отелевладелец из телекомедии, в Англии шедшей годами, - Бэзил Фолти на майамский манер. Гремел по всему побережью. Тогда он как раз привёз кадиллак из Кубы, большой и черный. А я как раз вставал на постой повторно, регистрировался у администраторова стола (геиню звали Джуниор) - и вдруг - скрежещущий кадиллак у входа, Кенни из дверцы - во дверь отеля, через фойе бежит, и - в туалет, в кабинку. В фойе каждый замер - вежливый моментальный ступор - и - отбой, каждый занялся прежним делом. Десять секунд, и - трезвон: тревога: вытьё, сполохи - троица полицейских вся в пистолетах вбегает, и вся - в кабинку к Кенни.

Менеджер Марио (геиня пляжно-обутая в гейские шлепалки-вьетнамки) из кабинетной двери показалась головою, и, директрисою вонзясь во школьный гам, -
"Эт-то что за гвалт?" - как врезала.
"Кенни прошел в туалет с тремя полицейскими", - Джуниор обесцветила формулировку тусклым тоном.
"Тремя?" - Марио помолчала. И - мне: "Привет, хорошуля, долетел хорошо?"
Ответить я не успел. Кенни выходил понемногу из туалета, тремя полицейскими выволакиваемый, штаны таща на щиколотках. Отбрыкивался ногами и голосил, но, истый отелевладелец, долг исполнил: "А, Руперт, привет, порядок там? Изволь - что угодно - ко мне обращайся".

Был у Кенни кубинец бывший, отель отделывал и обставлял - дизайнер Альберт, гейский малец лет за сорок, и росточком мал, и брюшком, и сорванцовским лукавым личиком. Волосом и ободьями очков черен, а так утопал в полотняном белом. Обставлял - так: хаживал по широким складам майамских мебельных залежей, меж обгаженных лож, из-под пращуров свежесдохших отданных на торги, высматривал мебель недорогую - и толкал ее Кенни втридорога. Неугомонный гей-интриган того сумасшедшего пошиба, каких лишь на Кубе лепят (не лепят уже, слава Богу). Обставлял - всех и каждого, зато насмеешься с ним - так умел смешить - и порою, как сам говаривал, - "рассупонивался", тешил-потчевал приятелей. В несколько лет он попал в закадычнейшие друзья мои - тогда-то и понял я, что такое Куба. Родители Альбертовы, Роселлы, и все родичи, из Гаваны уплыли - успели - в пятьдесят девятом. По преданию, Альберт-малец, на руках выносимый из дому, сдернул - успел - старинный шнур колокола в прихожей, вцепясь в расписную рукоять. Шнур да рукоять - былая роскошь до-Кастровой, Батистовой диктаторской эры - покоились теперь поверх столика при Альбертовой кровати. Былая - была ли? О собственной былой роскоши врал любой кубинский беглец. Не проверишь. Беглым кубинцам былое брезжило расписным цветастым сном. Их послушать, так что ни таксист - то плантатор сахарный. Помню, как мне, майамскому новичку, некий гей в бархатных, вензелями расписанных, тапках сказался аристократом. Сказался - а показался, да и оказался, весьма плебеистым, вот и справился я у Альберта - не соврал ли аристократ. "Аристократ! - взвизгнул в ответ Альберт. - Доктору какому-нибудь родня, да и только. И то не факт".

Альберт залюблен был мамой, Сильвией. Обставлял и ее - обирал, высасывал, выдаивал деньги, с доярской регулярностью: по часам. Сперва, при знакомстве со мною, жил в комнате, убеленной паче снега на авеню Коллинз. Годы скандальных изгнаний и взыскиваемых долгов гоняли белое Альбертово жилье по авеню самым разным (обстановку Альберт восстанавливал неизменно), Альберта обессмертив, незабываемого: гуляя по Южному побережью, куда ни кинь взгляд - везде он жил. По субботам и воскресеньям жил распахнуто - нараспашку, на белом диване сев, кокаина на ключ квартирный натряся - "колеёю", водку ничем не разбавленную заправив льдом, прошвыривался по спискам знакомых - мониторил всех, отслеживал ночные продвижки из бара в клуб, а из клуба по дальнейшим трудам, сверхурочным. Сам из дому выбирался редчайше: вызванивал, копил у себя гостей, до тех пор пока не являлся приятель с автостоянки. Являлся - и всё, отбой, трубки на рычаги, двадцать долларов автопарковщику - и Альберт пристраивал автомобиль на ночь.

Альбертов был и первый утренний твой телефонный дребезг, под который ты - в раздрызг после вдрызга вчерашнего - просыпался. "Доча, наслышан, что ты свернула налево с черным из Санто-Доминго". Тут-то и улыбался ты, в ком простыней глядя - где чернелось - и сфокусировывался-таки джентльмен доминиканской выделки, бревённо одеревенелый на дальнем краю кровати. Да уж, на Южном побережье новости резвы. Тот, с развальцой, латинец в бассейновом баре звался Мартин - и скоро с кощеем в баре просиживал и я долгие волглые полдни и пополудни, трепясь о том и сем и слушая полный курс отельных сплетен. Мартин грамматикой был забавен и лексикой занятен - и говорил - не говор, бормота какие-то, сперва и не разобрать. Заворожённо внимали мы с кощеем невероятным Мартиновым историям из детства латинского и эмигрантской американской юности. У Ла-Платы-реки родился Мартин, в Хуан-Ла-Каса, уругвайской деревушке. Одно на семью дитя, стиснутое любвями - дважды бабушкиной, дважды дедовой и материнской. Отец, Хуан Даниэль, отбыл в Штаты, когда Мартин еще не вырос. Прабабушка же, некая фрау Шенк - в Мартиновом пересказе - прибыла контрабандой, в бочке, из Германии в Монтевидео.

"А год который?" - спросил я, стараясь не спугнуть - да и кощей смекнул, о чем я. Нет, Мартин не помнил точной даты. Вспомнил: а бабушка - дочь фрау Шенк, Йоланда, - челюсть сломала - пела в хоре - вот так распахнула рот.

В Майами Мартин выбрался с матерью: в тринадцать, и без возврата. Прочие любящие в аэропорту помахали - до встречи? - до навсегда. Мальчик Мартин стал посещать школу. Родители расселились; мать с Мартином - в комнатушку, она же кухня, при паре соседей-педиков в комнатушке за стеной (предмет наблюдений Мартина, межкомнатно-щелевых). Школу добив, Мартин выбился выше - в Майамский университет, форпост науки. А там - дивные братства студенческие, пытки вступающего, инициационная жуть. От Мартина я о таком слыхал впервые. Сперва ты съедал по упаковке кетчупа, горчицы и майонеза, потом летел с высоты моста в воды залива. И тогда у тебя был старший брат. А после - младший.

"А на выходе ты - масон: вольный каменщик", - сказал я.
"Или безработный официант", - мрачно ответил он. И поди пойми, сострил ли. Мартинов всегдашний туман.

Что-то неуловимо замкнуло в моей голове - сработало - сомкнулось во мне, слушателе (полуслушателе) рассказа "а бабушка - в лифте ехала - нога - осталась без пальцев"; и картинка запроявлялась - отпечатком в темной фотографической комнате, неясная сперва, но всё четче и четче в призрачном красном свете. Мартин и я - я и Мартин - мы. Мы! И когда бабушка, пальцы собрав и ссыпав в конверт, к врачу ковыляла в надежде - несбыточной - пришить, картинка "мы" вычертилась - сфокусировалась - сгустилась так плотно-реалистично, что места вопросам не осталось - у меня.

У Мартина - поди подберись - оставался бойфренд, собою дивен - загляденье, Гонсало. Первым препятствием пришлось перелезать - его. Как-то с компаниею мы трое - и, как на грех, Альберт, - выбрались в клуб "Душеспасение", на побережье небезызвестный. И - начав с невероятного - там я пристал к Гонсало. Пьяный - а кто был трезв? - решил: гениальный ход. Альберт отплясывал рядом на танцполе  - лицом выражая жуть. После я услыхал его разговор по мобильнику из кабинки в мужском туалете. "Доча! Она ж - незрячая! Полезла ж - не на того!"

Мартин во гневе сволок Гонсало в угол, а со мною молчал три дня. Осечка. Или нет? Мартина зацепило - теперь, сходя в бар, примечал я: глядит задето.

Я выехал. И только к Рождеству воротился. Майами - галактика гирлянд - сиял. По пути от аэропорта целые дома, по крыши увитые цепочками вспышек, стояли посадочными площадками надувных Санта-Клаусов на целых гроздях резиново-наливных оленей. Ёлка тёплого края - не та же самая: блеск теплее и жарче жар, и нити переливаются - треплет тропический ветерок. Регистраторши в аэропорту, невесело, косо и криво, красношапочные, "с праздником!" отчеканивали, принимая твои билеты. "С Рождеством" - неполиткорректно. Мало ли по чьим мечтам топталось оно, Рождество, нагло-словесно озвученное. Таксистово радио-Гаити марафонило подарочной распродажей - сердце Христово сынфарктило бы, сойди Христос из Рая в восторг распродажного Рождества. Но я не с небес летел - из Лос-Анжелеса; не с оленями - с черным псовым Мо.

Мо, тайный козырь мой, безмолвный покоритель сердец. Всякий хозяин в курсе: пес - сводник и сват в любовном сближении. Мо сблизил меня с Мартином; Мартина полюбил на месте. Сходства у них хватало (Мартин, любя, чуть не убил Мо, беднягу, - но это было потом и - случай). Вот с Кенни у Мо не сложилось. С ходу: в первый отельный день Мо рванул в бассейн, а Кенни шел - шаркал - мимо. "Мой бассейн! Да выньте же эту долбаную собаку!" Кенни вопил, а Мо знай плавал - в итоге Кенни возбранил впускать его в сад.

Гонсало моделил где-то и был в отъезде, и мы с Мартином выбрались сами - как-то вечером - и, слава Богу, на сей раз без Альберта. Наутро солнце вставало над морем - встали и мы, пошатываясь, помигивая, иссохшие, исхудалые - взяли Мо, повели на побережье - выгуливать. Гуляли молча. Волна ободряюще пошлёпывала песок. Чайки взвизгивали. Мо поглядывал - ожидал. Всё висело на волоске. Сбейся - рухнет. У самого отеля - пришли - Мартин сказал: "Мне на работу уже - четыре часа еще, и всё".

Я ответил, будто меня вот сейчас вот и осенило: "А - так оставайся, а?" Присев, мы разглядывали восход; вечность шла, вопрос висел в воздухе.
Наконец Мартин сказал: окей. Через десять минут жди.

Я проснулся под тихий хлопок двери, затворяемой. От кровати добрался до окна. Утро чудное. Мартин у запасного выхода от земли отделился, будто вприпляску (или припляску я просто всмотрел в него свою?) - и прошел в бар, к работе. Я вобрался в кровать, обратно. Мо угрюмо глядел на меня. Вздохнул, фыркнул: фу! и отвернулся.


http://www.stihi.ru/2012/09/01/3088

--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Miami

On my way to the press junket for Pret-a-Porter in New York I decided to take a holiday in Miami. People had been raving about South Beach for at least a couple of years. As far as I could tell from their rather exag­gerated descriptions it was just a place where old Jews competed for deckchairs with drag queens. I was determined to hate the place. But several hours into the flight I woke to find myself flying over the Caribbean towards Miami. The sea was a deep blue, iced with little waves. Soon it became shallow and pale. Scrubby flat islands barely rose out of it. Waves broke on reefs like lace on a glass table and between us and all this was a pale blue sky tinged with pink as a big red sun went down behind thousands of cotton wool clouds, round and puffy, stretching into the far distance. Suddenly America at dusk was upon us, flat and endless. First the beach where people as big as dots played in the surf, and then mainland Miami spread out in a giant urban sprawl, grid after grid, before finally giving way to the vast swamps of Florida over which we circled. As we touched down, lights were already twinkling in the vast suburb and the clouds turned into long dark fingers on a white sky.

Miami International has always been one of my favourite airports. I first came across it as a teenager on those faraway trips to John Jermyn's boat or to the Harris house on Paradise Island. It was the first port of call before catching the Shanks seaplane to Nassau Harbour. As the doors of the plane open the wet scented Florida air rushes into the cabin. It smells of sun cream, air-conditioning and tropical drinks. A light glow breaks out on the brows of the passengers like a golden shower from heaven, an instant feeling of health, and that glorious bucket and spade anticipation of a seaside holiday. Inside the terminal, the smell of damp carpet is the eau de toilette that will follow you around Florida. Rivers of delicious-smelling green fitted carpet guide the traveller past gates to destinations that have only been dreamt of or read about in the pages of Graham Greene and Ian Fleming.

Port-au-Prince. Port-of-Spain. Caracas. Montevideo. Sao Paolo. Miami International is a traveller's sweet shop and seeing the names of all these places made my heart miss a beat. I wanted to know them all.

The first brush with exiled Cuba is at the airport. They have their fin­gers in every pie and the best ones (empanadas) are sold in La Carretta, my favourite airport restaurant. There you will notice that even if you are first, while there is a Cuban standing in the line, you will not be served. The unaccustomed traveller can taste racism and an authentic cafe con leche in the same gulp, and should get used to both. You will always be a gringo in Miami. Little did I know that I would be playing some of the most dramatic scenes of my career at its counter.

I had booked my flight a day early by mistake, and my hotel was full, so I decided to stay for one night in the airport hotel, located right in the middle of the terminal. It is one of the seediest places I have ever been, but nevertheless possessed a special glamour of its own. I got into a shiny stainless-steel elevator from the departure lounge. A pair of Gideons were lurking politely by the door.
"Are you ready for some good news?" one of them said.
"Not really," I replied and the doors closed.

Upstairs on the twentieth floor was a barely lit restaurant with a panoramic view of the airport. South American cut-throats huddled around tables. The Gideons arrived and joined a hearty group of Bible black belts. They pointed at me, whispered and the whole group fell about laughing. Planes roared through the sky in the background, their tail lights blinking. The effect was magical, lonely and very American. After a "gourmet buffet" I wandered around the airport like a lost soul in purgatory. At one gate was a line for a midnight flight to Asuncion. At another people flooded in from Fort Worth. There were shrieks of reunion and waves of regret as travellers crashed in on the tide and were sucked out on the undertow. I spent a sleepless night on a foam mattress as a couple bonked in the room next door, but after a delicious breakfast at La Carretta I left for the beach in a clunking old taxi with red velvet interiors.

The Raleigh Hotel was located on Collins Avenue and 17th Street. It stood in a row of run-down Art Deco towers on a buckled road. It was a sleazy neighbourhood of fleapits and rest homes, and on the porches of these peeling establishments with their romantic but misleading names — Surfcomber, The South Seas, Coral Reef - were rows of metal chairs upon which the old people sat listlessly watching the traffic bump along Collins. Nothing had changed on South Beach for years. You only went there to die. It was cheap, very Jewish and the weather was good. But things were changing.

Fashion had arrived in the mid-eighties, attracted by the light, the beach and the crumbling Art Deco painted in garish colours, and soon there was a restaurant - the Strand - and a couple of hotels. Queens with AIDS began to migrate south. President Reagan had not so much as mentioned the word AIDS during his eight-year presidency and the queen had become a pariah. You gathered up your children in your arms when one went past. They cashed in their life insurances and came to Miami to die; if not with dignity, at least with a tan. And so they began to trickle in, and with them came an entourage of club freaks and drag queens that were sick of New York and entranced by the dan­gerous Cubans recently released from Fidel's prisons who roamed the streets south of 5th. They were gorgeous Latino panthers, a far cry from the bejewelled bitches that sashay through Lincoln Road today. You didn't know whether they were going to fuck you or shoot you, and so by the beginning of the nineties a scene had been born that was to transform the beach in fifteen tiny years from a clapped-out dinosaurs' graveyard into the physical manifestation of the whole grab-it world of Baby Doc Bush's America.

For the time being I was well hooked up at the Raleigh. My friend Robert Forrest, Joyce to his intimate circle, had made my reservation, and so I was met on arrival by the owner Kenny Zirilli and his silver-haired lieutenant Jay Coyle. They were an incongruous pair. Kenny looked like a homeless person. His skin was dark and parched as though he had been sleeping rough for a couple of years. His eyes were pos­sessed, two glowing coals sunk into a gaunt face. He shuffled around, speaking in a voice that was barely understandable, and rather sweetly offered me a line of coke as I was checking in. So this was how they did things in Miami. I was surprised but the bumptious receptionist just rolled his eyes and said, "Kenny!" Jay stepped forward and smoothed things over, laughing like an old drunken sailor, and with impeccable manners diverted Kenny's attention while I was taken up to my room.

Jay met me in the foyer later. "Don't worry about Kenny," he said. "He's quite crazy."

The garden at the Raleigh was beautiful, and Jay doubled as head gardener. It was dominated by a large ornate pool shaped like a barrel with a waterfall at one end, and surrounded by palm trees with branches like fans. The tips of their fronds were burnt by the salty wind and they rustled seductively. At the end of the pool was a round custard-coloured pool bar that could have been a set for the musical Anything Goes. Inside it stood a lazy Latin boy leafing through a magazine and chatting idly to an old crustacean perched on a stool. Unbeknown to me, I was going to spend the next eight years with this character. (The boy, not the crustacean.) Meanwhile, Jay and I walked over the dunes and onto the beach. It was dusk and the moon was rising over the sea. Large cargo ships with pretty lights moved across the horizon, like spaceships circling a planet. The wide beach stretched as far as the eye could see in both directions. People jogged and biked along it. Kites flew in the air. Dogs careered towards the ocean. Ugly weather-beaten condominiums stood in blank rows facing the beach just like the postcards. It was the last stand of a crumbling old America that we Europeans adored.

I fell in love with the Raleigh, its intrigues and eccentrics. It was hopelessly disorganised and the staff were completely anarchic, but it was a strangely classless place and the room-service waiter who brought you a snack before your disco nap could easily be meeting you later in Twist (bar), to take you to Warsaw (club). But then Kenny was no or­dinary boss. They were constantly hiding the strongbox with the petty cash from his midnight raids, and were always trying to cajole him away from the foyer where he liked to lie on the red leather couch in a pair of shorts and provide a hysterical running commentary on all his guests.

These were the days when all the movie stars and fashion models stayed at the Raleigh. They had to. There was almost nowhere else. They could be found complaining at all hours to the albino queen with the great ass on reception. She didn't much care, and nodded sym­pathetically before getting back on the phone to organise her night. When bills arrived all hell could break loose, but the Raleigh was full of glamour. Mickey Rourke lived in the penthouse with a pair of chi­huahuas. Anna Nicole Smith paraded naked through the foyer. She had a Finnish boyfriend, a model called Bieren. They fought all the time, and when she finally dumped him she wrote, "Fuck you Bieren," in lipstick on the mirror of their room before leaving for the airport. A girl called Suzy took it down and kept it. Kate Moss and Johnny Depp were there in the prime of their affair, little identical budgies grooming each other on a high perch. I once came out of my room to find Klaus von Bulow stalking down the barely lit corridor. Even Anna Wintour made the mistake of coming one weekend. She looked puzzled on Friday and was furious by Sunday afternoon.

People came and went throughout the night. You might come back at four in the morning to find Kenny in his shorts making out with some unsavoury gangster in the foyer, while in the background Mickey Rourke sat at a table in the dining room surrounded by gangsters in a cloud of smoke. Kenny was a genius, the Miami version of Basil Fawlty. He was famous up and down the beach. On a recent trip to Cuba he had bought a big black Cadillac, and the second time I stayed there, I was checking in with the albino (Junior) as Kenny screeched to a halt in the Cadillac at the front of the hotel. He jumped out, ran through the lobby and disappeared into the men's toilet. Everyone froze for a polite moment, then went on with what they were doing. But ten sec­onds later, with a wailing of police sirens and a flashing of lights, three armed cops ran into the building and followed Kenny into the loo.

The manager, a flat-footed queen named Mario, poked her head through the door from the office like a headmistress. "What is all this ruckus?" she asked sternly.
"Kenny's gone to the bathroom with three cops," said Junior flatly.
"Three?" said Mario, before turning to me. "Oh hello, dear. Good trip?"
There was no time to reply because now Kenny was being dragged from the bathroom by the three cops with his trousers around his ankles. He was kicking and screaming but still found time to play host for a moment. "Hi, Rupert. Everything okay? Anything you need, just let me know."

Kenny had a resident Cuban decorator called Albert, a small middle-aged queen with a little tummy and a mischievous face. He had black hair and black-framed glasses but was otherwise swathed in white linen. He would scour the vast second-hand warehouses that abounded in Miami, through all the stained couches upon which the ancient had recently croaked, and find cheap furniture for the hotel that he could sell to Kenny at inflated prices. He was the type of plotting maniacal queen that could only have come from Cuba. Mercifully, they don't make them like Albert any more. He ripped off everyone, but was hys­terically funny and, as he remarked himself, he occasionally "came through." Over the years he became one of my best friends, and it was through him that I finally got a grasp on Cuba.
His family, the Rosells, left Havana in a hurry in 1959. According to legend, there was an old bell-rope with an ornate handle in the hallway of the house that the little Albert snatched as he was being spirited away. Now it sat on a table by his bed, the only thing left from a life of excess in Batista's dictatorship. You could never be entirely sure if Albert, or any Cuban, for that matter, was telling the truth. The Cubans in exile have turned the past into a colourful mirage. To start with, even a Cuban taxi driver owned a sugar plantation, according to them. I remember early on in my Miami experience some queen who wore monogrammed velvet slippers told me he came from a noble back­ground. Finding him frankly rather common, I later asked Albert whether this was true. He shrieked, "It means there was a doctor in the family. Maybe."

Albert was the apple of his mother's eye. Her name was Sylvia and he milked her as regularly as a dairy cow. When I met him he lived in a white on white on white apartment on Collins Avenue. Over the years of endless evictions and scandals this apartment was identically repro­duced in a variety of different locales, so that walking around South Beach today, it is almost impossible to forget Albert because every­where you look, he lived. On weekends he conducted a sort of virtual open house, sitting on his white couch, doing "bumps" of coke off a key, drinking neat vodka with ice, and going through his rolodex mon­itoring his world as they migrated through the night from bar to club to after hours. He rarely went out himself, but he received until such time as one of the parking attendants of his acquaintance arrived. Then the phones would be switched off and for twenty dollars Albert would get parked.

His would be the first phone call in the train wreck of a morning after. "Girl, I heard you took a left turn with a negro from Santo Domingo." And you had to smile as you looked in the tangle of sheets, for sure enough there seemed to be a gentleman of Dominican extrac­tion passed out on the other side of the bed. News travelled fast on South Beach.
The lazy Latin at the pool bar was called Martin, and pretty soon I had joined the old crustacean to sit through the humid afternoons, chatting about this and that and hearing all the gossip of the hotel. Martin had a funny turn of phrase, a curious vocabulary, and spoke in a kind of mumble that was impossible to understand at first. The crus­tacean and I listened entranced to improbable stories from Martin's early life and his eventual emigration to America. He was born on the banks of the River Plate in Juan La Casa, a village in Uruguay. He was an only child, raised in the worshipful clutches of two pairs of grandparents and a mother. His father, Juan Daniel, left for the States when Martin was a small boy. According to Martin, his great-grandmother, a certain Frau Schenk, had arrived in Montevideo from Germany, smuggled in a barrel.

"When exactly was this?" I carefully asked. The crustacean and I were thinking the same thing, but Martin couldn't remember. Instead he told us how his grandmother, Frau Schenk's daughter Yolanda, broke her jaw opening her mouth too wide one day while singing in the choir.

Martin and his mother came to Miami when he was thirteen and never returned. All the grandparents waved goodbye at the airport and they didn't see each other again for years. Little Martin went to school. His parents split up, and mother and son moved to a small studio next to a pair of queers whom Martin spied upon through a crack between the apartments. He scraped through school and made it into that bas­tion of further education, the University of Miami. I was fascinated to learn about fraternities and what one had to go through to get into one. Apparently you had to eat sachets of mustard, mayonnaise and ketchup, before jumping off a high bridge into the bay. Then you got a big brother, and after that a little brother.

"Next stop you're a mason," I said.
"Yeah, or a waiter," he replied gloomily. You never quite knew whether Martin was being clever or not.

Something clicked in my head, and as I sat listening, or half listen­ing (to another story about the grandmother whose toes were sliced off in a moving elevator), an image began to develop like a photograph in a dark room, grainy and undefined at first, but quickly gathering form in the ghostly red light. It was of me and Martin together, and by the time he was describing the grandmother putting her toes into an enve­lope and hobbling over to the doctor's in the vain hope that they could be sewn on, it was there, in focus, a picture of us together that was so real that, as far as I was concerned, there was no room for question.

The first hurdle was Martin's very good-looking boyfriend, Gonzalo. One night the three of us went out in a group, which unfortunately included Albert, to Salvation, a famous club on the beach. I made my first unlikely move and started getting off with Gonzalo. We were all hopelessly drunk, and for some reason I thought it was a genius plan. Albert danced past me with a look of horror on his face. Later I heard him talking on the phone from a stall in the men's bathroom. "Girl, she's blind as a bat. She pounced on the wrong one."

Martin was furious, dragged Gonzalo into a corner, and didn't talk to me for three days. Obviously it hadn't quite worked. Or had it? Because now I noticed a wounded look in his eyes when I went down to the pool.

I left, and it was coming up for Christmas by the time I came back. Miami was a galaxy of fairy lights. On the drive from the airport entire houses were swathed in flashing bulbs and blow-up Santas complete with reindeer landing on the roof. A Christmas tree was a different thing in a hot country. It glimmered with a new intensity and the tinsel waved about in the tropical breeze. At the airport the check-in girls wore sad lopsided red hats and snapped, "Happy holidays' as they took your tickets. It was no longer PC to say Christmas. You might be trampling on someone else's dreams. The Haitian taxi driver's radio was one long sales pitch that would have given Jesus a sacred heart attack had he come down from heaven over Christmas. But I was only coming from LA and my reindeer was my black dog Mo.

He was to be my secret weapon. Anyone who has a dog will tell you. They are brilliant cruising tools and Mo broke whatever ice there was between Martin and me. He liked Martin straightaway. Actually they had a lot in common, even though Martin was to nearly kill poor Mo later on (albeit by mistake). Mo's relationship with Kenny was more complicated. On his first day at the Raleigh he jumped into the pool as Kenny was shuffling by. "Will someone get that fucking dog out of my pool!" Kenny screamed. But Mo wouldn't get out so Kenny barred him from the garden.

Gonzalo was away doing a modelling job and so one night Martin and I went out. Thankfully, this time Albert didn't come. The next morning as the sun rose over the sea, bleary-eyed, dehydrated and wasted, we collected Mo and took him out on the beach. We walked in silence. The water lapped encouragingly against the sand. Seagulls squealed. Mo looked at us expectantly. This was a crucial step. One false move, and it could all go wrong. Finally we got back to the hotel and Martin said, "I've got to be at work in four hours."

I replied, as though it had only just occurred to me: "You might as well stay here then." We sat looking at the rising sun for what seemed like an eternity as the question hung in the air.
Finally Martin said, "Okay. I'll meet you up there in ten minutes."

The next day I woke to hear the door quietly close. I stumbled from the bed to the window. It was a beautiful morning. Martin emerged below from the fire exit and walked with a spring - or was that projection? - over to the pool bar and started work. I got back into bed. Mo was looking at me solemnly. He sighed and rolled over with a huff.


• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007