Кулёмка. рассказ

               
     Кулёмка лежала как на облаке. Мягкая, слабая, обессиленная, не долгой болезнью, а слишком долгой по собачьим  меркам жизнью, она изредка мелко подрагивала поджатыми к животу лапами. Видимо в благодарность за внимание проходящих мимо, она с трудом приподнимала отяжелевшее веко и, поведя зрачком в сторону очередного, присевшего над ней «жалельщика», также медленно прикрывала уже помутившийся глаз.
– Видите, подыхаю... Чего уж тут?..

Пахло концом августа: перезрелыми травами, тёплой, наконец-то освободившейся от забот землёй. Но что-то уже было в природе и другое – обречённо тревожащее утренними ознобами и сладковатой горечью рано поблекших золотых шаров.

Даже на солнце по утрам было уже холодновато, покалывало виски, а если стать в тени, то уже через пять минут стыли на речном ветерке глаза, и зябли неприкрытые уши.

– Что-то больно ранняя осень, а? – щурясь, глянул на жену Иван Гаврилыч, поискал по куртке спички и закурил.
– Не молодой уж! – усмехнулась Мироновна, натягивая ему на голову вязаную лыжную шапочку, потерянную дачниками ещё в прошлый сезон.
– Фу, дура, чуть цигарку не выбила!
– Всё дура, да дура, вот слягу, как Кулёмка, – запоёшь тогда.
– Завою...

К обеду лодочная станция опустела. Только у соседнего сарайчика мирно переругивались трое подвыпивших слесарей, да Мироновна всё скребла у воды закопченные за лето кастрюльки и котелки.
– Всё, кончен сезон. Москвичи разъехались, а своим уже не до реки, картошку пора копать, не дай бог – дожди…

– Ох, и жалко Кулёмку, не оклемается уже, – загремев посудой, присела Мироновна возле собаки и тихонько положила на её чутко напрягшееся ухо покрасневшую от холодной воды ладонь. – Ой, жалко... Сколько уж лет она – тут! Почитай всё собачьё окрестное – её дети, внуки да правнуки. Вон, живот-то пораспустила – мешок-мешком, всю как есть повысосали. Бедная ты моя, бедная, лежи уж... кряхтя, поднялась Мироновна и побрела к своему вагончику.- И зачем это… Варька подсолнухи свои обломала?! Такая красота была! Видать, воров побоялась, – недовольно покачала она головой, взглянув за чужую изгородь, – ведь и семечки ещё не вызрели, значится, обворовала сама себя.

С реки опять потянуло... Кулёмка мелко задрожала лысоватой кожей на рёбрах:
– Хоть бы накрыли чем?! Уж скорей бы...

У неё, вот так лежащей целый день на одном боку, явно, ничего не болело, иначе скулила бы. Так и с людьми. Перед смертью всегда хворь отпускает. Надо ж на дорожку  – кому пожаловаться, кому распорядиться, а кому и просто проститься, если есть с кем.

У Кулёмки было и с кем и с чем: она любила эту реку, запахи вяленой рыбы и разомлевших на солнце прибрежных кабачков, шумное тарахтенье моторок, мельтешащие ноги ребятни и взрослых, вечерние туманы и далёкие гудки над водой… Её любили здесь, прикармливали и по праву считали своей.
– Как же этим не гордиться?.. Попробуй, чужак, подойди к речному хозяйству, подкрадусь тихонько и укушу за икру. Больно! – На морде Кулёмки промелькнуло что-то вроде собачьей улыбки. Она приподняла на звук шагов ухо и так и забыла его опустить, а может, сил не хватило.

Река шевелилась, ворчала, знакомо погромыхивала якорными цепями буквально в трёх шагах от Кулёмки. Она то вздыхала, сочувственно привалившись к берегу, то пыталась дотянуться до собачьих лап клочком белой пены или ещё не намокшим в воде голубиным пёрышком.
– Не бойся... – казалось, успокаивала река, – я здесь, я с тобой… И была, и буду, и когда всё это закончится, заберу тебя к себе. У меня там покойно, тихо на дне, никто не потревожит.
И Кулёмка верила реке, и от этой веры становилось легче её измученной ожиданием собачьей душе.

Наконец, выглянуло и солнышко, пригрело Кулёмке впалый бок и приоткрытую в полу ухмылке пасть с чёрной породистой родинкой на верхней губе. Ох, и красивой когда-то была Кулёмка: молодой, сильной, здоровой. Любили её потискать вечерком у костра, когда в котелке уже закипала ушица и разливалась по стопкам и стаканам «огненная вода», без которой – ни согреться, ни забыться, ни с друзьями посидеть.

Дыхание у Кулёмки замедлилось. Вдох… А выдоха всё нет и нет. И вот, когда казалось, что уже и не будет его – едва заметный выдох, и опять тяжёлый долгий вдох.
– Отходит… – Иван Гаврилыч в сердцах задавил в пальцах бычок и отвернулся.
– Оставь ты её... Не тревожь! Нам бы с тобой – вот так, чтоб ничего не болело, земелька чтоб тёплая под бочком, да солнышко в маковку! – Мироновна прикрыла лапы собаки старым шарфом.
– Мёрзнут, поди... Ишь, поджимает?..
– А и поджимает, в дорогу собирается. Может их души, собачьи, тоже на небушко улетают... – тыльной стороной ладони вытер глаза Иван Гаврилыч и, взвалив на плечо просохший брезент, поволок его к берегу, чтобы укрыть моторку. – Чайку бы, а?
– Можно и чайку. – Мироновна, собрав посуду, заковыляла к вагончику. На плитке уже выкипал чайник. – Вот, дура-то, чуть пожару не наделала. Хорошо, хоть Гаврилыч не увидал!
– Чего это я не увидал, старая? Такого быть не может, чтоб я чего-нибудь да не увидал! Для этого тут на лодочной и поставлен. – Гаврилыч вытер о скребок сапоги и поднялся в вагончик. Попив чайку и послушав новости по приёмнику, он взял сшитую женой холщовую сумку, свежевыструганный посошок (что-то ноги стали сдавать) и потащился в гору за хлебом и сахаром, а Мироновна засеменила к реке, поглядеть на собаку.

Но Кулёмки на месте не было! Её не было нигде: ни в ближайшем бурьяне, ни под обрывом, ни у лодок... Растерянно покружив тут и там, Мироновна, наконец, сдалась, потеряно разведя руками:
 – Видать, не нашего ума это дело, кто куды в этом мире девается... Значится, так надобно!
И кое-как успокоив себя этим «надобно», ворча, повернула восвояси.

День уже определённо кренился к вечеру: травы и ветки заметно привяли и пригнулись к земле. Может, спины у них за день затекли? Всё торчком, да торчком! Да и вода в реке попритихла. Видно солнышко всё же решило приласкать её к вечеру своим уже последним теплом. 
Вот тебе…  Была Кулёмка, и нету.  Может, всё-таки река до неё добралась, а, может, улетела её душа туда, куда ей и положено, да и тело собачье с собой прихватила, чтоб Мироновне меньше плакать, да могилку для своей любимицы не копать.