любовь уйдёт со мною

когда умру любовь уйдёт со мною
с последним звуком имени любимой
что я шептал над тёмною рекою
один в один в октябрьский  день дождливый

проходят дни унылой чередою
и разрезают душу словно бритвой
когда умру любовь уйдёт со мною
с последней о Тебе молитвой





Весна пустынна.

Бархатно-темная канава

ползет рядом со мной

без отражений.

 

Единственное что светится -

желтые цветы.

 

Тень несет меня

словно скрипку

в черном футляре.

 

Единственное что я хочу сказать

блестит вне пределов досягаемости

как серебро

у ростовщика.


Из сборника “Тайны в пути” (1958)
Четыре темперамента
Испытующий взгляд превращает солнечные лучи

в полицейские дубинки.

А вечером: грохот вечеринки из квартиры cнизу

пробивается сквозь пол как цветы не из этого мира.

 

Ехал по равнине. Мрак. Машина, казалось,

застыла на месте.

В звездной пустоте вскрикнула антиптица.

Солнце-альбинос стояло над мчащими

темными водами.

 

* * *

Человек - вывороченное дерево

с каркающей листвой и молния

по стойке смирно - видел, как зловонное чудище-

солнце вздымалось, хлопая крыльями на скалистом

 

острове мира, и неслось за флагами из пены

сквозь ночь

и день с белыми морскими птицами галдящими

на палубе и все - с билетами в Хаос.

 

* * *

Чуть задремлeшь - услышишь отчетливо

чаек воскресный

звон над бесконечными церковными приходами

моря.

В кустах заводит свои переборы гитара и облако

медленно плавно плывет как зеленые сани весны -

ржет запряженный свет -

скользит к нам по льду приближаясь.

 

* * *

Проснулся от стука каблуков любимой,

а на улице два сугроба как варежки что забыла зима

и над городом кружатся падающие с солнца листовки.

 

Дорога, кажется, никогда не кончится.

Горизонт убегает в спешке.

Птичий всполох на дереве. Пыль взметается у колес.

У всех колес, спорящих со смертью!

 

 

Формулы путешествия (Балканы, 1955)
I
Гул голосов за спиной у пахаря.

Он не оборачивается. Пустынные поля.

Гул голосов за спиной у пахаря.

Одна за другой отрываются тени

и падают в бездну летнего неба.

II
Четыре вола бредут под небом.

Нет гордости в них. Пыль - густая как

шерсть. Перья скрипят - цикады.

 

И ржание лошадей, тощих словно

клячи на серых аллегориях чумы.

Нет кротости в них. И солнце шалеет.

III
Пропахшая скотом деревня с шавками.

Партийный функционер на рыночной площади

в пропахшей скотом деревне с белыми домами.

 

За ним тащится его небо - высокое

и узкое как внутри минарета.

Деревня волочащая крылья по склону горы.

 

Старый дом выстрелил себе в лоб.

Два мальчика в сумерках пинают мяч.

Стайка проворных эхо. Внезапно звездно-и-ясно.

V
Едем в длительном мраке. Мои часы,

поймав время-светлячок, упорно мерцают.

 

В заполненном купе густая тишина.

Мимо проплывают во мраке луга.

 

Но пишущий - на полпути к своему образу,

и движется, словно крот и орел, в одном лице.

 

Перевод Алёши Прокопьева

Из сборника “Незавершенное Небо” (1962)
Через лес
Зовется место болотом Якоба -

это летнего дня подвал

где свет скисает в напиток

с привкусом старости и трущоб.

 

Гиганты бессильные тесно спеленуты

чтобы с них ничего не упало.

Гниет там сломанная береза

прямая как догма.

 

Со дна леса встаю я.

Светлеет между стволов.

Льет дождь над моими крышами.

Я - сточный желоб для впечатлений.

На опушке воздух теплый.

Большая ель, темна, стоит спиной

зарывшись мордой в чернозем

пьет тень дождя.

 

Перевод Александры.Афиногеновой

Ноябрь с отливами благородного меха
Небо стало таким серым что

земля сама начинает светиться:

луга с их робкой зеленью,

пашни цвета кровяного хлеба.

 

Вот красная стена сарая.

А там затопленные водой участки

как белые рисовые поля где-нибудь в Азии,

там замирают чайки - и вспоминают.

 

Туманные пустоты посреди леса

тихо перекликаются друг с другом.

Творящий дух, что живет укромно

и бежит в лес, как Нильс Даке[1].

Lamento[2]
Он отложил ручку в сторону.

Она тихо лежит на столе.

Она тихо лежит в пустоте.

Он отложил ручку в сторону.

 

Слишком о многом нельзя ни написать, ни умолчать!

Он парализован тем, что происходит далеко отсюда,

хотя чудесный его саквояж бьется как сердце.

 

На улице - скоро лето.

В кустах кто-то свистит - человек или птица?

И вишни в цвету гладят ветвями

вернувшиеся домой грузовики.

Проходят недели.

Медленно наступает ночь.

На окно садятся мотыльки:

крохотные белые телеграммы планеты.

 

Перевод Алёши Прокопьева

Из сборника “Великая тайна” (2004)
Орлиная скала
За стеклом террариума

рептилии

странно неподвижные.

 

Женщина развешивает белье

в тишине.

Смерть - это безветрие.

 

В глубины земли

скользит моя душа

тихо как комета.

Фасады
I
В конце дороги я вижу власть

и она похожа на луковицу

с лицами-шелухой

они облетают слой за слоем...

II
Театры пустеют. Полночь.

Буквы горят на фасадах.

Тайна неотвеченных писем

падает сквозь холодное мерцание.

Ноябрь
Скучающий палач становится опасным.

Горящее небо скатывается в рулон.

 

Из камеры в камеру слышатся стуки

и пространство вырывается из мерзлоты.

 

Некоторые камни светятся как полные луны.

Снег идет
Похороны случаются

все чаще и чаще

как дорожные указатели

когда приближаешься к городу.

 

Взгляды тысяч людей

в стране длинных теней.

 

Мост возводится

медленно

прямо в космос.

Подписи
Я должен переступить

через темный порог.

Зал.

Светится белый документ.

С множеством движущихся теней.

Все хотят его подписать.

 

Пока свет не догнал меня

и не сложил время как лист.

 

Перевод Александры Афиногеновой

 

 

PRELUDIUM

Пробуждение - прыжок с парашютом из сна.
Свободный от душного вихря падает
странник в зеленую зону утра.
Возгораются вещи. Он ощущает- трепещущий
жаворонок - как качаются лампы мощной системы
корней под землей. А наверху-
в тропическом изобилии -зелень,
подняв руки, прислушивается
к ритму невидимого насоса. И странник
падает в лето, спускается
в его слепящий кратер, вниз
по шахте зелено-влажных эпох
сотрясающихся под турбиной солнца. Но вот
этот спуск вертикальный сквозь миг прерывается и крылья
расправлены как у скопы над бегущей водой.
Мятущийся звук в трубке
бронзового века
повис над бездонностью.

В первые часы дня сознанье способно объять мир
как сжимает ладонь солнцем нагретый камень.
Странник замер под деревом.Раскроется ли,
после паденья сквозь вихрь смерти,
свет над его головой?

Перевод А. Афиногеновой


ШТОРМ

Здесь внезапно путник встречает старый
дуб громадный с кроной гигантской словно
камнем сделался лось у чёрно-зелёной
крепости моря.

Шторм. Дыханье стужи, когда рябины
гроздья зреют. Cон от тебя бежит и
слышишь ты над кроной высоко в небе
топот созвездий.

Перевод А.Афиногеновой


ВЕЧЕР - УТРО

Парус смялся, мачта луны сгнила и

чайка вдаль парит над водой, напившись.

Пирс обуглен, тяжесть квадрата. В теми

гнётся кустарник.

Вон из дома. Бьётся рассвет в гранитный

мол морской и солнце искрится рядом

с миром. Летние боги в дымке моря

ищут дорогу.


Перевод А.Афиногеновой


OSTINATO

Ищет, кружась, сарыч покоя точку,

море под ним с гулом катится к свету,

слепо фукус жуёт, как конь, фыркает

пеной на берег.

Мрак внизу пеленгуют летучие

мыши. Сарыч — он в звезду превратился.

Море с гулом катит вперёд, фыркает

пеной на берег.


Перевод А.Афиногеновой




ГОГОЛЬ

Сюртук потрёпан как волчья стая.
Лицо как мраморный сколок.
Сидит, обложенный письмами, в роще, а та что-то шепчет
про грехи и издёвки,
и сердце бумажным листом вздымается и опадает в неждущих гостей
проулках.


Закат крадётся лисицей над этой страной,
мгновенно траву поджигая.
Космос полон рогатых с копытами, а внизу
меж освещённых  хуторов отцовских
тенью скользит коляска.


Петербург расположен на гиблом месте
(видел ли ты красавицу в накренившейся башне)
и по обледеневшим кварталам всё так же кружит медузой
бедняга в своей шинели.
И здесь он теперь постится, там, где раньше его окружали
табуны смеха,
но они уже давным-давно пребывают в краях высоко над
кромкой деревьев
.

Шаткие столы людей.
Выгляни, посмотри, как мрак прижигает млечный душ.
Так взойди ж на огненную колесницу и покинь эту страну!


Перевод А.Афиногеновой



ВЗВОЛНОВАННАЯ МЕДИТАЦИЯ

От шторма ночью крылья мельницы бьют,
но ничего не мелют в потёмках.-Ты
вот также бодрствуешь напрасно.
Брюхом акулы - тусклая лампа.

В глубинах - странными глыбами стынут
размытые воспоминанья. -Зелен
костыль от донных трав. Кто в море
выйдет - вернётся окоченевшим.

Перевод А.Прокопьева



КАМНИ


Камни, которые мы кидали, - я слышу отчётливо,
как они падают — прозрачным стеклом через годы. В долине
растерянно мечется то, что сделано
в эту минуту, крича, от
верхушки кроны к верхушке, замолкая
в воздухе более разреженном, чем сиюминутный, скользя,
как ласточка, от вершины горы
к вершине, пока не достигнет
того плоскогорья, что на самом краю,
у самых границ бытия. Там падают
все наши поступки,
прозрачные как стекло
туда, где нет иного дна,
кроме нас самих.

Перевод А. Прокопьева


УТРО - ГАВАНЬ

Морская чайка — шкипер солнца — летит себе вдаль.
Висит над водой.
Мир ещё дремлет в воде
многокрасочным камнем.
Нерасшифрованный день. Дни-
как письмена ацтеков!

Музыка. Я стою в плену
её гобелена, с поднятыми
руками — лубочной
фигуркой.


Перевод А. Прокопьева




ФОРШТЕВЕНЬ - ПОКОЙ СТРЕМНИНЫ

Однажды зимой поутру ощущаешь, как наша земля
выпирает из самой себя, О стены домов
бьётся сквозняк
из сокровенного.

Шатёр покоя, омытый движением.
И незримый штурвал где-то там, в косяке перелётных птиц.
Из зимней мглы
 поднимается тремоло

невидимых инструментов. Словно стоишь
под высокой липой лета, и гул десятков тысяч
крылышек насекомых-
над твоей головой.


Перевод А. Прокопьева


СМЕНА СУТОК

Часовым — лесной муравей — в ничто он
смотрит. И ни звука не слышно, только
капли с листьев, лепет в каньоне лета-
шёпоты ночи.
Ель — застывшей стрелкой на циферблате-
колет глаз. В тени муравей пылает.
Птичий вскрик! И вот оно, Покатилось
облако-фура.

Перевод А. Прокопьева



ПРОСНУВШИЙСЯ ОТ ПЕСНИ НАД КРЫШАМИ

Утро в мае, дождь, но безмолвен город,
как шалаш пастуший. Безмолвье улиц.
Сине-зелен треск: самолётик в небе.-
окна открыты.

Сон, в котором спящий лежит пластом, стал
вдруг прозрачным, Спящий пошевелился,
вслепь ища приборы вниманья вплоть до
выхода в космос.

Перевод А. Прокопьева



ЛОЖНОЕ СОЛНЦЕ

Холодный блеск октябрьского моря,
на его спине плавник из миражей.

Регаты белый бред-
о нём уже ничто не помнит.

Янтарный свет над деревушкой.
И звуки все неспешно тают.

Иероглиф собачьего лая нарисован
в воздухе над садом

где жёлтый фрукт на землю падает,
дерево перехитрив.

Перевод А.Афиногеновой



KYRIE

Порой моя жизнь открывала глаза во мраке.

Было чувство словно по улицам толпы брели

слепые в тревоге — держа путь к чуду,

а я невидимкой стоял.

Как ребёнок засыпает в страхе

прислушиваясь к тяжёлой поступи сердца,

Долго, долго пока утро не вставит лучи в замок

и не раскроются двери мрака.


Перевод А.Афиногеновой



СОН БАЛАКИРЕВА


Черный рояль, блестящий паук
трепетал в паутине музыки.

В концертном зале из звуков возникала земля,
где камни легки, как роса.

Но Балакирев заснул под музыку
и снилась ему царская карета.

Она громыхала но булыжнику
прямо в каркающий вороний мрак.

Он сидел в карете один, глядя прямо перед собой,
и в то же время бежал рядом.

Он знал, что проделал большой путь
и часы показывали не часы — годы.

Снилось поле, где валялся плуг
и плуг этот был поверженной птицей.

Снился залив, где стоял корабль,
вмерзший в лед, без огней, а на палубе — люди.

Карета скользила туда по льду и колеса
шуршали, шуршали шуршаньем шелка.

Военный корабль: «Севастополь».
Он взошел на борт. Команда навстречу.

«Сыграй, и ты не умрешь».
Странный инструмент стоял перед ним.

Похожий на тубу или фонограф,
или деталь неизвестной машины.

Оцепенев от страха, без сил, он понял: инструмент этот
приводит в движение военные корабли.

Он повернулся к стоявшему рядом матросу, и
сделав отчаянный жест рукой, попросил:

«Перекрестись, как я, перекрестись!»
Матрос, глядя печальными, как у слепца, глазами,

вытянул руки, голова упала —
он висел, словно пригвожденный к небу.

Бьют барабаны. Бьют барабаны. Аплодисменты!
Балакирев очнулся от сна.

Крылья аплодисментов хлопали в зале.
Он увидел, как встает пианист.

Снаружи улицы были темны — стачка.
Во мраке быстро катили кареты.


Перевод А. Афиногеновой


ДЕРЕВО И ОБЛАКО

И дерево ходит вокруг под дождем,
спешит мимо нас в потоке ненастья.
Ему поручено жизни забрать из дождя,
как делает черный дрозд во фруктовом саду.

Дождь перестанет — и дерево остановится.
В ясные ночи оно вдруг мелькнет: тихое,
выпрямившееся, как и мы, в ожиданье мгновения,
когда в воздухе распустятся снежные хлопья.

Перевод А.Прокопьева


ЛИЦОМ К ЛИЦУ

В феврале жизнь замерла.

Птицы не желали летать и душа

скреблась о ландшафт как скребётся

лодка о причал, к которому она пришвартована.


Деревья повернулись спиной.

Мёртвые соломинки мерили глубину снега.

Следы старели на снежной корке.

Под брезентом истончалась речь.


Как-то однажды что-то приникло к окну.

Я отложил работу. Поднял глаза.

Горели краски. Всё повернулось лицом.

Мы бросились навстречу друг другу — я и земля.

Перевод А.Афиногеновой



ALLEGRO

Играю Гайдна на исходе чёрного дня

и ощущаю лёгкое тепло в ладонях.

Податливы клавиши. Мягко стучат молоточки.

Звук зелен, весел и тих.

Звук говорит, что свобода есть

и что кто-то не платит кесарю подать.


Засунув руки в карманы Гайдна,

я подражаю тому, кто спокойно смотрит на мир.

Я поднимаю флаг Гайдна, что означает:

«Мы не сдаёмся. Но хотим мира».

Музыка — это стеклянный дом на склоне

где камни летят, катятся камни.


И катятся камни насквозь

но оконные стёкла целы.


Перевод А.Афиногеновой


ОКТЯБРЬСКИЙ НАБРОСОК

Буксир весь веснушках от ржавчины. Что он здесь делает, на берегу,

так далеко от воды?

Как тяжёлая потухшая лампа в ненастную пору.

А деревья в буйстве красок. Словно сигналы на тот берег!

Как будто некоторые из них хотят, чтобы их забрали отсюда.


По дороге домой натыкаюсь на чернильные грибы, пробившиеся

сквозь траву.

Это пальцы того, кто

давно уже всхлипывал про себя в темноте, взывая о помощи.

Все мы — дети земли.


 Перевод А. Прокопьева



ПЕРЕХОД

Ледяной ветер в глаза и солнца танцуют

в каледойскопе слёз, когда я перехожу

улицу, которая шла за мной так долго, улицу,

где в лужах сияет гренландское лето.


Вокруг меня кипит вся её сила,

Она ничего не помнит и ничего не хочет.

В земле глубоко под колёсами транспорта тысячу лет

тихо ждёт нерождённый лес.

У меня возникает мысль, будто улица видит меня.

Её взгляд так мутен, что даже солнце

превращается в серый клубок в чёрном космосе.

Но теперь я свечусь! Улица видит меня.

Перевод А.Афиногеновой




ЧЁРНЫЕ ОТКРЫТКИ

I

Ежедневник исписан, в дымке судьба.

Провод песнь напевает, всем чужую.

Снег свинцовое море, На причале

борются тени.

II


Смерть приходит порой в зените жизни,

с тебя мерку снимает. Ты не помнишь

этот визит и жить продолжаешь. Но

Платье-то шьётся.



Перевод А.Афиногеновой


РОСЧЕРКИ ОГНЯ


В мрачные месяцы жизнь моя сыпала искрами только тогда,

когда мы с тобой предавались любви.

Как тропический жук то вспыхнет, то погаснет, то вспыхнет, то погаснет-

лишь по трассирующему в темноте пунктиру можно увидеть,

куда он летит под оливами.

В мрачные месяцы душа моя сжималась в комочек,

как неживая,

тогда как тело прямиком направлялось к тебе.

Мычало ночное небо.

Мы украдкой доили космос и поэтому выжили.

 Перевод А. Прокопьева


POSTLUDUM


Меня тащит как якорь по дну вселенной.

Застревает всё то, что мне не нужно.

Усталое негодование, пылающее смирение.

Палачи собирают камни. Бог пишет на песке.

Тихие комнаты,

Мебель в лунном свете готова к полёту.

Я медленно бреду в самого себя

по лесу пустых доспехов.

Перевод А.Афиногеновой


ВEPМЕЕР

Беззащитный мир… По ту сторону стены поднимается шум:
трактир начинается
со смеха и с толпы, с ряда зубов, со слёз, со звона колоколов
и с деверя-дурачка, вестника смерти, перед котором все должны
трепетать.

Мощный взрыв, и запоздалый топот спасателей,
корабли, важничающие на рейде, деньги, заползающие в кошелёк
не к тому, к кому надо,
требования, громоздящиеся на требованиях,
красные зияющие чашечки цветка, потеющие предчувствиями войн.
Из трактира сквозь стену – в светлую мастерскую
в мгновение, что будет длиться века.
картины, которые называются «Уроки музыки»
или «Девушка, читающая у окна» -
она на восьмом месяце, в ней бьются два сердца.
За ней на стене висит мятая карта: Terra incognita.

Спокойное дыхание… Неизвестная синяя ткань, пришпиленная
к спинке стульев.
Золотые заклёпки с невиданной скоростью влетели в комнату
и резко застыли,
словно они никогда ничем иным не были, как самой неподвижностью.

В ушах шумит от глубины или высоты.
Это давление с той стороны стены.
Оно подвешивает в воздухе каждый факт
и сообщает кисти устойчивость.

Больно проходить скаозь стены, начинаешь хворать,
но это необходимо.
Мир един. Но есть стены…
А стена – часть тебя самого –
догадываешься ты об этом или нет, но это так для всех,
исключая младенцев. Для них её просто нет.

Ясное небо прислонилось к стене.
Это как молитва, обращённая к пустоте.
И пустота поворачивает к нам лицом
шепча:
«Я не пуста, я открыта».
Перевод А.Прокопьева




РИМСКИЕ СВОДЫ

В огромной римской церкви туристы толпятся
в полумраке.
За сводом сияет новый свод, а целого не видно.
несколько пылающих свечей.
безлицый ангел открыл объятья
и меня насквозь пронизал его шёпот:
"Не стыдись того, что ты человек, будь горд!
В тебе откпывется за сводом свод, и так без конца.
Тебя никогда не закончат, и быть тому должно".
Слепой от слёз я
был вытолкнут на кипящую солнцем пьяццу
вместе с мистером и миссис Джоунс, господином Танака и
синьорой Сабатини,
и в них во всех открывался за сводом свод, и так без конца.


АПРЕЛЬ И МОЛЧАНИЕ

Весна пустынна.
Бархатно-тёмная канава
ползёт рядом со мной
без отражений.

Единственное что светится -
жёлтые цветы.

Тень несёт меня
словно скрипку
в чёрном футляре.

Единственное что я хочу сказать
блестит вне пределов досягаемости
как серебро
у ростовщика.

Перевод А.Прокопьева



ЦАРСТВО НЕУВЕРЕННОСТИ


Начальница, наклонившись, чертит крест,

её серёжки качаются как дамоклов меч.

Как пёстрая бабочка, что невидима на земле,

сливается демон с раскрытой газетой.

Шлем — под ним никого — взял власть.

Черепаха-мать под водой спасается бегством.


Перевод А.Афиногеновой


ПЕЙЗАЖ


Солнце выплывает из-за дома

повисает посреди улицы

и обдаёт нас

своим красным дыханием.

Инсбрук, я должен тебя покинуть.

Но завтра

другое солнце будет пылать

в полумёртвом сером лесу

где нам предстоит жить и работать.

Перевод А.Афиногеновой



МАДРИГАЛ

Я получил в наследство тёмный лес, куда редко хожу. Но наступит день, когда живые и мёртвые поменяются местами. И тогда лес придёт в движение. У нас есть надежда. Тяжелейшие преступления остаются нераскрытыми, несмотря на старание множества полицейских. Точно также где-то в нашей жизни существует великая нераскрытая любовь. Я получил в наследство тёмный лес, но сегодня иду в другой, в светлый. Всё живое, что умеет петь — змеится, виляет, ползает! Весна — и воздух невероятно насыщен. У меня экзамен в университете забвения, и теперь я — с пустыми руками, как рубашка на бельевой верёвке.

Перевод А. Прокопьева


ХОККУ

I

В царстве холода

к северу от музыки

провода бегут.

*

Белое солнце

к голубым холмам смерти

бежит одиноко.


*

Нам нельзя жить без

изысканной травы и

подвальных смешков.

*

Низкое солнце.

Исполинские тени.

Всё станет тенью.

II

Вот орхидеи.

Мимо скользят танкеры.

Полнолуние.

III

Старые замки,

град чужой, сфинксов холод,

арен пустота.

*

Листьев шёпот: вепрь

на органе играет.

Звон колоколов.

*

И ночи поток

с востока на запад со

скоростью луны.


IV

Здесь пара стрекоз

одна с другой сцепились

и улетели.

*

Здесь где-то есть Бог.

Отомкнулась — в тоннеле

пения птиц — дверь.

*

Дубы и луна.

Свет и созвездья тихи.

Зябкое море.


Перевод А.Афиногеновой

при участии Григория Афиногенова



С ОСТРОВА 1860

I

Однажды когда она полоскала бельё на мостках

холод фьорда проник по рукам

в жизнь.

Слёзы замёрзли, превратившись в очки.

Остров поднял сам себя за траву

косяк салаки как флаг качался в воде.

II

И рой оспинок догнал его

устроился у него на лице.

Он лежит и глядит в потолок.

Как работали вёсла вверх по молчанию.

Вечно текущее пятно настоящего

вечно кровоточащий миг настоящего.

Перевод А.Афиногеновой



ТИШИНА

Проходи, они похоронены...

Облако скользит по диску солнца.

Голод — это высокое здание

которое движется по ночам

в спальне чёрные стержни подъёмного барабана

открываются внутрь.

Цветы в кювете. Фанфары и тишина.

Проходи, они похоронены...

Столовое серебро косяками выживает

на большой глубине, там, где Атлантика черна.

Перевод А.Афиногеновой


СВЕТ ВЛИВАЕТСЯ

За окном длинные звери весны

прозрачный дракон из сияния солнца

протекает мимо как бесконечная

электричка — голову мы не успели увидеть.

Прибрежные виллы движутся боком

они горделивы как крабы.

Статуи мигают от солнца.

Бешеное море огня там, где в пространстве,

пройдя сквозь землю, становится лаской.

Отсчёт начался.

Перевод А.Афиногеновой






C-dur

Яндекс.Директ
Что случилось в Минской области?
Будьте в курсе новостей!
yandex.by
Скрыть рекламу:
Не интересуюсь этой темой
Товар куплен или услуга найдена
Нарушает закон или спам
Мешает просмотру контента
Спасибо, объявление скрыто.
Когда он шел с любовного свиданья,
уже кружился снег.
Зима пришла,
пока они лежали вместе.
Светилась белым ночь.
И радостно шагал он.
И город весь кренился.
Улыбки мимолетны —
все улыбались в распахнутых воротниках.
Какая воля!
И вопросительные знаки пели о бытии Творца.
Так думал он.
И музыка на волю
летела в быстрый снег
широким шагом.
Все на пути к тональности C-dur.
И компас повернулся на C-dur.
Один лишь час без мук.
Какая легкость!
Все улыбались в распахнутых воротниках.




Яндекс.Директ
Чай выгодно!
Цены от 3 рублей!
Узнать больше
coffee-chay.by
Скрыть рекламу:
Два часа ночи: сиянье луны. Поезд остановился
посреди чистого поля. Вдалеке пунктиром — огни города,
холодно мерцающие на грани зрения.

Как будто некто так глубоко погрузился в сон,
что никогда не вспомнит, что был там,
вернувшись в свою комнату.

И как будто некто так глубоко погрузился в свою болезнь,
что всё, бывшее днями жизни его, превратилось в несколько
мерцающих точек, холодных крошечных точек,
роящихся на грани зрения.

Поезд стоит, совершенно застыв.
Два часа ночи: яркая луна, звёзд почти нет.



СОН БАЛАКИРЕВА

Черный рояль, глянцево-черный паук,
дрожит в паутине, сплетаемой тут же. Звук

в зал долетает из некой дали,
где камни не тяжелее росы. А в зале

Балакирев спит под музыку. И снится Милию
сон про царские дрожки. Миля за милею

по мостовой булыжной их тащат кони
в нечто черное, каркающее по-вороньи.

Он в них сидит и встречается взглядом
с собой же, бегущим с коляской рядом.

Он-то знает, что путь был долгим. Его часы
показывают годы, а не часы.

Там плуг лежал в поле, его разрыв,
и плуг был мертвою птицей. Там был залив

с кораблем, почти что затертым льдами,
темная палуба, люди толпятся там, и

дрожки буксуют, скользят ободья,
будто месят шелк, и корабль-то вроде

как военный. Написано: "Севастополь".
Он поднимается на борт. Навстречу матрос, как тополь:

"Гибели ты избежишь, если сможешь сыграть на этом", –
и показывает на инструмент, похожий по всем приметам

на трубу или фонограф, или же на запчасть
неизвестной машины. Есть, от чего запасть.

В столбняке от страха, он понимает: это
то, что ход обеспечивает у корвета.

Он оборачивается к матросу, который ближе
к нему, и умоляет того: "Смотри же,

перекрестись, как я, перекрестись, не стой!"
Матрос смотрит сквозь него, как слепой,

руки – раскинуты, голова – как спущенный шар.
Поза – прибитого к воздуху. Тут удар

барабана. Еще один. Аплодисменты! Сон
обрывается. Балакирев вознесен

тысячей крыльев, гремящих в набитом зале.
Он видит, как музыкант покидает рояль, и

врываются звуки с улицы, куда уже бросили дрожжи.
И дрожки во мраке тают секундой позже.



ВЕРМЕЕР

Крыши у мира нет. Есть – стена, сделай шаг –
и начинается шум, таверна
со смехом и руганью, бой часов и битье по зубам, свояк
с поехавшей крышей, пред коим дрожат безмерно.

Дикий взрыв и топот опоздавших спасателей. Корабли,
надутые ветром и важностью. Деньги, стремящиеся в основе
своей не к тем людям. Претензии, что легли
на претензии. Тюльпаны в поту от предчувствий соцветной крови.

С этого места, сквозь стену – прямехонько в мастерскую,
в мгновенье, живущее дальше само
собой. "Урок музыки" и (я рискую
ошибиться) "Женщина в голубом, читающая письмо" –
она на восьмом месяце, у нее два сердца, но вера
одна. Позади нее карта какой-то Terra

Incognita... Дыхание замирает... Неизвестная голубая
драпировка сливается с креслами. Золотые
гвозди врываются в комнату, застывая
в воздухе, как не забитые, а – влитые.

Уши заложены от глубины и высоты одновременно.
Это – давленье на стену с другой ее стороны.
Оно заставляет явленья парить. А стены
делают кисть устойчивей. Наличие же стены

рано иль поздно толкает на
прохождение сквозь... Это – нужно, хоть после – нужна аптека...
Мир – один, ну а стен... Стена
есть, по сути, часть человека,
ибо знает он или не знает, а это – ген
взрослых... Лишь для детей не существует стен.

Где кончаются стены, там
начинается небо. Как молитва стен пустоте.
И та
лицо обращает и шепчет нам:
"Я – открыта. Я – не пуста".


ГЛУБОКО В ЕВРОПЕ

Я — темные остовы барж, что качаются между воротами шлюза, лежу на постели в гостинице, пока просыпается город.

В комнату глухо вливаются звуки сирены и серый рассвет, медленно поднимая меня на уровень выше: в утро.
Горизонт прослушан. Мертвецы хотят что-то сказать.

Не едят — но курят, не дышат — но голос еще у них есть.
Я пройду торопливо по улицам, словно один из них.
Почерневший собор, тяжелый, как луна, вызывает прилив и отлив.

Тумас Транстрёмер



Бессловесная ненависть пишет
на стенах граффити.
Груши цветут под наркозом
весны,
голосиста кукушка.
Но бессловесная ненависть
пишет воззвания на гаражах.
Мы смотрим, но видим не мы,
вертикальные, как перископы,
в нас глядит экипаж нелюдимых теней, что скрывается в толще
земли.
Минута с минутой сражается
насмерть. Палящее солнце
поджаривает передвижной
лазарет, автостоянку болезней.
Мы — гвозди живые, вбитые
между голов!
И сразу станем заметнее
на фоне других,
если почувствуем смерть, словно
воздух под мощным крылом,
дикость и нежность, которая
больше, чем здесь.перевод: Алексей Прокопьев
источник: http://exlibris.ng.ru


Гоголь

Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.
В лице – белизна. Листая
свои страницы, он слышит из чащ протяжный
вой ошибок, фантомный смешок потери.
И сердце лопается, как бумажный
обруч, когда в него прыгают эти звери.

Закат по стране продвигается, как лиса,
задевая хвостом траву и не бередя лица.
Небо гремит копытами, тень от брички
бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)
имения моего отца.

СПб упирается в меридиан
(ты видел башню недоупавшую?) вымиранья,
и во льду кварталов последний из горожан
фланирует, как пиранья.

А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех
расплылся над кромкой лесной. Трухлявы
столпы человечества. Как лоснится
Млечный Путь душ, как белый сверкает мех!
Так взойди в свою огненную колесницу
и вон из этой державы!




После смерти человекаБыл шок.
Словно комета,
что оставила длинный, бледный, мерцающий хвост.
Хвост обволакивает нас. Он размывает экран телевизора.
Он оседает холодными каплями на проводах.
Еще можно скользить на лыжах под зимним солнцем
среди рощиц, где держатся прошлогодние листья,
похожие на страницы, вырванные из телефонных книг.
Имена абонентов затерла изморозь.

Хорошо, что еще колотится сердце.
Но часто тень кажется реальней тела.
Самурай сильно проигрывает
своим доспехам из черной драконьей чешуи.

Перевод: Константин Андреев



На станции метро.
Давка среди плакатов
в пристальном мертвом свете.
Пришел поезд и забрал
лица и портфели.
...
Поезд вёз с собой
верхнюю одежду и души.

Тумас Транстремер


Проснувшийся от песни над крышами

Утро в мае, дождь, но безмолвен город,
как шалаш пастуший. Безмолвье улиц.
Сине-зелен треск: самолётик в небе.-
окна открыты.

Сон, в котором спящий лежит пластом, стал
вдруг прозрачным, Спящий пошевелился,
вслепь ища приборы вниманья
вплоть до выхода
в космос.

Тумас Транстрёмер
Перевод А. Прокопьева


ПОЕЗДКА

На станции метро.
Давка среди плакатов
в пристальном мёртвом свете.

Пришёл поезд и забрал
лица и портфели.

Следом темнота. Мы сидели,
как памятники в вагонах,
которые тащились в дыры.
Насилие, сны, насилие.

На станциях ниже уровня моря
продавали новости темноты.
Народ в движении, печален,
молчалив под циферблатами.

Поезд вёз с собой
верхнюю одежду и души.

Взгляды во все стороны,
когда ехали под горой.
Пока никаких изменений.

Но ближе к поверхности
зажужжали шмели свободы.
Мы вышли из-под земли.

Земля взмахнула крыльями
разок и стихла
под нами, раздольная, зелёная.

Колосья занесло ветром
на перроны.

Конечная остановка! Я проехал
до самой конечной остановки.

Сколько было со мной? Четверо,
пятеро, вряд ли больше.

Дома, дороги, облака,
голубые фьорды, горы
открыли свои окна.


СИЕСТА

У камней Духов день. И огненными языками...
Невесомый в космосе полудня город.
Положенье во гроб в кипящем свете. Барабан перекрывает грохот
Стучащих кулаков запертой внутри тебя вечности.

Орел все выше и выше взмывает над спящими.
Сон где грохочет громом мельничное колесо.
Топает лошадь с шорами на глазах.
Стучат кулаки запертой внутри тебя вечности.

Спящие гирьками виснут в часах тиранов.
Орел увлекает смерть в белую кипень стремнины-солнца.
И эхом во времени – как в гробнице Лазаря –
Стучащие кулаки запертой внутри тебя вечности.

МОРЯЦКАЯ БАЙКА

Бывают зимой бесснежные дни, когда море сродни
горному кряжу, что нахохлился птицей в седом оперении,
вдруг нена;долго синем, после того, как волны часами без устали рыскали, — призраком рыси, — тщетно ища твёрдой опоры на берегу.

В такой день, вероятно, обломки судов выходят из моря и ищут
судовладельцев, занимая своё место в шуме города, а утонувшие
экипажи прибивает ветром к берегу, более зыбкому, чем дым из трубки.

(На севере бродят настоящие рыси, с острыми когтями и мечтательными глазами. На севере, где день обитает в шахте — и днём и ночью.
Где единственный уцелевший имеет право греться
у печки северного сияния — слушая музыку окоченевших до смерти.)

ПЯТЬ СТРОФ К ТОРО*

Вот ещё, кто жадных камней оставил
круг — тяжёлый город. Кристаллом соли
стынут воды над беглецом, когда он —
истинный беглый.

С центра мира медленным вихрем сходит
тишь сюда, чтоб корни пустить и пышной
кроной тень дать лестнице человека,
тёплой от солнца.

*

Гриб ногой пинаешь бездумно. С краю
грозовая туча растёт. И корни
в медный рог трубят громогласно. Листья
сеются в страхе.

Буйным бегством осени — лёгкий плащик,
плещущий, пока из мороза, пепла
дни покоя стаей не грянут, когти
в речке купая.

*

Веры нет тому, кто увидел гейзер,
от камней в колодцах бежал, как Торо,
чтоб умно; в души зеленях исчезнуть,
полнясь надеждой.
«В МАРТЕ 1979»

Устав от всех, у кого слова, слова, но не речь,
я поехал на лежащий под снегом остров.
Дикая природа — без слов.
Неисписанные страницы расстилались во все стороны!
Наткнулся на следы косули на снегу.
Речь — но без слов.


*

"Я — сточный желоб для впечатлений."

Из стихотворения "Чёрный лес"

Время - это не прямая линия, скорее, лабиринт, и если в правильном месте прижаться ухом к стене, можно услышать торопливые шаги и голоса, можно услышать по ту сторону самого себя, проходящего мимо.

Мы — живые гвозди, вбитые в общество!

Тумас Транстрёмер

Зимняя оттепель

Утренний воздух отправил свои письма с марками, что тлели.
Снег светился и полегчала ноша - в килограмме осталось 700 граммов, не больше.

Солнце высоко надо льдом летело, не двигаясь с места - горячее и холодное.
Ветер двигался медленно, как будто толкал детскую коляску перед собой.

Семьи вышли гулять, впервые за много дней увидели чистое небо.
Мы находились в первой главе захватывающей повести.

Солнечный свет осел на меховых шапках, словно пыльца на шмелях,
и свет осел на слове "ЗИМА", оставаясь там, пока зима не прошла.

Натюрморт из брёвен на снегу привёл меня в задумчивость. Я спросил их:
"Пойдёте со мной в моё детство?" Они ответили: "да".

В зарослях послышалось бормотанье на новом языке:
гласные как голубое небо, а согласные как чёрные ветки, и речь неспешно текла над снегом.

Но самолёт в юбках своего грохота сделал книксен,
И тишина на земле усилилась.




Я лежу на кровати, раскинув руки.
Я — якорь, который зарылся как следует и
удерживает громадную тень, она там наверху плывёт,
великое неизвестное, часть которого я сам и которое наверняка важнее меня.

(с) Тумас Транстрёмер

Шёл вдоль стены антипоэзии.
Стена. Не заглядывай за неё.
Она хочет заключить наши взрослые жизни
в обыденный город, в обычный пейзаж.

Элюар нащупывал кнопку,
и стена расступалась,
явив миру сад.

В детстве я ходил через лес с ведром для молока.
Со всех сторон окружённый фиолетовыми стволами.
Старая шутка висела на них,
столь же прекрасная, как жертвенный корабль.

Лето читало вслух "Записки Пиквикского клуба".
Чудесная жизнь, уютная карета,
полная возбуждённых джентльменов.

Закрой глаза, смени лошадей.

Когда человеку плохо, то и мысли у него беспомощные.
Мы сидели у больничной койки и молили,
чтобы кошмар хоть на минуту кончился
и успели войти пиквикцы.

Закрой глаза, смени лошадей.

Нетрудно любить фрагменты,
бывшие долго в пути.
Надписи на церковных колоколах,
изречения наискось на фигурах святых
и семена, которым несколько тысяч лет.

-Архилох! - закричишь, и не получишь ответа.

Птицы поглаживали щетину моря.
Мы закрывались с Симеоном
и чувствовали запах человеческой жизни,
о которой пишут в длинных романах.

Почувствуй запах истины.

Открытое окно застыло
перед верхушками деревьев
и прощальной запиской вечернего неба.

Сики, Бьёрлинг и Унгаретти
писали мелками жизни на доске смерти.
Стихотворение, которое абсолютно возможно.

Закачались ветки, и я поднял глаза.
Белые чайки клевали чёрные вишни.


Снег идет

Похороны случаются
все чаще и чаще
как дорожные указатели
когда приближаешься к городу.

Взгляды тысяч людей
в стране длинных теней.

Мост возводится
медленно
прямо в космос.





«Они шумят
пугают время
чтоб оно шло быстрее»
(Тумас Транстрёмер)


Я — старое дерево с увядшей листвой, которая всё ещё висит и не может упасть на землю.

Тумас Транстрёмер.

Безжалостное северное море и льды, сковавшие
землю, почти кьеркегоровская «болезнь к смерти»
и одиночество в каждой строчке – это и есть
поэзия Тумаса Транстрёмера.



НЕЗАВЕРШЁННОЕ НЕБО

Малодушие останавливается на бегу.
Страх застывает на бегу.
Гриф застывает в полёте.

Свет с усердием мчится вперёд,
так что и призраки выпивают глоток.

Тут-то и проступают рисунки ледниковых веков,
красные звери наших мастерских.

И всё вокруг начинает озираться.
Мы идём, освещённые солнцем, нас сотни.

И каждый - приотворенная дверь,
ведущая в комнату, где всем найдётся место.

Под нами - поле без конца и без края.

Меж деревьев просвечивает вода.

Озеро - окно в землю.



СЕМИНАР СНОВ

Четыре миллиарда человек на земле.
И все спят, все видят сны.
В каждом сне толпятся лица и тела -
приснившихся людей больше, чем нас.
Но они не занимают места ...
Случается, ты засыпаешь в театре.
Прямо посреди спектакля закрываются веки.
Краткий миг двойной экспозиции: сцена
там, впереди, перекрывается сном.
Потом нет никакой сцены, она - это ты.
Театр в честной глубине!
Мистерия с переутомившимся
директором театра!
Постоянные заучивания ...
Спальня. Ночь.
Тёмное небо пролетает через комнату.
Книга, которую кто-то читал перед сном,
по-прежнему раскрыта
и лежит подранком на краю кровати.
Глаза спящего двигаются,
следуют за безбуквенным текстом
другой книги -
освещённым, древним, быстрым.
Головокружительная commedia, которая отпечатывается
за монастырскими стенами век.
Единственный экземпляр. Он существует прямо сейчас!
Завтра всё будет вычеркнуто.
Мистерия великого расточительства!
Уничтожение ... Как когда туриста останавливают
недоверчивые люди в форме -
они открывают камеру, вынимают плёнку
и дозволяют солнцу убить снимки:
так затемняет сны свет дня.
Уничтожено или просто невидимо?
Существует сновидение вне видимости,
оно происходит постоянно. Свет для других глаз.
Зона, куда, похоже, идут ползущие мысли.
Лица и фигуры перегруппировываются.
Мы движемся по улице, среди людей
в ярком солнечном свете.
Но столь же много или ещё больше,
тех, кого мы не видим,
есть внутри тёмных зданий,
поднимающихся с обеих сторон.
Иногда кто-то из них подходит к окну
и бросает взгляд на нас.

1983---------------------------------------
Я должен побыть в одиночестве
десять минут по утрам
и десять по вечерам.
- Без всяких планов.

(Тумас Транстрёмер)
Зимняя ночь

Буря прижимается ртом к дому
и дует, чтобы извлечь звук.
Я сплю беспокойно, ворочаюсь, не открывая глаз
читаю текст бури.

Но у ребёнка во мраке большие глаза,
и буря скулит для ребёнка.
Обоим нравится, когда качаются лампы.
Оба скоро заговорят.

У бури детские руки и крылья.
Караван несётся в Лапландию.
И дом ощущает созвездие из гвоздей,
которые удерживают его стены.

Ночь тиха над нашим полом
(где все отзвучавшие шаги
отдыхают, словно опавшие листья в пруду),
а ночь за окном - дикий зверь!

Над миром бушует буря сильнее.
Она прижимается ртом к нашим душам
и дует, чтобы извлечь звук. Нам страшно,
что буря выдует из нас всё.


ЧЁРНЫЕ ГОРЫ

На следующем повороте автобус вырвался из холодной тени горы,
повернулся носом к солнцу и рыча пополз вверх.
Мы толпились в автобусе. Был с нами и бюст диктатора
Завёрнутый в газету. Бутылка шла по кругу ото рта ко рту.
Смерть родимым пятном росла с различной скоростью у всех.
На вершине горы голубое море догнало небо.

Тумас Транстрёмер, перевод А. Афиногеновой


Шок, пережитый однажды,
оставил длинный, бледный, мерцающий, как у кометы, хвост.
Он становится нам прибежищем. Размывает изображение на
телеэкране.
Холодными каплями проступает на проводах.

По-прежнему можно плестись на лыжах под зимним солнцем
через рощу, где висят прошлогодние листья,
похожие на страницы, выдранные из старых телефонных книг -
фамилии абонентов проглочены холодом.

По-прежнему чудесно чувствовать, как стучит твоё сердце.
Но только всё чаще кажется тень реальнее тела.
Вот так ничтожеством выглядит самурай
рядом с чёрными доспехами из чешуи дракона.

Тумас Транстрёмер, перевод А. Прокопьева


ПЕРЕХОД

Ледяной ветер в глаза и солнца танцуют

в каледойскопе слёз, когда я перехожу

улицу, которая шла за мной так долго, улицу,

где в лужах сияет гренландское лето.

Вокруг меня кипит вся её сила,

Она ничего не помнит и ничего не хочет.

В земле глубоко под колёсами транспорта тысячу лет

тихо ждёт нерождённый лес.

У меня возникает мысль, будто улица видит меня.

Её взгляд так мутен, что даже солнце

превращается в серый клубок в чёрном космосе.

Но теперь я свечусь! Улица видит меня.

Тумас Транстрёмер


ТАЙНЫ НА ПУТИ

Свет дня упал на лицо тому, кто спал.
Сон стал ярче,
но спящий не проснулся.

Мрак упал на лицо тому, кто шел
Среди других под нетерпеливыми
знойными лучами солнца.

Вдруг стало темно, как во время грозы.
Я был в комнате, вмещавшей все мгновенья -
музей бабочек.

И все же солнце по-прежнему знойно.
Рисуя мир нетерпеливой кистью.

перевод А.Афиногеновой

Тумас Транстрёмер


"...тень несет меня
словно скрипку
в черном футляре.»


СТРАНИЦА ИЗ КНИГИ НОЧИ

Майской ночью я сошёл на землю
в морозном свете луны
там трава и цветы были серы
но пахло зеленью.

Я скользил вверх по склону
в ночи не различающей красок
а белые камни
посылали сигналы луне.

Один период
долгота пару минут
широта пятьдесят восемь.

А за спиной у меня
за свинцовым мерцаньем воды
был берег другой
и были властители.

Люди с будущим
вместо лиц.

\Тумас Транстрёмер\
16 авг 2014 в 14:42
Оклахома

I

Поезд остановился где-то на юге. В Нью-Йорке шёл снег.
Здесь можно было гулять без пиджака всю ночь.
Но никто не гулял. Только машины
проносились мимо, светя огнями, летающие тарелки.

II

«Мы поля сражений, гордые
нашими несть числа павшими», —
сказал голос, когда я просыпался.

Человек за стойкой сказал:
«Я не пытаюсь это продать,
я не пытаюсь это продать,
я только хочу, чтобы вы поглядели».
И он показал топорики индейцев.

Мальчик сказал:
«Я знаю, что у меня предвзятое мнение,
я хочу от него избавиться, сэр.
Что вы думаете о нас?»

Этот мотель — чужая скорлупа. Взяв в аренду машину
(высокий белый служитель возле дверей),
почти без памяти и без профессии,
я наконец-то могу погрузиться в центр себя.

(с) Тумас Транстрёмер


Декабрь. Швеция, словно вытащенная на сушу
шхуна со снятым такелажем. Мачты её воткнуты
в сумеречное небо. Сумерки длиннее,
чем день - путь, ведущий сюда, каменист;
лишь к полудню доходит свет,
и тогда зима воздвигает свой колизей,
освещённый нереальными облаками. Вместе с ним
от деревень поднимается головокружительный
белый дым. Бесконечно высоко стоят облака.
Море, рассеянно и будто прислушиваясь к чему-то,
подкапывается под корни небесного древа.
(Над тёмной, отвернувшейся половиной души летит
незримая птица, будя спящих
своим криком. Тогда телескоп
поворачивается, улавливая иное время,
и вот - лето: горы мычат, изобилуя
светом, и ручей сжимает сверкание солнца
в прозрачной руке... затем всё уходит,
словно конец плёнки обрывается в темноте).

А вот вечерняя звезда прожигает насквозь облако.
Деревья, дома и заборы увеличиваются, растут
в беззвучно свергающейся лавине мрака.
И под звездой всё ясней вырисовывается иной,
сокрытый пейзаж, живущий на рентгеновском снимке ночи
жизнью очертаний.
Тень волочит свои сани между домов.
Дома в ожидании.

В 18 подходит ветер,
с гиканьем рассыпаясь по улочкам тихой деревни -
кавалерийским отрядом во тьме. Как
звенит и затихает чёрная тревога!
Дома застыли в недвижном танце,
в шуме, похожем на шелест сна. Порыв
за порывом проходит над бухтой, прочь
к открытому морю, бросающемуся во тьму.
А в небе отчаянно сигналят флажками звёзды.
Их зажигают и гасят тучи, что летят вперёд,
лищь тогда становясь заметными,
когда закрывают собой свет: так тучи минувшего
рыскают в наших душах. Проходя мимо конюшни
слышу сквозь завывание ветра топот больной лошади.
И вот сигнал к отходу шторма: у сломанной
калитки, что хлопает не переставая, фонарь
покачивается в руке, какое-то животное испуганно
вскрикивает в пещере. Шторм отходит, над скотными дворами
раскатываясь громом, завывая
в телефонных проводах, оглушительно свистя
в черепицах на крыше ночи,
и дерево беспомощно сбрасывает ветви.
Звук волынок слышится!
Звук волынок, приближающийся к тебе,
освобождающий. Процессия. Лес марширует!
Вкруг форштевня стремнина, и мрак летит вперёд,
а море и суша дрейфуют. И мёртвые,
собравшиеся в трюме, они с нами,
с нами в пути: морская поездка, прогулка,
не надо спешить, и ты в безопасности.

И опять и опять мир по новой
снимается с лагеря. Однажды летом
ветер хватает дуб за ванты и швыряет Землю вперёд.
Кувшинка гребёт своей невидимой перепончатой лапой
в чёрных объятиях омута, что спасается бегством.
Валун катится по космическим залам прочь.
В летние сумерки видны острова,
встающие на горизонте. Старые деревни
всё глубже и глубже въезжают в леса -
их везут времена года под скрипенье сорок.
Когда год сбросит с себя сапоги
и солнце вскарабкается выше - деревья покроются листьями,
наполнятся ветром и уплывут на свободу.
У подножья горы прибоем пенится хвойный лес,
но тут наступает долгая тёплая зыбь лета,
медленно проходит по верхушкам деревьев, длится
мгновенье и снова скрывается -
и побережье остаётся без листьев. И под конец:
Дух Божий как Нил выходит из берегов
и убывает в ритме, уловленном
текстами стольких столетий.
Но и Он неизменен
и поэтому редко бывает здесь видим.
Осеняет крестом процессию, стоя поодаль.

Так проходит корабль сквозь туман,
а туман его не замечает. Безмолвие.
Сигнальным огнём - тусклый свет фонаря.

Перевод А.Прокопьева

Тумас Транстрёмер


Формулы путешествия (Балканы, 1955)
I

Гул голосов за спиной у пахаря.
Он не оборачивается. Пустынные поля.
Гул голосов за спиной у пахаря.
Одна за другой отрываются тени
и падают в бездну летнего неба.

II

Четыре вола бредут под небом.
Нет гордости в них. Пыль - густая как
шерсть. Перья скрипят - цикады.

И ржание лошадей, тощих словно
клячи на серых аллегориях чумы.
Нет кротости в них. И солнце шалеет.

III

Пропахшая скотом деревня с шавками.
Партийный функционер на рыночной площади
в пропахшей скотом деревне с белыми домами.

За ним тащится его небо - высокое
и узкое как внутри минарета.
Деревня волочащая крылья по склону горы.

Старый дом выстрелил себе в лоб.
Два мальчика в сумерках пинают мяч.
Стайка проворных эхо. Внезапно звездно-и-ясно.

V

Едем в длительном мраке. Мои часы,
поймав время-светлячок, упорно мерцают.

В заполненном купе густая тишина.
Мимо проплывают во мраке луга.

Но пишущий - на полпути к своему образу,
и движется, словно крот и орел, в одном лице.

Тумас Транстрёмер
Перевод Алёши Прокопьева

• Мне часто снятся сны, но, к сожалению, я мгновенно их забываю. Но бывают сны настолько яркие, что я могу их продолжать. Они становятся стихотворениями.

• В самолете мне или слишком скучно, или слишком страшно, и настроения писать там у меня не бывает. Поезда гораздо лучше.

• Поэзия для меня — противоположность общепринятым, привычным способам взаимодействия с реальностью.

• Поэзия и музыка тесно связаны. Связь эту сложно описать, но она есть, я много имею дело с музыкой — слушаю ее и играю сам; это развивает во мне чувство музыкальной формы, которое потом переходит в стихи.
• Типичный для меня способ писать — особенно когда речь о длинных стихотворениях — собирать их из фрагментов, которые сползаются в одно место, как муравьи в муравейник, куда несут свои заметки и наблюдения. На самом деле аналогия не совсем точная, потому что в муравейнике все пригодится, а в стихотворении — не обязательно.


Хайку в переводе Андрея Кудрявицкого

Замешательство
        во время игры в футбол:

мяч перелетел через стену.

Подстрочник:

Они пинают мяч

Неожиданно суета - мячик

перелетел за стену

 

Они шумят

пугают время

чтоб оно шло быстрее

 

Подстрочник:

Они часто шумят,

чтобы напугать время

в более быструю трусцу

 

Жизнь с опиской

красота здесь —

картинки на татуировках

 

Подстрочник:

Неправильно написанная жизнь -

красота остается жить, как татуировки

 

Пойманный беглец

опорожняет карманы

полные лисичек

 

Подстрочник:

Когда сбежавшего поймали

его карманы были наполнены

лисичками

 

Шум работ,

игла сторожевой башни

удивляют лес

 

Подстрочник:

Грохот мастерской

и тяжёлые шаги охранника башни

удивили лес.

 

Решетка поднята

входим во внутренний двор

в иное время года

 

Подстрочник:

Ворота раскрываются

мы стоим во дворе психиатрической лечебницы

в новое время года

 

Лампа освещает стену

мошки видят пятно

нереального света

 

Подстрочник:

Лампы стены зажигаются

ночной лётчик видит пятно

ненастоящего света

 

Ночью проезжает грузовик

сны узников

дрожат

 

Подстрочник:

Ночь - автопоезд

проходит мимо,

мечты заключены в дрожь.

 

Выпив молока

парень засыпает

камера — каменная мать

 

Подстрочник:

Мальчик пьет молоко

и спит мирно в своей клетке

матери из камня