Медальон

Поэма

  Королеве Марго, французской поэтессе и писательнице
Маргарите Наваррской, принцессе Франции, королеве Наваррии,
жене герцога Наваррского, сестре французского короля Франциска 1 Валуа
и группе неизвестных поэтов конца 19 века выражаю искреннюю,
сердечную, глубокую благодарность и посвящаю эту поэму-балладу.


Глава первая

С тех пор, мой друг, прошли года,
Как я, не ведая кручины,
Простился с детством навсегда
И сделал первый шаг мужчины.

Тот шаг, при всём моём желанье,
Не смыть из памяти моей
И при его воспоминанье
Краснею, чуть не до ушей.

Кому в любви страдать пришлось,
Тот ничего не забывает
И с того шага, как велось,
Любой по-своему шагает.

Один женился и живёт,
Завёл хозяйство, ребятишек,
С зарёй уйдёт, к заре придёт,
Такой, как все, среди людишек.

Детей кормил да хлеб растил,
В любви не требуя излишеств,
Без потрясений жизнь прожил
И без салютов громких пиршеств.

Другой, внимая наставленья
Не так уж бедного отца,
Пошёл дорогой просвещенья,
И вышел толк из молодца.

Окончив школу, колледж, ВУЗ,
Учёным стал. Он знаменит.
Без груза тяжести обуз
Он знал свой собственный лимит.

Шёл третий скользкою тропой.
В пример не ставя участь брата,
Был смел. Губительной волной
Он окунулся в пруд разврата.

А мой удел тебе известен,
С тобой мы старые друзья,
И тем он будет интересен,
Кто не был там, где ты и я.


Глава вторая

В пример распутному народу
Я знаю жизнь, как дважды два.
Когда-то, в тридцать лет от роду,
Жила богатая вдова.

И на селе, и по округе
Вдове красавиц равных нет,
И свято память о супруге
Она хранила много лет.

Религиозные обряды
Она вела по четвергам,
И свет божественной лампады
Горел по долгим вечерам.

Её руки просили сваты
На протяженье многих лет,
Но не имущи и богаты
Один ответ слыхали: «Нет!».

В мужчинах выбор был большой,
Но не хотела замуж Нина
И лишь, лелея всей душой,
Она воспитывала сына.

А сын был копией отца,
И мать, со всею нежной лаской,
Любила этого юнца
С необъяснимой тягой страстной.

А сына звали Анатолий,
Ему ещё шестнадцать лет,
Но был знаком с венцом застолий,
Каких не видел Старый свет.

Когда от вычурных желаний
Глава пьянит и без вина,
Когда от девичьих лобзаний
Душа любовью столь полна.

Послушен матушкиной воле,
Внимал в счёт этого совет.
Причислен был к кадетской школе
Совсем молоденький кадет.

Он был умён и полон силы,
Надеясь радужно в мечты.
Таков вот сын у нашей Нины,
Как ключ душевной чистоты.

И так, мой друг, вернёмся к Нине.
Манящей свежести полна,
Мечтая только лишь о сыне,
Она сидела у окна.

Был тёплый вечер, среди мая,
Садилось солнце за рекой,
И, тихо-тихо засыпая,
Зарделось чудной красотой.

Оно последними лучами
Ласкало девушку одну:
Служанку с карими глазами,
Недавно взятой ко двору.

Она стояла рядом с Ниной,
Да аккурат с её плечом,
Великолепною картиной
Дивились обе за окном.

Вдова делилась со слугою
Секретом женским иногда,
Не замечая, что порою
Краснела дЕвица тогда.

И, отводя стыдливо взгляд,
Глядела вдаль любовно-томно,
И, теребя рукой наряд,
Молчала преданно и скромно.

Вот и сейчас опять Полине,
Повторно нежные слова,
Гутарит, как всегда о сыне,
В тоске, задумчиво вдова.

А за беседой, меж речами,
Пел в зеленеющем саду
Соловка, прячась за ветвями.
Вдова клонилась уж ко сну.

Вдруг, за уснувшими полями,
Нарушив ржаньем тишину,
Промчалась тройка с бубенцами.
Вдова приблизилась к окну.

Забилось сердце в унисон,
Узнав давно знакомый звон.
Целуя нежно медальон,
Она вскричала: «Это он!!!».

Проворно, весело и бойко,
Стряхнув с боков блестевший пот,
Гнедая взмыленная тройка
Остановилась у ворот.

Как будто молния пронзила,
Полине сердце прям насквозь,
Про всё на свете, вдруг, забыла
Она в мгновенье сладких грёз.

А милый сын, раскрыв объятья,
Навстречу матери идёт,
И полилИсь тут слёзы счастья,
Не видя Толю целый год.

Вдова видала часто сон,
Что сын то банком управляет,
То при дворце привечен он.
Но кто ж грядущее узнает?..

Мир покоряется природе,
Свои законы у неё.
Недаром молвят так в народе:
«Природа требует своё!».

Уже, кто в возрасте, тот знает,
А тот, кто молод, пусть живёт,
Быть может, тоже испытает,
Когда его черёд придёт.

Вот так, мой друг, и Анатолий
Был тому возрасту под стать,
И чувства волей иль неволей
Он стал к служанке ощущать.

И не сказать, что бы красою
Блистала Поля, только вот,
Порой симпатия весною
Над остальным всем верх берёт.

В очах горело море ласки,
И он смотрел в них без конца,
А эти сказочные глазки
На грех толкнули молодцА.

Служанка Толю сторонилась,
Боясь, что всё узнает мать,
А по ночам в углу молилась
И не ложилась вовсе спать.

И Анатолия, порою,
Полина стала избегать,
Но перед юной красотою
Ей в двадцать лет не устоять.

И так он сделал первый шаг,
Который требует природа:
Они сливали чувства благ
На протяженье полугода.


Глава третья

Не знала мать, что сын нахальный
Ночами бродит, словно кот,
И, что служанка в спальне дальней,
Полунагая Толю ждёт.

Но сколь верёвочка не вьётся,
Придёт и ей конец всегда:
Служанка Нине признаётся,
Пред ней краснея от стыда.

«Не может быть! Нет, нет! Не верю!»,–
Вскричала Нина и к земле,
Подобно раненому зверю,
Метнулась в жуткой тишине.

Узнав ту пакостную весть,
Страдала гордая душа.
Она всех дел, чернящих честь,
Боялась больше, чем мышА.

И вот негаданно, незвано
Беда змеёю подползла,
Где густо смазанная рана:
Кольцом ей сердце обвилА.

Поверя жалобам служанки,
Решила сына испытать,
Лечь вместо Поли-гувернантки
В её греховную кровать.

С огнём хотела поиграть
Во гневе бедная вдова,
Пожара здесь не избежать,
Но, как под хмелем голова.

Над тихим маленьким селом
Лил мелкий дождик беспристрастный,
Чтоб обратиться в снег потом,
Под утро, к людям безучастный.

Порывом ветер ставни рвал,
Седой, по-прежнему вихрастый,
Солому с крыш поразметал,
Ах, озорник ты разномастный!

Затих собачий перелай:
Совсем его неслышно стало,
Дышал широкой грудью гай,
Уж по-осеннему устало.

Не бьёт копытом конь об ясли,
Затихли куры на шестке,
Огни свечей давно погасли,
Все мирно спали на селе.

Но кто в старинном барском доме
К служанке в спальню дверь открыл?
Кто в заразительной истоме
Крадется, сдерживая пыл?..

Чьи это радостные очи,
Как будто звёздочки сияют?
Зовут среди осенней ночи
И, словно счастья, ожидают?

Вернись, безумец, не ходи!!!
Чего глазами ты сверкаешь?!
Несчастье будет впереди!!!
Да ты хоть знаешь, чем играешь?!

Куда идёшь, судьбу пытаешь?
Неужто сердце не дрожит?!
Не знаешь ты, что промышляешь!
В кровати мать твоя лежит!!!

Но только с утренним рассветом,
Узнав, что скрыла эта ночь,
С отцовским старым пистолетом
Сын на коне умчался прочь.


Глава четвёртая

Пришла зима и все просторы
Покрыл пушистый белый снег.
На окнах чудные узоры
Мороз лепил, как человек.

Искрилось всё кругом, белело,
Той первозданной красотой,
Но, будто время приболело
И чуть поникло головой.

Вот так теперь и наша Нина
Томилась в сумраке ночей:
Страдала, бишь, потерей сына,
И белый свет немил уж ей.

Вдова с собой уединилась,
Сказать, ну, как бы тет-а-тет,
Уж на икону не крестилась.
Ей вспоминался сын кадет.

Она боялась своей тени,
Что с дрожью боль всю вобралА,
Объяла с горечью колени
И, как укор, к ногам легла.

В её немом воображенье
Застыла прОклятая ночь.
Стыдливый миг во согрешенье
Она рукою гнАла прочь.

Наедине, сквозь море слёз,
На медальон глаза смотрели,
Где все желанья пышных грёз
В пространство времени летели.

В нём, под сиянием рубина,
На светлом фоне голубом,
Глядел с улыбкой образ сына,
Напомнив сразу о былом.

Вот он тот, кого любила
И с кем о будущем мечтала,
Кого взрастила, и учила…
Но всё прошло, как дым пропало.

Зачем она в глухую ночь
К служанке в спальню прокралАсь?
Зачем, как прОклятая дочь,
На ложе девы забралАсь?

С каким-то сладким упоеньем
Куда не надо, спать ложилась,            
Ликуя в неге с вожделеньем,
Всем телом к сыну устремилась.

Зачем в постели возлежала,
Всю ночь в кровати стерегла,
Родного сына возжелала,
Под чувства ревности и зла?

И не забыть ей никогда,
Как дверь во мраке отворилась,
Как сын вошёл, и, без стыда,
Служанкой Нина притворилась.

Его рука по ней скользнула
Поверх прелестного лобка,
А мать, как будто бы уснула:
Отвергнуть руку не смогла.

Под сына трепетно легла,
Подчинена какой-то власти,
И чувства ревности и зла
Сменились тягой женской страсти.

На белой, лёжа, простыне
Весь срам и совесть потеряла
И, как в волшебном чудном сне,
Себя всю сыну отдавала.

С тех пор, как сорванный цветок,
Завяла бедная вдова,
Как падший с дерева листок,
Засохла вся, занемогла.

Куда краса её девалась,
Я написать, мой друг, не рад,
Румянца вовсе не осталось,
Потух очей лучистый взгляд.

Круги темнеют под глазами,
Походку больше не узнать,
Ну, как в театре, в старой драме,
Так, не кривя душой, сказать.

Поблёкли губы, щёки впали,
Исчез с той ночи смеха след,
И ноги ватными, вдруг, стали:
Совсем свела себя на нет.

Пропали с грацией движенья,
В морщинах весь усеян лоб,
И, не скажу без сожаленья:
Кладут, бывало, краше в гроб.

Глава за месяц поседела,
Уж не видна округлость плеч,
Куда былую свежесть дела
Под блёклый свет оплывших свеч?

Уж больно выглядит несчастно,
Ну, тень ходячая, точь в точь,
Часами бродит безучастно,
Постылый дом уже не в мочь.

С лица сошла, вся почернела,
Скажу, как есть я всё сиречь:
Ох, рано Нина постарела!!!
Осталось лишь в могилу лечь.

А за закрытыми дверями
Стояла старая кровать…
И, коли молвить между нами:
Не взять с вдовы уже, не дать.

Как будто пИковую даму,
Ей напророчили в ту ночь:
Не обобраться Нине сраму
И от себя бежала прочь.

Слезами горю не поможешь,
Ох, тяжела в страданьях кладь!
А руки в горе, если сложишь,–
Беды никак не миновать.


Глава пятая

Глухим таёжным большаком
Во весь опор неслась карета,
Ямщик сидел под козырьком,
Глаза прищуривши от света.

Внутри кареты граф дремал,
Укрытый тёплым одеялом,
В пути неблизком подустал,
Хоть и довольствовался в малом.

Направлен был он государем
По делу важному подчАс
И путешествовал недаром,
Но, для него, в недобрый час.

Полузаснув, расположился,
Как мог, с удобством для себя,
Рукой в скамью облокотился,
Озябнув чуть, мороз кляня.

Ямщик тем временем намётом
Гнал скоро резвых лошадей,
А кони, рысью и галопом,
Быстрей всё мчали и быстрей.

Он занят трубкой с табаком,
Кляня колдобины дороги,
Косясь на лес, стеной кругом,
Дохою грея, в бурках, ноги.

Он зимник знал, как дважды два,
Тут ездя с осени до лета,
Кнутом взмахнув едва-едва,
ЩепОтью брал махру с кисета.

Вот так, мой друг, они и мчали,
От ветра ёжась и бодрясь,
А впереди урмана дали
Красой манили отродясь.

За ними, словно волки гнались,
В тайге нисколько не таясь,
По кругу, будто тенью стлались,
Всей серой стаей веселясь.

Но знали б мы, где упадём,
Себе б соломки подстелили
И у Фортуны бы внаём
Защиты слезно попросили.

Нам не дано того познать,
Что Богом свыше решено, 
И никому неможно знать,
Что роком всем предрешено.

Вопрос давно уже извечен:
Что скрыто временем веков?
Историй ход был многотечен:
Свободы ждать или оков?

Но, как уже писал я ране:
У всех своя ведь ипостась,
Судьбой предписана заране
Всем предначертанная масть.

И так, продолжу, мой дагор.
О худе не предполагая,
В кисет упорно вперив взор,
Ямщик сидел, беды не зная.

На облучок накинув вожжи,
О чём-то тихо загрустил
И, «продавая» ветру «дрожжи»,
Нога о ногу колотил.

Не очень сильно скукой маясь,
Сосредоточен был на том,
Под песню мыслью согреваясь,
Зажечь, чтоб трубку с табаком.

И, распустив тесьму кисета,
Махру пальцами выбирал,
А в это время близко где-то,
Вдруг, громко выстрел прозвучал.

И тут же резко тройка стала,
Грызя зубами удилА,
И пред каретою предстала
Бандитов шайка удалА.

Во всей красе своей, вельможно,
О, Боги!!! Чья-то сильная рука,
Весьма не очень осторожно,
Стащила наземь ямщика.

Под тусклый блеск булатной стали,
В свой самый, самый чёрный день,
Глаза его, вдруг, увидали
Над ним склонившуюся тень.

И тут же рядом с ним, подчас,
Лежал и граф уж на боку.   
За жизнь его никто б сейчас
Не дал понюшку табаку.

С такой же честью и успехом
Был связан граф своим ремнём,
А через час, с весёлым смехом,
Бандиты пили старый ром.

Средь них, подобно злому духу,
Каких уже знавали встарь,
С пером, придвинув шляпу к уху,
Сидел нахмуренный главарь.
 
Чуть с сединою, статен был,
И впрямь на демона сходил,
И там, где с шайкой проходил,
На всех он ужас наводил.

За чашей чашу выпивая,
Бадью вина мог осушить,
И, будто сам себя съедая,       
Тоску пытался заглушить.

Как скорпион, себя ужалив,
В тех муках, корчась, погибал,
Так и главарь, свой дом оставив,
Своей кончины ожидал.

Задумчив грозный атаман,
Да есть над, чем подумать было.
И пеленой в глазах туман:
Ведь сердце мужа болью ныло.

Не рад, набычившись, добыче,
И, будто червь, бишь, душу точит.
Он сам, порой, подобен диче,
Ужель беду судьба пророчит?

Ища начала всех начал
Среди рискованных парней,
Под хмелем песни распевал,
Забыв о Родине своей.

Забыв любовные свиданья,
Под шёпот ласковых речей,
Забыв служанкины лобзанья
И томный взор её очей.

Забыв ту ночь с дождём и ветром,
И трижды клятую кровать,
Забыв, как с утренним рассветом,
Узнал в постели свою мать.


Глава шестая

В селе, как было в старину,
Все говорили лишь о том,
Пустивши слух в её вину,
Что Нина ходит с животом.

И раз за разом прихожане
Все кости ей перемывали,
И, будто в призрачном тумане,
Ехидно новость обсуждали.

Что, дескать, будто воздыхая,
Давно весь срам свой позабыв,
Молчит, такая-рассякая,
С любимым сыном согрешив.

Что в тёмной спальне у служанки,
Невинно сыну строя глазки,
Привычным телом куртизанки
Ждала не раз его же ласки.

"Не миновать еще беды
И этой чистенькой избёнке", -
Под плеск колодезной воды
Болтали утром все бабёнки.

И впрямь, действительно, в позоре,
Шла по окрестности молва,
Что от родного сына вскоре
Родит богатая вдова.

Что греховодная служанка
Ушла, куда глаза глядят,
И, что нашлась ещё мещанка:
Старуха лет под шестьдесят.

Осенним утром вдоль села
Несли дубовый белый гроб.
Колонна траурная шла,
Немноголюдна, так уж, чтоб.

Из окон низеньких домов
Смотрели вслед прощально лИца.
Так от мучительных родов
В последний путь ушла вдовица.

Ну, вот, мой друг, и нас с тобою
Такая участь тоже ждёт,
Но крест над нашей головою
Навряд ли кто и понесёт.

А в небе звёздочка погасла,
Чтоб не зажечься никогда,
Как Нина, свечкою угасла,
Ведь то была её звезда.

Познав всю прелесть бытия,
Пытая собственным хребтом,
Придавит гнётом жития,
Порою глушим, что вином.


Глава седьмая

Прошло семь лет и той дорогой,
Какая к кладбищу вела,
Походкой медленной, убогой
Старушка старенькая шла.

Качало ветром старушонку,
Но всё брела, брела, брела
И семилетнюю девчонку,
Куда-то зА руку вела.

Пред ними поле расплывалось,
Пестрея красками цветов,
Над ними солнце улыбалось
Из-за лазурных облаков.

Под склоном нивы зеленели,
Река блестела серебром,
В деревьях птахи свиристели,
И ястреб вился над леском.

На косогоре церковь Божья
Наводит грустные мечты,
А у церковного подножья
Сереют контуром кресты.

Среди тех склепов и надгробий,
Под сенью пышного куста,
Забытый памятник убогий
Смотрел распятием Христа.

Солёно-горькими слезами
Рыдало бедное дитя,
Шепча бледневшими губами:
«О, мама, мама, мать моя».

А там, вдали, у перевала,
Большой стеной обнесенА,
Стояла башня величаво.
Кругом томилась тишина.

За этой каменной стеной,
В холодной камере подвала,
За продолжительный разбой
Душа преступника страдала.

Он был заросший, словно зверь,
К стене прикован ржавой цепью.
В окне решётка, да, и дверь,
Грозят безвылазною крепью.

Кто мог узнать такого парня,
С весёлым радостным лицом,
В лучах рубинового камня,
На фоне бледно-голубом?

Но это был тот самый, он,
Не раз нарушивший закон,
Что был в овал запечатлён,
И скрыл фамильный медальон.

Родная мать, приди, взгляни,
Как сын закованный страдает,
Как в молодые свои дни
В сыром подвале пропадает.

Не видишь ты в загробном сне,
Что сын попался с грязным делом
И камни мёрзлые в стене
Недвижно греет своим телом.

Он вспомнил всё: деревню, мать,
Служанку с чудными очами,
Припомнил старую кровать:
Глаза наполнились слезами.

В воскресный день, где зал суда,
Стекалась людная толпа,
И не бывало никогда,
Чтобы текла, текла, текла.

А в переполненном том зале
Сидел преступник в кандалах,
Того в нём жертвы опознали,
Кто грабил их в густых лесах.

А ты, мой друг, уж догадался:
То был, конечно, Анатоль.
Он взглядом с жертвами встречался,
Но не смущался, ну, ни сколь.

Нахмурен, грозен, как всегда,
Как будто в нём самом гроза,
Судье спокойно, иногда,
Смотрел сурово прям в глаза.

Вокруг него, в пяти шагах,
Стояла стража наготове.
Для очень многих на скамьях
Такое дело было внове.

Чуть в стороне, от зла кипевших,
Сидели те, кто пострадал,
Была то сотня потерпевших,
И каждый Толю узнавал.

Настала в зале тишина,
Все, затаив дыханье, ждали,
Лишь было слышно у окна,
Как мухи яростно жужжали.

Гремя железными цепями,
Преступник еле-еле встал,
И побледневшими губами
Он слово первое сказал.

«У вас пощады не прошу,
Не подобает атаману,
Я лучше голову сложу,
Но на колени я не встану.

Я жил, как будто в страшном сне,–
И тут сотряс его озноб,
Но продолжал, – дорога мне
Одна осталась – только в гроб».

Преступник сел и, словно током,
Пронзило несколько сердец,
Но, ни один, с глубоким вздохом,
Не посочувствовал: «Конец!».

И вот опять встаёт судья,
Сказать два слова на прощанье.
И так, всё кончено, друзья,
И суд ушёл на совещанье.

Но не прошло и пять минут,
(Так возвратились судьи скоро),
Все встали, замерли и ждут
Смертельный рокот приговора.

Вдруг, двери с шумом отворились,
И двадцать смелых молодцОв
Сюда всей шайкою вломились,
И каждый к смерти был готов.

Они, как будто озверели,
Никто привстать не попытался,
Народ с судьёю онемели,
Вердикт нечитанным остался.

К суду пригнали лошадей,
На них всей бандой ускакали
И дальше, дальше, и быстрей
Всё от погони убегали.

А в ярком пламени нодьИ,
На берегу морском вдали,
Вдруг, показался борт ладьи,
На ней всей шайкой отгребли.

Не видно рядом было стражи,
Здесь нету клятого суда,
И с рыбаками лодка даже
Уж вряд ли выплывет сюда.

Когда уж берега не стало,
Подняли парус на ладье.
Погоня явно приотстала.
Одна вода кругом везде.

Вот так опять главарь спасённый
Свою свободу обретал
И, тем успехом окрылённый,
Всё дальше в море уплывал.

Ну, что ж, пока судьба благоволит
Ему с отсрочкой приговора,
А время пусть вперёд летит,
Как с пистолетного затвора.



Глава восьмая

В одном из дальних городов
Шёл новогодний пышный бал,
Весь цвет зажиточных родов
Театр в себя сейчас собрал.

На самом входе в шумный зал
Стоял почтительный швейцар.
Народ весь в масках танцевал,
Кружили в вальсе сотни пар.

Разнообразные костюмы
Пестрят забавно тут и там,
Медведи, лисы, гномы, грумы
И шлейфы белых платьев дам.

Всё ходит, бродит ходуном
На этом бале-маскараде,
Веселья каждый полон в нём,
А вон маэстро на эстраде.

Мелькали рыцарские латы,
И, вдруг, гусары, короли,
Пошли в соседние пенаты,
Где ждут накрытые столы.

За ними с краю, у стены,
Сидел мужчина одиноко,
Присыпан пеплом сединЫ,
На всех взирал он синеоко.

Ему чуждО было веселье:
Он тайну тяжкую хранил,
В каком-то горьком сожаленье
В глинтвейне тот секрет топил.

В роскошном убранном салоне
Рекой шампанское лилось,
И во хрустальном тонком звоне
Не видно было горьких слёз.

Но эти слёзы были рядом,
Терзая раненую грудь:
Там человек с суровым взглядом
Припоминал прошедший путь.

Припомнил, глянув на бокал,
Печаль и грусть во взоре вИлись,
Вдруг, как ребёнок, зарыдал.
Черты лица все исказились.

Почти, что в тридцать восемь лет,
За жизнь разбойную шальную,
Исколесил весь белый свет,
Вернувшись вновь в среду родную.

Теперь он тут богат и знатен,
И, лишь за выпитым вином,
Бывает чуточку развратен,
Припоминая о былом.

Костюм приличного покроя,
Манишки белый воротник.
В нём, что-то было от изгоя,
Коль присмотреться, хоть на миг.

Немногим он рукой махал,
Таким макаром шля приветы,
И ненароком открывал
Всей зимней свежести манжеты.

Суров, решителен и хмур,
Бывал он вспыльчив, резок,
И не сказать, что самодур,
Но чересчур уж дерзок.

Седые прядки в волосах –
Скитаний прошлые отметки,
Кручина стылая в глазах,
Как будто птица зябнет в клетке.

Он был красив, высок и статен,
Дышал величьем, был силён,
На слово, молча аккуратен,
Коль кто выспрашивал о нём.

Его усы, как смоль, черны,
Уста с кораллом были схожи,
Смотрел на всех со стороны,
Храня достоинство вельможи.

Густые брови, нос прямой,
Его отточенные жесты,
Сверкают зубы белизной:
Чем не подарок для невесты?

С отливом, очи синевой,
Что грусть-тоска дотла съедает.
Я говорил уж, с сединой,
И не одна о нём мечтает.

Походка, поступь, ой, гордец!
Таков вот этот удалец!
Наш вдовий сын, ну, тот юнец,
Что будто сам давно вдовец.

На женщин он не притязал:
Свой холостяцкий трон берёг,
Матрон, мадонн всех отвергал
И не женился, хоть, и мог.

Немало слов он слышал лестных,
Но словно был совсем глухой,
От притязаний повсеместных
Казался всем немой скалой.

Ох, много было дам из света,
Питавших к мОлодцу любовь,
Но у красивого брюнета
Давно остыла к дамам кровь.

Он их совсем не замечал,
Ни миловидных, ни прелестных,
И, скажем попросту, сбегал
От всех приехавших и местных. 

Он знал, что женское лобзанье,
Под тихий бой стенных часов,
Приносит только лишь страданье,
Как из кошмара вещих снов.

И о себе напомнят глазки,
Что будто сам природы зов, 
Ещё аукнутся те ласки,
Судьбу решая у годов.

Как самоед, себя съедая,
Он недоступен был для дам,
Но о покое лишь мечтая,
Природный зов не по зубам.

Тут девушка красивая вошла,
Наверное, от танцев отдыхала,
С собою, будто солнышко внесла,
В тот полумрАк подвыпившего зала.

Кокетливо, по-женски, улыбнулась,
Забывшись на минуту у дверей,
Невольно на мгновенье обернулась,
И ёкнуло сердечко сразу в ней.

ЗАмерло на миг, вдруг, защемило,
Трепыхнулось птицею в груди,
И времечко, как будто бы застыло,
И стало горячо, как от нодьИ.

Словно всю пожаром охватило,
ДевИцу, потонувшую в любви,
Нам ведомо, какая это сила,
Что жаром разольётся по кровИ.

Довольно часто так бывает,
Всё повторяясь вновь и вновь,
Она нежданно возникает:
Со взгляда первого любовь.

А перед ней, нахмурив брови,
Сидел известный Анатолий.
Нам знать, мой друг, о нём не внове,
Под шум стихающих застолий.

Забытый им в разбойной жизни,
Средь грабежей и средь погонь,
Восстал, помянутый, из тризны,
Любви сжигающий огонь.

Заметив божие созданье
И миловидный женский лик,
Кольнуло в нём воспоминанье,
Но всё забылось в тот же миг.

Всепожирающее чувство
Порою сердце опалИт,
И то, бишь, радостно, то грустно,
То счастье плакать не велит.

А уж потом, как Бог рассудит,
Пускай всё с чистого листа.
А нам то, что? Да, будь, что будет,
Хоть, пусть на время, как мечта.

Вот так сейчас и Анатолий
Любви исток, как бы нашёл,
В тумане жизненных раздолий
Он света луч себе обрёл.

Любовь, мой друг, ведь редко спит,
Ну, вот и в нём она проснулась,
И прям с порога в дверь стучит,
Истомой сладко шевельнулась.

А через час орловских пара
Несла карету под дождём,
В ней Анатолий и Тамара
Сидели рядышком вдвоём.

Через неделю в божьем храме
Они стояли под венцом,
Он надевал колечко даме,
С таким божественным лицом.


Глава девятая

Тамара круглой сиротою
Так без родителей росла,
Её с душевной чистотою
Служанка бабка подняла.

Она лишь помнила село,
Где детство протекало,
И речку, словно серебро,
Куда купаться убегала.

А про отца ей, по-соседству,
Сказали, будто помер он,
И лишь от бабки по-наследству
Был дан фамильный медальон.

С тех пор красивый медальон
С груди сиротка не снимала,
А под бокальный тонкий звон
Она тихохонько вздыхала.

Венчанье кончилось во храме,
Настали тишь и пустота.
По мостовой, под бубенцами,
Неслась счастливая чета.

Гремела свадьба удалая,
ЛилОсь шампанское рекой,
Молодожёнов поздравляя,
Три дня гуляли всей толпой.

И вот настал желанный час:
Младых ждалО ночное ложе,
В роскошной спальне, без прикрас,
На белый снег всё было схоже.

Тут в спальню трепетно вошла
И лучезарная  невеста.
Всё то, что с детства берегла,
Она несла на это место.

Служанка скорыми руками
Одежду с барыни сняла,
Кровать покрыла простынями,
Благословила и ушла.

Ушла! А юная Тамара,
Со всей душевной чистотой,
Как будто с банного угара,
Стыдливо никла головой.

В пылу страстей она сгорала,
По пояс тело обнажив,
На ложе мужа ожидала,
Рукою грудь себе прикрыв.

Зарделась вся, как маков цвет,
В огнях мерцающих свечей.
Из канделябров рваный свет
Касался девичьих плечей.

Липучая тьма размыкалась
В надломленных бликах огней,
Фарфоровой дева казалась
В причудливой пляске теней.

Прижухли, вдруг, свечи лучами,
Как будто бы ветер подул,
И мнится ей: смотрит очами
В глаза её сам ВельзевУл.

Таким виденье было ярким,
Что дева вздрогнула, но вновь,
Опять дыханье стало жарким:
Горит, горит по жилам кровь.

Открылась дверь в опочивальню,
Прошиб Тамару томный пот.
Зашёл и Толя в эту спальню.
Рука легла ей на живот.

И, в пылкой страсти утопая,
Уста с устами их слилИсь,
Ничто кругом не замечая,
Друг другу в неге отдалИсь.

Он подарил ей жар души,
Она ему – любовь и ласку.
Ах, оба были хороши!!!
Казалось им: попали в сказку.

За стенкой свадьба не смолкала,
Несясь всё шумною волной,
Но потихоньку затихала,
Лишь вспыхнув изредка порой.

Летели шутки всех мастей,
Играли, пели, веселились,
Да, уж и много средь гостей
К покою мирно удалились.

Вдруг, как ужаленный змеёй,
Вскочил с постели Анатоль,
Встревожив в спальне сей покой,
Из сердца выплеснув всю боль.

В глаза Тамаре посмотрел,
Издав тяжёлый, хриплый стон,
Потом пред ней рывком присел,
Узнав знакомый медальон.

– Где ты взяла его, скажи?! –
Вскричал, бледнея Анатоль, –
Но только правду, безо лжи!!!
Он как попал к тебе, отколь?!

– Мне бабка старая дала
По материнскому завету,
И двадцать лет я берегла
Реликвию вот эту.

Ты им взволнован, мой любимый?!
И побледнел, вишь, как мертвец!
Неужто ты такой ревнивый?!
Ведь в медальоне мой отец!!!

– О, дочь, сестра, жена моя!!!
Он мне знаком! Отец я сам!
Ты плоть моя! Отец твой я!!!
Какой опять позор и срам!!! 

– Да, уж в своём ли ты уме?!
Ты, милый мой, так не шути!
– Нет, докторОв не нужно мне!
О, дочь моя! Прости, прости!!!

Второй раз в жизни я попал
Во власть к любовному роману,
Но в первый раз я убежал,
А во второй – бежать не стану!

И, не стерпев душевной кары,
Вонзил безжалостно кинжал,
Прям в грудь напуганной Тамары,
И сам невольно застонал.

Из раны кровь её струилась,
Постель собою обагряя,
А в спальню враз гурьба набилась,
На сцену с ужасом взирая.

А там, с понурой головою,
И, впрямь, как демон во плотИ,
Стоял жених перед толпою.
К нему не смели подойти.

То, будто был посланник ада,
Иль сам, быть может, Сатана,
Сгубивший свадьбы ночь обряда
И не под действием вина.

Душою чьей-то поживиться,
Как видно дьявол захотел?!
И от него не откупиться!!!
Но для кого ж готов удел?..

Молчал преступник, воздыхая,
Бежать нисколько не пытаясь,               
А в ложе, кровью истекая,
Лежала дева, содрогаясь.

Он громким голосом обрезал:
«Зачем пришли?! Подите прочь!
Я не жену свою зарезал!
Зарезал я родную дочь!!!

Она мне дочь, сестра, жена!!!
О, люди, бейте же в набат!!!
Но в этом лишь моя вина!
Я в этом только виноват!

Я не признал родную мать,
Ласкав её, а не служанку,
И, будто призраку под стать,
Умчал в край света спозаранку.

И от позора, от стыда,
(Да, хоть стреляйте из винтовки!),
Бежал неведомо куда
В полуобличье полукровки.

Ну, что сказать могу я вам?
Сейчас сгораю, как в огне!
Расплата будет по делам!!!
Да, видно, так и надо мне!

Я жил изгоем на земле,
Я по большим дорогам грабил,
Я был противен сам себе!.. –
И тут он голос, вдруг, ослабил.

– В тюрьме сидел, не досидел,
От правосудия сбегая!
Я в тридцать лет уж поседел,
Нещадно ночь ту проклиная!

Теперь, лишаясь своей чести,
Признался я в своей вине.
Хоть расстреляйте, хоть повесьте!
Но белый свет не нужен мне!

А вы за то меня простите,
Что омрачил весёлый пир.
Меня с Тамарой помяните!
Я ухожу в загробный мир!..

И, тут же выдернув кинжал
С груди убитой им Тамары,
Прям в сердце, сразу наповал,
Ударил сам себя из кары.


Послесловие

В тени берёз и тополей
Стоял большой старинный крест,
Там пел на зорьке соловей,
Всех трелью радуя окрест.

Любой прохожий, причитая,
На том кресте бы смог прочесть,
Чуточек с горечью вздыхая
И не затрОнув чью-то честь:

«Под этим мраморным крестом
Два трупа рядышком лежат:
Дочка юная с отцом,
С сестрою брат, и муж с женою аккурат».

Вот так закончил путь юнец,
Наш вдовий сын и сам вдовец.
Ну, и поэме сей конец,
Печален был её венец.

Вот так, мой друг, бывает в свете:
И не захочешь – пропадёшь.
Перед собой любой в ответе,
Но и судьбу не проведёшь.

Из смертных знать никто не может,
Где потеряешь, иль найдёшь,
Да, и молитва не поможет
Узнать, где встанешь-упадёшь.

Уж, коль прописано: «Утонешь»,
То не сгореть тебе в огне,
А, как придёт черёд – потонешь!
Хоть в чашке с чаем, хоть в вине.

14. 04. 09г