Эх, цыгане. Рассказ

               

        Ехала я как-то в Детчино. Вагон полупустой. Свет в окна – густой, золотистый, цвета яблочного повидла. Холодком заметно прошивает, особенно из тамбура. И вдруг заходят две цыганки. Одна старая, другая помоложе, обе в кожанках и цветастых платках. И тут показалось мне, что старшую я когда-то встречала, очень давно, ещё в ранней юности, когда отец дом в Муратовке купил, недалеко от Калуги.
        Вот там-то я и познакомилась с Раей Головлёвой, худенькой чёрноволосой цыганочкой. Жили они неподалёку в длинном, будто утрамбованном кулаком домике с парой маленьких квадратных окошек. Ни крыльца, ни ступенек, только палисадник. Летом из него торчали дикие мальвы, а осенью – высокий бурьян, и по вечерам на его растрёпанные верхушки приветно лился тёплый оранжевый свет головлёвского абажура.
Помню, каждую пятницу мчалась к ним, сломя голову. Привязалась – как собачонка. Да и как было не привязаться, если там всегда ждали и встречали с радостью. Легко у них было, просто. Не как у нас.
        Мой отец, бывший военный, требовал от своего семейства беспрекословного повиновения. Когда он возвращался с работы, ей богу, шорох шёл по квартире, все что-то прятали. Мама – обрезки недавно купленного платья, я очередную запрещённую папой книгу. А брат бросался к телевизору студить мокрой тряпкой тёплую полированную крышку. Отец в первую очередь клал на неё ладонь:
–  Опять у «ящика» бездельничали?.. Учиться надо! Учиться, пока всех тяну. А вы?..  Кровь мою пьёте, мозг едите! – ворчал он, пока я подавала ему тапочки и свежую газету.

        Так что Муратовка стала для меня не просто отдушиной, а настежь распахнутой дверью в свободу дверью. Теперь я могла бегать на танцы – на Карьер и Тихоновку, кататься с местными ребятами на мотоциклах, купаться по ночам на дальних озёрах…
   
        Рая у нас, в Калуге, была только раз, на моё шестнадцатилетие, больше не захотела.
–  Папаша твой достал! Всё вопросы да расспросы – кто родители, почему не учишься? В техникум решил пристроить, пищевой, это меня-то – цыганку! Кто меня пустит?! И так в девках пересидела…
        Как потом оказалось, у сербских цыган, да видимо и у наших, даже восьмилетняя девочка, если повязана платком, а в ушах золотые серьги, то – уже замужем.   

        У Головлёвых мне всё было интересно, и всё моя душа принимала: и то, что глава семьи не работал – он ведь глава, значит голова. Пусть работают руки да ноги. А руками и ногами были Раина мать и бабушка. Они, как и большинство их сородичей, сутками кружили по вокзалам и пригородным поездам, гадая, приворовывая, и всё такое…
Если мать мало приносила, отец велел ей ложиться на койку лицом вниз, и бил нагайкой пониже спины. С полупустыми карманами она уже со входа шла получать полагающееся. Если муж был трезв, всё превращалось в некую этническую игру, а если пьян и зол, – не дай Бог! Иногда она неделями отлёживалась на кухне за занавеской, но никогда не жаловалась.
Вспомнилось, как однажды Рая попросила меня помочь её матери – ведь та ни копеечки в этот день не принесла! – и мы отправились в Калугу продавать собранную у нас чёрную смородину.
        Я, конечно, пряталась под прилавком, вдруг отцу донесут, а Рая торговала. Денег выручили больше, чем думали, и купили на все лишние пол корзины мороженого – моей бабушке за смородину. Она очень любила пломбир. Прибежали мы на вокзал, а поезд ушёл! Следующий – только к вечеру. Нам «головы оторвут»! Решили пешком идти. А жарища страшенная… Топаем по шпалам, а мороженое уже сквозь корзину капает… Две собаки приблудились. Идут сзади, подлизывают. Дали им по парочке и сами по три съели. Потом стрелочницу угостили, потом присели у ключа и ещё – по два слопали, но уже водой запивая. Как вспомню, и сейчас поташнивает… Не поверите, а донесли бабушке штук пять, уже раскисших… И Раину мать выручили. Как раз смородиновых денег хватило. Цыган её сильно навеселе был – сразу побежал добавлять.

        Теперь, уже издалека, понимаю, любила я Головлёвых, как родных. И за плохое любила, и за хорошее. Ведь любят не за что-то, а вообще…
А может, я просто из тех, кого – куда ни кинь, везде им дом?.. Вот и приняли – за свою! Тепло у них было… Сердцу тепло! Но больше всех меня бабка головлёвская привечала, смешно, но ещё одной подружкой сделалась! 
        Маленькая, худая, в длинной оборчатой юбке и плюшевом жакете, она выглядела много моложе Раиной мамы. Да и ходила как-то… – так ласки и куницы над землёй стелются. Кстати, появлялась и исчезала – так же. Иногда я даже пугалась, особенно в темноте: только что была, и – нет. А она просто делала шаг в сторону и замирала на месте. Так полевые зверьки делают стойку, чтобы оглядеться и прислушаться. Ох, и далека она была от всяческой цивилизации, всё у ней своё было, самовитое, что мне и нравилось. Оказывается, можно и так… – ничего не добиваться, выше головы не прыгать, и при этом ещё и  счастливой быть! А она – была! Особенно на природе. Просто сливалась с ней, со всей её свободой и одновременно животной дикостью…
Помню, как однажды, на ходу, разговаривая со мной, – она вдруг широко шагнула, замерла и, стоя, справила малую нужду. Я отвернулась. А она посмотрела на меня своими круглыми птичьими глазами и сказала:
– Не того стыдись, а другого… Чего, сама потом узнаешь!
Маленькая, шустрая, она везде поспевала. Только и было видно, как её макушка в чёрно-красном платке подпрыгивает над длинным станционным забором… Общительной была, всем – своя. Такое бывает, когда своих-то на самом деле и нет…
Я даже имени её не знала. Только и слышала у Головлёвых – «эй», «ты где?» или «поди сюда!». Но она на них не обижалась. Служила им, жила их заботами, а всё будто в сторону глядела, как случайно зазимовавшая птица… Мол, что поделать, старость-зимушка  не за горами. А куда зимой лететь?..
А меня и Раю она любила. Мы ей молодость напоминали, ведь душой она ни на день не состарилась! Бывало зимой, в особенно лютые холода, накапает себе в чаёк «Рябины на коньяке» – глаза заблестят, щёки порозовеют, и сразу станет видно, что Рая-то – на неё похожа!

          Я и теперь по ней скучаю… А тогда, когда Рая неделями пропадала у дальних родичей, я просто таскалась за бабкой как хвостик… Она многому меня научила – и по руке гадать, и по лицу, и на картах. И по-цыгански понимать, и плясать, как они, и даже чем в лесу промышлять, если вдруг – голод: все съедобные травки, листочки, соцветья, все незнакомые грибы да ягоды. И какую кору – от поноса заваривать, и чем глистов гонять. Чему только не учила…
         Даже кур воровать! Заголила как-то юбки, а под ними – цыганское варьете! К талии, которая, кстати, у неё ещё была, на кожаном пояске с четырёх сторон длинные сыромятные ремешки подвешены с петлями на концах. А в обеих юбках – и в нижней, холщовой, и в верхней, сатиновой – с боков длинные прорези. Это чтобы руки к петлям просовывать.
–  Ходишь возле кур, ходишь… – почти шептала она, щуря от удовольствия свои смородинки-глазки, – ципа, цыпа… А подойдут, накроешь ближнюю двумя подолами. Она и замолчит: не орут они в темноте. Руки через дырки просунешь, головку ей, сердешной, свернёшь, да за шею в петлю и подвесишь… Встанешь, а курица под подолом висит, по ногам стукает.  И опять – цыпа, цыпа… За раз – четырёх можно!
         А ещё учила, как погоду загодя предсказывать, как в лесу не заблудиться, и какой травкой волосы мыть, чтобы густыми были, как у цыганок.
         
    Однажды приехала я в Муратовку в субботу, с родителями, они что-то вскопали, сушняк пожгли и к вечеру – домой. Я думала, меня на воскресенье оставят. А отец, как отрезал – едем, и всё! Как я ни просилась, как ни молилась… Как скала! Ребята муратовские на «Ковровцах» то туда под окнами – ф-р-р-р, то обратно. Вызывают меня. Суббота ведь, – танцы! Вот уже и перрон. В поезд сели, я совсем окаменела. И тут вдруг отец говорит:
–   А пусть сегодня останется, завтра хоть воды натаскает…
Меня из вагона как ветром сдуло. Стою на перроне, счастью своему не верю. Сердце – как дятел! Пришла в себя и – к бабушке, в клуб отпроситься. Она меня жалела и всегда отпускала, хоть и боялась очень: сто первый километр всё-таки…
          К тому же – был уже один инцидент… Как-то зимой у клуба драка завязалась. Все выскочили за порог, и я со своим новым кавалером, только познакомились. И вдруг он хватает меня за руку и как кинет за угол, за поленницу дров. А темно уже. Никто даже не заметил! Прижал к стене. Улыбочка странная, сладенькая… А глаза страшные.
– Поцелуй, – говорит, – а то не отпущу!
А я ему:
– Не хочу свой первый поцелуй вот таким вспоминать!
Тут он меня – по лицу! И уже шипит от злости:
– Только пикни… Что? Городская?.. Рылом не вышел?.. – И вдруг достаёт из кармана пинцет. – По кусочку драть буду, пока не поцелуешь! Запомнишь меня…
Ну я, конечно, испугалась, но голова ещё работала.
– Хорошо, – говорю, – закроешь глаза, поцелую. Не могу с открытыми, стыдно.
Тут он сомлел, хватку ослабил, глаза закрыл, губы подставляет… А я присела, из-под рук его выскользнула и, повалив дрова, – к выходу из клуба… Но он меня за «хвост» всё-таки поймал. Шлёпнулась я, а руки прямо на освещённую дорожку попали. На них Раин брат Сашка чуть не наступил! Он как раз с дружками шёл, с дракой разбираться…
В общем, схватили они этого гада и вчетвером в лес потащили – за руки и за ноги… При луне было видно, как пинали его по дороге и кулаками лупцевали. Что с ним сталось, не знаю, но я потом до весны в клуб не ходила.

         А в ту самую субботу, это ещё до тех злополучных танцев было, – вырвалась я от отца – лечу по улице, как ветер. Вот она – волюшка вольная! А уже темно. Совсем забыла, что поперёк тропинки бетонный столб положили, свет тогда тянули. Споткнулась я на всём ходу, и – взлетела… А приземлилась уже в грязную лужу за столбом, да ещё плашмя. Сухой ниточки не осталось!
Вот и пришлось мне на танцы всё Раино надевать, цыганское. Чудить, так чудить! Платок мне подобрали, брови чёрным навели, клипсы повесили – чтоб уши проколоть, дома и разговору не было – отец твердил, что дырки в теле только дикари вертят!
А Рая моя поглядела на меня, поглядела… И городской нарядилась. Юбочка кожаная, свитерок, шпильки. Материн товар распотрошила.
         Пришли мы. Стоим у входа. Тут какой-то цыган на мотоцикле подъехал. Уставился на Раю и какую-то гадость сказал. Я точно не разобрала, но уже кое-что по-цыгански понимала. Разбежалась, и как толкну его головой в грудь! Папина кавторанговская школа… Мотоцикл опрокинулся. Цыган – ногами кверху, а мы – бежать… Он потом долго Раю пытал – что это за цыганка была? Мол, таких смелых, ещё не видал. Но она меня не выдала, дружба была – хоть зарежь!

        Потом меня долго к бабушке не пускали, надо было в институт готовиться... А Рая моя, пока меня не было, влюбиться успела… Да ещё в женатого! Бегала с ним под ёлку за нашим огородом. Он тоже цыганом был, а у них в таких случаях – строго. Убьют, если узнают. Но Рае «повезло»: посадили её Ромео и как раз вовремя, плохого они не успели наделать, появился шанс живыми остаться… Я ей очень завидовала. Любовь! Романтика. Опасность… Он ей письма стал передавать – на нескольких листах и все в рисунках: руки с букетом роз, да ещё и в цепях, страдальческое лицо за решёткой и всё такое… Но почту перехватили. Раиному Ромео прямо там, в тюрьме, сломали пару рёбер и надорвали ухо. Свои, наверное, цыгане. А её решили замуж выдать, немедленно!

        На свадьбу меня, конечно, пригласили. Мама достала из серванта большую чёрную коробку с мельхиоровым столовым набором:
–   На, отнеси! Подруга всё-таки…

        Да, забыла сказать… Накануне свадьбы Раин папа нам одно дело поручил. У него не было коня, а для цыгана это – позор! Вот он и украл в соседнем лесничестве белого жеребца, которого надо было «Лондоколором» в рыжий цвет перекрасить. Мол, неделю продержится, а там – всё равно… Мы десять тюбиков купили! Но видно краски не хватило, потому что за Раиным отцом всё-таки пришли. Подмышками у жеребца мы плохо прокрасили и в паху. Коня пришлось вернуть. Хорошо хоть не посадили, вошли в положение…

        А тогда на эту свадьбу, и правда, все на лошадях приехали – целыми семьями на крытых телегах с детворой и собаками. Гомон, лай, вёдра над колёсами громыхают… Только жених – на белой Волге, актёр из «Ромена»! Совсем взрослый. Зачем ему Рая? Ведь и не видел её никогда. Но это уже – цыганские тайны.
       Что было на свадебных столах, меня мало интересовало. А вот под ними… – кого  только не было: и собаки, и дети малые, и ещё груднички – у мам в подолах между колен. Пожуёт мать хлебушка или сырку и – под стол, дитёнку в рот! А кому досталось?..  Соседский мальчуган успел, кошка на сносях или собака чья?.. Это уже не важно. Вопрос выживания. Что-то взвизгнуло, шлёпнуло, кто-то захныкал, и опять – тосты, закуски, разговоры. В углу, у выхода, – вёдра с водой, прямо на полу. И пьют из них и люди и звери вперемешку. Даже чья-то лошадь морду с порога просунула и пару раз отхлебнула.
В общем, поели, выпили…. И плясать – парами. Сначала родители пример показывали, потом семейная молодёжь, а уж дальше – все скопом. Раин отец фату ей цыгаркой прожёг.
–   Ой, плохая примета, – загалдели женщины, – ой, плохая…
А потом – честь надо было выносить, это мне Раина бабка объяснила. Честь, оказывается, проверяет двоюродный брат жениха пальцем через носовой платок. Ужас какой, бедная Рая! Но у них там ничего не вышло по чисто женским техническим причинам.
–  Какая же это свадьба, если честь не вынесли?! – Вопили гости. – Позор! Обман!
Даже за ножи похватались! Начали телеги разворачивать, мол, ноги нашей у вас не будет!  Еле уговорили…  Переименовали свадьбу в девичник, а настоящую назначили уже в Москве, у жениха, чем особо огорчили родителей невесты. Их туда уже не позвали.
–  Ведь потом ничего не докажешь… – плакала Раина мать.
Это она – о чести. Но её быстро успокоили, и все опять – за столы. И что меня удивило, никто вусмерть не напился. Свадьба, значит – порядок! Не как у нас… А потом сели  большим кругом и начали в карты играть, сразу четырьмя колодами!
Но мне уже было пора… Ночь ведь. А я собак боюсь! Вот и дали мне в провожатые двоюродного племянника Раи – лет шести-семи, мол, он с ними разберётся… Обнялись мы с подругой, попрощались. И вдруг так мне не по себе стало, даже – мороз по коже… Может, видимся-то в последний раз. Ведь детство кончилось… Дружба, наверное, тоже. А что дальше?..
        Цыганёнок довёл меня быстро. Вон уже и бабушкины окна засветились… Но, только я – к калитке,  как оказалась насмерть притиснутой к забору! Курчавая жёсткая шевелюра его смешно щекотала под носом. Вцепился мёртвой хваткой! Пальцы острые, коленки горячие… Вот тебе и – детка! Если бы не выглянувшая бабушка, пришлось бы опять бодаться. Цыганская кровь… Без подмеса! 
        Потом я поступила в институт, в Муратовку ездила реже. Да и что там было делать – без Раи?.. Так, пила иногда чаёк с бабкой, и всё. Она вдруг резко сдала, потемнела, осунулась… Видно чувствовала, что Рае плохо в Москве, а может, знала… Я трясла её, расспрашивала! Она только головой качала, а потом и вовсе плакать начала.
Однажды взяла меня за руку, ладонь в ладонь, и говорит:
– Хочешь, по настоящему гадать научу?
– Хочу.
– Ну вот, – уже умеешь. Отпустила руку, отвернулась к стенке и сразу уснула. Я ещё немного посидела и ушла.
Потом, уже в студенческом стройотряде, в Малоярославце, гадала я и ребятам, и строителям в столовке. И всегда попадала в точку. Стоило только посмотреть на человека, взять его за руку, и будто само шло… Кто он? Чего хочет? И что с ним дальше будет…
Полтинники, что мне бросали, мы потом на карусели в местном парке прокатывали и на газировку тратили.

        Укатили те времена. Господи, быстро-то как! И вот теперь, через столько лет, вдруг Раину сноху встретила! Как она на той свадьбе плясала, лучше всех! Красивая… Только шрам через всю шею – рваными зубцами… Точно – она! 
 
        За цыганками в проходе показалась чернявенькая девочка лет десяти-двенадцати с братиком на руках. И сразу сердце зашлось… Будто это – Рая моя!  Подскочила я к снохе:
–         Помните меня?.. Я Раи Головлёвой – подружка. Мы на свадьбе вместе гуляли!
–         Беленькая, с косичками?.. Помню.
–   Вы про Раю что-нибудь знаете?..
–   Знаю. Хорошо живёт! Богато.
–   В Москве?
–   Зачем в Москве?.. В Риге.
–   Так ведь она ж – в Москву, за артиста «Ромен» выходила...
–   Да сволочью он оказался, этот артист, запер её в пригороде, работой непосильной завалил, уже беременную. Надорвалась, ребёнка потеряла, потом чуть не умерла. Выгнал её, уже больную. Прибилась к одному из наших, вдовцу. Торговать начали. Удачно. На ноги встали и – в Прибалтику. Хорошо живёт твоя Рая. Богато!
–    Слава Богу! – говорю.
А она мне:
–    Сама-то чего кислая?
–    Да, так…
–    Что? Плоховато?.. Дашь денежку, – помогу.
Я расстегнула сумку, достала сотню:
–    Это вашим ребятишкам, от всего сердца! А помогать мне не надо, сама справлюсь.  Просто вспомнила Раю и нашу муратовскую юность, вот слёзы и навернулись.
–    Не нравишься ты мне. Простая… Больно открытая! Такую всякий обидит… –   То ли пожалела, то ли пристыдила она меня. – Дай ещё денежку! Всю порчу с тебя сниму!
Достала я ещё пятидесяти рублёвку, а последнюю сотню поглубже в карман затолкала, на обратную дорогу. Но она и её приметила, сама вынула, с пятидесяти рублёвкой в четыре раза сложила и стала этим квадратиком по мне возить:
– Всё зло с тебя сниму, всю порчу, только не жалей денег, только не жалей…
А я и не жалела… Любви стало жалко! Ведь я к ней – как к родной… А она меня – как самую глупую клиентку, под нуль чистит!
  –   Что же ты?.. – чуть не плачу, – ведь я смолоду – ваша! Всей кровью… Встречаю вас на рынке – сердце подпрыгивает! А ты…

       А тут и моя остановка. Отстранилась я, а она всё не унимается:
–       Далеко едешь?..
– Уже приехала.
– Да?.. – явно огорчилась она, думала до самой Москвы меня «чистить»! Спрятала мои деньги и дальше поспешила, деловито так…

       А ведь я цыган другими помнила. Они своих не обижали. Да и нищих старались не обирать – последним с ними делились, заступались даже! 
Или теперь всё другое – и мир, и мы, и они?..

       Спрыгнула я на перрон. А девочка цыганочка подошла к окну и смотрит на меня, смотрит… Долго смотрела, покуда могла.