Разницу между полетом и падением придумали трусы

Я выхожу под дождь. Он не холодный – все-таки, на улице уже давно наступило лето. Оно странное в этом году… но мне даже нравится. Много ветра. Тучи на небе – словно омуты в глубины Вселенной. Пыль клубится над дорогой. Все такое же, как и раньше. Если откусить от зеленого яблока, во рту появится терпкий, ни с чем не сравнимый, привкус. Если достать из рюкзака нож и провести по коже – пойдет кровь. Все именно так, как и должно быть. Изменилось только что-то внутри меня.
 Когда? Не знаю. Может быть, когда я стояла у горячих, звенящих от солнца, рельс, и все тот же ветер гладил меня по выгоревшим до рыжины волосам… Теперь они выглядят выгоревшими, да. Стоило наступить лету – и не до конца облезшая внизу лохматой гривы краска уже называется «солнце зацеловало». Может быть.
 А может, все неуловимо сдвинулось в тот момент, когда в тот вечер я бросила случайный взгляд за окно, полыхающее закатом, и поняла – Дорога зовет. Снова. Каждый раз по весне, когда душа встряхивается от зимней спячки и вылизывает до блеска бурую шкурку, такое бывает. Каждый раз – как самый первый. Каждый раз хочется уговорить себя, что этой весной я не буду совершать безумных поступков и говорить неосторожных слов. Каждый раз хочется поверить, что в этот раз хватит благоразумия не сорваться в очередной полет-падение.
 Но снятся сны. Странные. Томящие. Манящие. Сны-уговоры, сны-заклятия, сплетающие вокруг меня вязь встреч, символов, жестов и направлений. Сны, в которых какая-то девушка, похожая на меня, уходит на свою войну. У нее короткая стрижка, она курит крепкие сигареты, и в ботфорте у нее всегда есть кинжал. А в рукаве – метательный нож. Ее небо – всегда небо зимы, то самое небо соснового леса, где умирал ее единственный напарник. Человек с пронзительно-серыми глазами и кличкой Снег. Тот вечер был ясным и теплым, парили проплешины просыпающейся земли и ясно и нежно пахли ели.
 -Уходи отсюда, Тайм. Уходи, совсем. В теплые страны. Война – не девчачье дело.
 -Нет.
 Отвернуться к костру, чтобы не видел слез. Смотреть, как мучительно-медленно тает льдина в импровизированном котелке. Слишком медленно. Болезненное углубление в дереве, образующее что-то вроде чаши – плохая замена тонким металлическим стенкам.
 -Не плачь, дурочка.
 Я не плачу. Это просто дым ест глаза. Это просто дым.
 Кашель за спиной. Лающий. Сухой. Теперь ты так смеешься…
 -Неужели я поверю в то, что ты разучилась разводить бездымные костры?
 Не поверишь. И все-таки это просто дым. Это дым, и еще вечером почему-то слишком яркое солнце.
 -Тайм, у тебя нет больше времени на игры. Хватит.
 Да, меня зовут Тайм, и мое время уходит. Так же, как таешь ты, Снег. Осталось недолго, я знаю. По нам не отпоют панихиды.
 Он что-то чувствует.
 -Тайм! Как старший по званию, я приказываю тебе…

 Сон. Это просто первый сон из многих. Первый сон о девочке с именем Время, чьи часы уже не существуют, чья война давно кончилась и чей срок тоже завершен. Но она все еще идет по этому лесу. Иногда – встречая на пути то ли людей, то ли призраков. Иногда – не видя никого неделями и месяцами. Она идет, потому что у нее нет ничего, рядом с чем можно остаться. Она идет, потому что, если остановится, то остановится и весь ее мир. Она идет, потому что ей страшно и тяжело, и потому, что человек с пронзительно-серыми глазами приказал ей что-то в последний раз. Что-то, чего она не смогла ослушаться.

 Есть сны, в которых я просыпаюсь от того, что невероятно-желтое яблоко луны поднимается над лесом. Холодный апрельский воздух подталкивает к костру. У костра – тени…
 У костра – девушки и юноши, говорящие о странных вещах. О перекрестке миров, о тех мирах, где живут они сами. У них времени до рассвета. Но они успеют рассказать все. Они успеют. И шаман, пришедший из странного места, где есть лишь одно слово, выражающее все. И хрупкая, тонкая, какая-то очень средневековая девушка-библиотекарь. И двое братьев в белых славянских рубахах.
 Я шагаю к шаману.
 -Шаман, скажи мне, как там, где ты теперь?
 Он улыбается. Он только улыбается мне, и молчит.
 -Шаман, расскажи…
 Он улыбается. Он никогда мне не отвечает, просто потому, что его больше нет. Просто потому, что человек, которого я знала шаманом, теперь лежит на склоне холма, и в ветках деревьев над ним поют птицы. Он ничего мне не скажет. Но я все равно спрашиваю. Каждый раз, приходя к этому перекрестку. Каждый раз здесь новые лица. Каждый раз новые истории. Неизменно только желтое яблоко луны и лицо шамана. Его глаза – как горные озера. Его истории без слов – это только картинки, сменяющиеся перед моими глазами. Мир шамана – это место, где по пыльным дорогам гуляет ветер. Это место, где в ручьях вода такая чистая и студеная, что ломит зубы. Мир шамана – место, где на курганах цветут васильки и колокольчики.
 Он никому не показывает дороги туда. И на рассвете он просто уходит в небо. Но я найду дорогу. Ведь есть разные пути.

 Есть сны, в которых я – только теплый след чьего-то дыхания на стекле вагона. Каждый раз я вижу новый вокзал и новые лица. Каждый раз среди всех этих новых лиц я вижу одно и тоже отражение. Твое отражение. Ты снова дышишь на стекло, и в те несколько мгновений, которые я еще жива, успеваешь сказать одну-единственную фразу.
 -Дождись меня, девочка…
  Я дождусь. Даже если я – только плод твоего воображения, даже если – только последний утренний сон. Я все равно тебя дождусь, потому что ты редко о чем-то просишь.

 Сны… Как просто в них остаться. Как просто поверить, что нет ничего настоящего. Как страшно спрашивать, кидаясь в очередной круговорот безумия: «Ты мне снишься?».
 Я не боюсь услышать «да». Я боюсь, что мне не захочется просыпаться.

 Только… когда же все изменилось? Когда мир начал проваливаться в самого себя, прокручивая разом два витка реальности?
 Я не знаю.

 Я только знаю, что пока ветер дрожит в моих витражах, пока живо Древо, растущее сквозь миры, пока есть в мире Дорога и есть Идущие – Мир устоит.
 И неважно, кто придет за нами.
 И не нужно загадывать, что будет с такими, как мы.
 Мы есть. Мы – летим…

 А изменилось только одно. Теперь я знаю, что разницу между падением и полетом придумали трусы.