Венерин башмачок

  На кладбище в поисках места бывшей церкви зашли в дебри  и нашли Венерины башмачки. В затхлом месте спасаются последние особи. Ни травки на обломках, на качающихся землях, на «болотных» купелях бывших могил, – а они живы! Многие уже уронили свои пеликаньи ротики, увяли, а есть и живые! Один и сорвали. Этот весело раззявил зев трогательный, готов проглотить и каплю дождевую.
  А церковь разобрали. Понадобились кирпичи для маслозавода в Вельске. Пришли, прокатились по кладбищу и церкви катком тракторным. Тогда и затерялась могилка отца моего тестя. Константином его звали.
  Лес – дурнище. Встал над бывшими могилами и церковью. Не пропускает света и людей. Ноги сломаешь. Никакая травка не оживляет угрюмого, затененного места. Пласты сгнившего листа и древесина. Зыбкая топь под ногой. Чуется за ней бездна мстительная.
  А кладбище – всё больше и история твоей тоже жизни.
  Разные могилки будят разное.
  Улыбнешься над холмиком бабы Саши. Глядишь на ее сухонькое и светлое личико на фотографии и вспомнишь ее ласково-ругательное «красный волосец», ее чистенькую, всегда, кажется, освещенную солнцем комнатку с уютным, теплым деревом ткацкого станка, растущие радуги домашних половичков, мягкий перестук доброго, прирученного  механизма. А еще с улыбкой и другое зазвучит: «Смотри, Лупинда приехала»! – сказанет она торопко  лениво перебирающему ложкой внуку. Тот и спешит слупить кашу, чтобы страшная и недоступная его разуму «лупинда» не утащила чего со стола…
  У могилки бабушки Маши гляжу в сторону реки. Когда она умерла и мы ее хоронили, там, куда я сейчас так долго смотрю, плыли в «тереме расписном» над рекой гуси-лебеди. Они то скрывались за коричневыми рябинами, сверкающими как начищенные сапожки, то сверкали белым крылом сквозь печально-праздничное золото берез. Как верилось в те мгновения в державинского «лебедя»! И вся сковывающая душу грустная обрядовость похорон была сказочно смягчена явлением, чудом их сказочного полета.
  А у последнего пристанища дяди Гены отзовется его спокойное: «Ну, что ж делать, умерла так умерла» – на мое всполошенное: «Дядя Гена, бабушка умерла!» Равнодушный его тон поразил тогда меня. А то, что, «… был он прав: мы обостренней помним часы утрат, когда в пути, спеша, о свежий холмик с именем знакомым споткнется неожиданно душа», не было еще моим опытом. Вот и спотыкаюсь я теперь вечно у его оградки, как будто спешу, бегу куда-то, запыхавшись и в суете, бегу не страдавшим по-настоящему вестником…
  Рядом с солнечной могилой бабы Саши скромный памятничек, где сразу две фотографии. И нижняя – фото молодого еще Александра Г. Под ним его прах, привезенный из Санкт-Петербурга. Кандидат химических наук, работавший в одной из лабораторий страны над космическим стеклом… Бежал по жизни, втыкая колья для планировки будущего, своего, дома. Но всё так и остановилось на вешках, намечавших, как хорошо можно бы жить. Колья сгнили. Жены сгинули с белого свету. Дома, вставшие уже почти под крышу, давно разобраны. Вспыльчив и горяч был неимоверно. Не скажу, что смел – нет, пожалуй. И погиб бестолково, зазря. И не кровопивцы убивали,  а так, ткнули пьяному да разгорячившемуся пару раз, и хватило одному из «мушктеров» школы № 4 Вельска.
  Сколько мы прочитали с ним в романтические, с ветром перемен 80-е! Волнующий  «длинный выводок» книг… И он на голову превосходил меня в читательском опьянении, и после каждой ночи тащил мне (работали в те года в одной школе) открытия ночи: «Змеелова», «Альтиста Данилова», «Имя для сына», «И это всё о нём», «Котлован», «Всё впереди»…
  …Могилы – как вешки, расставленные нам в назидание. И, кажется, приходим мы сюда, чтобы опалиться добрым и смутиться неблаговидным – в себе и ушедших. Чтобы после «отеческих могил» шагнуть все-таки к хорошему в себе. Во всяком случае – так мне хочется для себя и для других.
  И для них тоже.
  А Венерин башмачок мы подарили родственнице, и она поставила его в баночку на видное место, – Троица всё-таки.