А был ли мальчик? Полупоэма

В основе всего сказанного лежат мои настоящие школьные сочинения,
дневниковые записи и шестнадцатилетние стихи.Писать об этом довольно сложно.
То пожалеть себя охота, то упрекнуть,или послать всех и возмутиться.
Перевернешь страницу, читаешь… Мг… каков умник и прозорливец!
За что же: «Вон из класса! Вон из школы!» – и эти самые сочинения – «апстену»?!
Не ученик, а какой-то лишний мальчик. Но время само подошло к тому,
что немногим было очевидно уже тогда. И теперь нет предмета распри.
Только вопрос остался.
В романе «Жизнь Клима Самгина» есть
момент, когда мальчик упал под лед, утонул – общая растерянность, крик, плач…
И вдруг прохожий изумленно:
«А был ли мальчик?»
…Не то чтобы из под моей руки нетленка вышла.
Но вышел ответ: был мальчик! Был!.
И чувство, будто заходил в детство...Поглядел, сфотографировал и вышел.

1
 
 
Разговор был громким, впервые он так крепко поссорился с сыном,
что почувствовал, как колотится и колет в груди.
– Зачем ты на площадь бунтовать? – кричал он в сердцах. – Зачем судьбу ломать?
Вспомнилось завещание Пушкина.
Лежал смертельно  раненный в живот, жевал морошку:
 
«С царями не воюй – плетью обуха не перешибешь.
Стихи не пиши – лучше отца не напишешь».
 
А сын, собирая вещи, отбивался:
– Ты раньше горел, а теперь спекся!
Живешь за городом – отшельник, печку топишь! Здравствуй, кризис  среднего возраста!  Я так жить не хочу, не буду!
Бросил в багажник чемодан, отвязал собаку, присвистнул; пес, виляя хвостом, запрыгнул на сидение.
Скрипнули тормоза, машина, сворачивая с дороги, зацепила кузовом дерево и скрылась за поворотом.
Ветка, стряхнув порошу, помахала  рябиновой кистью.
 
…Но если на дороге куст 
Встает, особенно – рябина…
 
 Разве рябина куст? – он пожал плечами и посмотрел на красные капли, зависшие в воздухе. Вздохнул: Не притягивает земля, не держит.
 
Снова  мелькнули  строчки:
 
Мне и доныне хочется грызть
Жаркой рябины горькую кисть…*
 
Мг…  горькую…
Теперь он один. Сын забрал собаку и укатил на север.
Не обнялись, ни слова доброго на прощанье.
Пустая собачья конура, с чернеющей дырой посредине, напоминала  круглый, застывший в немом крике рот.
Картина Мунка, подумал он.
Взгляд упал на торчащий в заледенелом стволе рябины топор.
Чтобы что-нибудь делать, он выдернул его, пошел  рубить собачий дом.
Хрустнула, точно старая кость, и сломалась крыша.
В разрубленной куче он заметил скрученную трубочкой школьную тетрадь – она валялась среди торчащих клыками щепок.
Забыл, что когда-то  прятал сюда свои вольнодумные сочинения, причины несчастий.
 
Вспомнились строчки:
 
Случайное, являясь неизбежным
приносит пользу всякому труду.
Ведя ту жизнь, которую веду
Я благодарен бывшим белоснежным
Листам бумаги, свернутым в дуду*.
 
Чему, собственно,  благодарен?
 
Он развернул  тетрадь.
Поплыли зареванные подтеками – от времени и старых дождей – строчки с красными лебедиными неудами в конце страниц.
Сколько же с тех пор прошло, сколько лет она тут пролежала ?...
 
 *
…как много лет она лежала тут?...
Давно ушедших мыслей узнаванье, пластинкой жухлой – череда бесед…
И не нужны уже воспоминанья затертых и забытых  школьных лет!
Мы все учились, в общем, без крамолы – блажен, кто приспосабливаться мог.
Блажен, кто извлекать умел из школы свою мораль и собственный урок.
Из Пушкина привычные цитаты, из Лермонтова тоже кое-что,    
Из Гоголя... (и вспомнились дебаты: «Так кто же снял с Акакия пальто?»)
«Кто виноват?», «Грозу» читали тоже… Но главное-то – «Горе от ума»…
Что тут сказать? Названия –  фирмА! Ни на кого мы, в общем, не похожи –
Характер свой, а в нем – крутая стать! – иным уж на себе пришлось проверить…
Ну да, «аршином общим не измерить» – и не пытайтесь снова измерять!
 
* 
И не пытайтесь снова измерять…
На ум пришло китайское проклятие: чтоб вам жить в эпоху перемен.
…Живем из стагнации в перестройку, от старых русских к новым.
А тебе, судя по этим сочинениям, хотелось вырваться, а тебя за это  выдавливали на камчатку, на галерку, на последнюю парту, за дверь… и выдавили.
Как сын сказал? Живешь отшельником.
 
…И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума…
 
«Онегина» любил когда-то - наизусть. Забыл, наверное…
 
Тогда в романах привлекали чувства…
 
*
 
…Тогда в романах привлекали чувства: зачем Онегин Ленского убил?
Дуэль была – от скуки и беспутства: что Ольга? Он ведь Ольгу  не любил.
Печорин  заводил свои интрижки –  тоскуя,  сам депрессию лечил.
И потому черкесскому мальчишке коня в обмен на девушку вручил.
А та, поди, княжна и недотрога. Печорин с ней потешился немного,
А после на себя же, осерчал: не знал, что  заскучает...  Заскучал.
 
*
 …Заскучал…
Он взял поленья разрубленного собачьего дома, пошел к печи.
Разжег. За что неуды?
Закурил, скользнул взглядом мимо пустой собачьей подстилки с рыжей прилипшей щетинкой.
Все мертво. Огонь, подгоняемый сквозняком,  – живой, то смирно ляжет, то рвется  наружу.
 
Перевернул «затекшую» страницу, пробежал по ней глазами:
 
 «…Действительно, что делать с Бэлой?
Вести горянку в высший свет?
Она по-русски не умела
Ни бе, ни ме, ни да, ни нет!
И Бэла лишней оказалась –
И с жизнью тут же распрощалась:
Кто не у дел – покиньте строй!
Как Лермонтов, усталый гений,
И  Пушкин – светоч вдохновений
И наш непризнанный  герой…»
 
 *
Ну вот и я стал лишним человеком… Россия всем навешает клише –
Похоже, для страны от века к веку – увы! – не ценен человек вообще!
Будь ты певец, поэт или писатель, да будь ты хоть сам Бог, Орфей, Адам –
Пророк, оракул, гений, прорицатель – ты только мертвый станешь дорог нам!
*
…Ты только мертвый станешь дорог…
Зачем душе посмертная слава? –  Надо умереть, чтобы тебя узнали!
Лицом к лицу – не видно ни черта.
А тебя не слышали,  и  не хотели услышать. И сын ушел….
Ты для него –  непротивленец, возможно, идиот.
Здесь где-то должно быть...Наверняка, что-то писал по «Идиоту» – князь Мышкин, Настасья…
 
             
«…Князь Мышкин, бедная Настасья,
Рогожин и Епанчины
В разнообразных ипостасях
В романе изображены.
Намедни, давеча, сконфужен
Лев Мышкин, праведник святой,
Спешит к Барашковой на ужин
С идеей светлой и простой.
А та хватает денег пачку,
Швыряет яростно в камин:
Ползи за ними на карачках
Презренный Ганечка – один!
Другим Настасья запрещала
В своем камине пальцы жечь.
Она Рогожина послала
Все это действие стеречь.
А Мышкин не желал наследства –
Он так воспитывался с детства,
Был бескорыстен наш кумир!
А мог жить с Настей, как банкир!
Ну, не было б тогда  романа,
Никто бы вовсе не страдал
Душой загадочной и странной,
Нормально б ел, нормально спал.
Но Достоевский был, как в мыле,
Мог неустанно сочинять.
Его и на хромой кобыле
Тургеневу не обскакать!
Все о Христе знал, об Иуде,
Так истину разбередил,
Так ковырялся в бедных людях,
Аж до печенок доходил!
Его манили петрашевцы,
Но государь как всыпал перцу:
Погасни,  перемен звезда – 
Мол-де, уймитесь, господа!»

Мг… да… ни мыслей стандартных, ни оборотов фальшивых.
Не повторял, не заимствовал, не экспроприировал.
 
Искал, в чем сущность, а суть – почти как формула открытий.
Во всем мне хочется дойти…
 Дошел до сути, дотронулся.
 За что  карают при жизни, за то приветствуют после смерти
 А взаимопонимания нет, даже с родными детьми.
 
Отцы и дети… Стоишь за ними – прикрываешь вечность… и падаешь в нее, а дети плачут…  никто больше не стоит между ними и смертью, дорога становится прямой, и холод мерзкий тянет…
 
Отцы и дети – конвейер проходящих масс.
Неужто Тургенев  выуживал фабулы у Гончарова?
Переплавлял в свои романы, как драгметалл в браслеты.
Тогда ты не понял – напраслину возводил на него Гончаров или был прав.
Больше не волнует это, и тогда не волновало ни отцов, ни детей.
А Гончаров страдал, допытывался, обвинял, в том что Тургенев крал :
 
«…Тургенев крал у Гончарова
Сюжеты и канву затей,
А тот боялся молвить слово,
Чтоб не озвучивать идей.
Вот хмыкнет Гончаров: Му-му!   
Тургенев подбирает жвачку
И строчит, как и почему
Герасим утопил собачку,
Настрочит и – адью в Париж.
А там Золя его приветит
И Виардо – каков престиж!
А за собачку кто ответит?
Но Гончаров обид набрал
И подал жалобу. Однако
Суд плагиата не признал:
Любая истина двояка».
 
Усмехнулся… Двояка – как аверс и реверс.
Для того времени – отчаянно смело.
Значит, пытался все же плетью обух...  А тут занавес железный, страна на щеколде.
Родина – дом, и все под замком, под домашним арестом.
Пересчитанные,  как мертвые души.
Мертвые души… мг…
 
Он с интересом перелистнул страницу тетради, подсев ближе к огню.
 
«…А вкус воспитывал Белинский!
Выискивал, что, где и как,
Он был на критику  мастак,
Повсюду рассылал записки –
Жаль, вышла с Гоголем осечка.
Тот Чичикова взял – и с ним
Весь томик «душ» закинул в печку,
Но Чичиков-то был живым!
Белинский страшно изумился:
Несчастный  Гоголь усомнился,
Порвал все к черту и спалил! –
Что ж я  такого натворил?»
 
А ты и тут пытался дойти до самой сути. Терзал Белинского.
Чья вина, что обеднели мы на одну великую книгу?
 Что чувствовал Гоголь, когда жег, какую смертельную муку?
 … Поднимите мне веки!!!
Затоптали, сломали  – не беда! Страна у нас богата…
 
*
 
…Но не беда! Страна у нас богата.  Трудна литературная стезя,
И  пишет наш поэт не за зарплату – а оттого, что не писать нельзя.
От чистых чувств, любви и альтруизма искусству полагается  служить.
Как  не любить душой свою Отчизну?! И в то же время… как в ней можно жить?
 
*

… Как в ней можно жить?..
 
Живут…  смиряются, влачат. Быть одиночкой-бунтарем – тоскливый титул.  А ты за свободомыслие, за самобытность, будучи мальчиком, уже стал гонимым, неудобным и смешным. Ненужным. Лишний мальчик.
… И мальчики кровавые в глазах…
Так бесновались учителя от твоих сочинений, что скакали в глазах эти «мальчики кровавые»!
И сын твой – тоже бунтовать: «от чистых чувств  и альтруизма».   

2
Все по экклезиастовому кругу: и нет ничего нового под солнцем… Что было преступным, становится доблестным.  А правильное – ошибочным.
Кто был осужден – оказался невинен, а кто карал – виновен.
И нет высоких убеждений, которые со временем не изменили бы сами себе.
И не виден свет в конце туннеля. Мрак без света,  луч без солнца…
Катерина – та, что «луч света в темном царстве» – и есть луч без солнца.
Он снова посмотрел в  тетрадь – красивый неуд…
 
 «…Островский образ Катерины
Ваял не покладая рук.
Любил мещанские картины
И ими доводил до мук.
Я от души  не понимаю:
«Луч в темном царстве» – Где же луч?
Она, пожалуй, не святая, 
И ум не то чтобы могуч.
Под сказки странниц-богомолок
Она, тишайшая, росла
Вполне банально – и разборок
В своем семействе не снесла.
Не Жанна д`Арк, уж это точно,
Не Роза (та что Люксембург).
Не понимаю, между прочим:
Зачем с высокой кручи вдруг?
Она не шла на баррикады,
А после этого в тюрьму,
Но Добролюбов, как в награду,
Назвал лучом, а почему?»
 
Добролюбов утверждал, что она верила во что-то светлое. Во что?
Подменяла понятие «думать» понятием «верить».
Вера учит смирению.
А верующие, вместо смирения, зачастую проявляют категоричность.
Мг… Любая категоричность есть ограниченность.
Она запуталась в трех соснах…
 
*
 
…Ну да, запуталась в трех соснах: муж – выпивоха и дебил,
Любовник – тоже тип несносный: то он любил, то не любил...
От всех заскоков в наши лета спасает психотерапевт,
Он  назначает горсть таблеток – и все о кей! Проблемы  нет!
 
 *

…Горсть таблеток – и всё о кей, проблемы нет…
Он подкинул в огонь дров, краска на них, обгорая, вспыхнула маленьким салютом.
Принимая на веру, выпадаешь из реальности.
Повеситься, или горсть таблеток?…
Но нет Добролюбова – сказать, что ты луч света.
Умрешь бесславно, за что? Обидел сына – зачем?
Он уехал, исчез не прощаясь, как и не было его тут...
...А был ли мальчик?..
 Что теперь делать?
Вопрос вопросов – на все века сакраментальный: Что делать?
Кто виноват? Он встал, включил чайник и снова вернулся к чтению:

«Что делать?» – может, Пушкин знает,
Но Чернышевскому не снилось.
Он Верой Павловной бодает,
А та всё дрыхнет, как сказилась!
Храпит и бредит постоянно
Как привидение ночное,
Станки ей снятся непрестанно!
Мне это не дает покоя!
Уже давно настало утро,
А Вера Павловна храпит
Подряд глав десять, непробудно!
Все бдят, она одна не бдит!
Мануфактура мне не снится,
Я спать ложусь, как дед Пихто, 
Мне б до подушки дотащиться, 
Мне б только расстегнуть пальто!
А Вера сон четвертый видит
Про  революцию в стране:
Хоть обеспечена  вполне –
 капиталистов ненавидит!»
 
*
 
А по литературе видно, как нагнеталось время.
И не зная истории, легко проследишь ее ритмы, и поймешь, что в ней происходило.
 
Он взял пакетик чая, положил в чашку.
Ты заметил? – Прежде разжигали самовары, потом  чайники на плите, за ними электрические нагревали, сунул штепсель в розетку – пей.
Но всегда были заварные чайники,  теперь нет, пакетик полощешь как портянку в чашке, пьешь с нитками, с бумагой… но привыкли.
Экономят время. Время – деньги, деньги на время.
Подержал – передай другому. Денежная эстафета времени.
Все проходит… и это пройдет…
Своевременно, значит, появились эти пакетики.
Но что своевременно, то недолговечно. Долго живет только то, что опережает время.
 «Очень своевременная книга!» – Это Ленин о романе Горького «Мать»
Он сделал глоток, обжёг губы, но, глядя в тетрадь, почти не заметил этого:    
 
 «И Горький не давал  всем спать! 
Проснуться надо, чтоб поспешно
Внедряться в горьковскую «Мать» –
Несвоевременно, конечно…
Там Чернышевский против спячки –
Тут Горький с Ниловной поспел.
Она ввалилась враскорячку
В литературу – образ грел!
С нее пошло вливанье в массы.
Прошу прощенья за фольклор:
Мать Ниловна и Павел Власов,
А с ними кучка гондурасов
Марксистский развели костер».
 
«Гондурасов»! – эко я тут нагрубил!
Он снова закурил.
 На улице стемнело. Зажег лампу, повернул абажур, чтобы лучше падал луч света… Луч света упал с обрыва, – скривил губы усмешкой.  И продолжил чтение:
 
«…Мамаша бублики лепила,
Она в них прятала газеты,
Затем путиловцам носила
Свежепартийные декреты.
Рабочий люд, не смыв “мазуты”,
Читал декреты по складам:
Убить царя и сбросить  путы 
И учинить большой бедлам...»
 
Вполне законная «пара» – иронично, но современно.
Булыжник – оружие пролетариата – тема «Дураки и Дороги»….
А ты клал туда этот булыжник?
Семью царскую  жаль. Зверски  убили.
Представить, как врывались в дома, насиловали курсисток.
В деревнях отбирали свое – отдай в колхоз.
Стреляли свои в своих и грабили, грабили, грабили – остановиться не могут.
А потом репрессии… а теперь не нравится, что пенсии маленькие.
 
*
 
Снова подбросил в печь. Уже почти вся будка прогорела… И стал дальше читать:

«Прошу прощенья повсеместно,
И пусть не разнесет молва,
Что я употребляю к месту
Ненормативные слова.
Но Чехов, или же Некрасов —
Да кто бы что ни написал –
Маркс с Энгельсом, два гондураса,
Везде подсунут  «Капитал».
Как ухитрялись работяги
Такую скуку изучать?
Мы из-под палки, бедолаги,
Зубрили, грызли – не понять!»
 
М-да, за эти слова – расстрел, Колыма – а тебя всего-то из школы выгоняли.
Тогда казалась – смелость, геройство – теперь смешно.
Но и медали на базаре продают, войной приторговывают… тоже смешно.
Смех… до цинизма. А раньше все притворялись…
 
 *
3
…Все притворялись… В общем – не ахти как, но не могли спастись – никак, нигде:
Повсюду  – бородою к бороде – Маркс с Энгельсом, с флажками и гвоздикой.
А к ним активно прилеплялся Ленин! Со всех знамён, плакатов и со стен.
Гипноз, лоботомия поколений! Психоз, дурман – на кой, простите,  хрен?!
Зато мы прокричали всему  миру примерами и собственной судьбой:
Не создавай великого кумира,  тем более – насильем и   борьбой!
*
Борьбой и насильем….
Трудно было поверить, что это когда-нибудь кончится. И трудно представить, что те девочки – платья ниже колен, сняла решительно пиджак наброшенный –  воспитают этих новых девочек в джинсах до – слов не подобрать – и в стрингах.
Хотя и те, и другие – наши, родные девочки… Времена меняются, хорошо это или плохо? – мм… закономерно.
Свобода и культурный шок… но всё же – слава Богу…
 
*
 
…но всё же, слава Богу, постепенно пришли в наш мир другие времена,
А с ними наступили перемены, переменился строй и вся  страна.
Исчезли кучерявые два немца, забыто, в чем нас Ленин уверял…
Жаль, что напрасно, и не хватит сердца оплакать то, что каждый потерял.
Смотри, сынок! Вот опыт целой жизни –  к чему святые помыслы ведут?
К тому, что от любви к святой Отчизне  быстрей, чем мухи, наши люди мрут!
Но где бы ты ни жил, где б ни родился, и как бы ты Россию ни любил,
Есть выбор – кто убит, кто застрелился, а кто и сам кого-нибудь убил.
А повезет – оценят после смерти и выделят из  тусклой круговерти:
Ушел – давай любить и сострадать, хвалить да о заслугах рассуждать!
 
Действительно: Есенин, Блок, Марина, романтик Гумилев и Мандельштам –
Для лучших душ Россия как чужбина – везде  подлог, подвох или бедлам.
Везде  одни силки, капканы, сети и тюрьмы – этот мрачный край не прост.
Они же все – доверчивы, как дети! Но легкий белый снег, и капли звезд
И пылкий  ветер, и дождя иголки слетались в рифмы, в столбики стихов,
По росту стали  книжечки на полки, где пыль легка для будущих веков.
Теперь уже не в моде сочиненья: «Гроза», «Обрыв», «Обломов» и «Му-му»;
Наверно, не по школьному уму «Война и мир» (люблю произведенье!)…
 
*
 
Он заглянул в конец своей тетради.
Осталось  две непрочитанных страницы.
И чувство, что дотронулся до своего детства, до всего того, что казалось  важным, смелым, значительным…Так много обещано – и так легко утратило всякий смысл.
Он  прикасался к своему детскому интеллекту, собранному в тетрадь строптивых сочинений, и чувствовал такое же одиночество, как много лет назад.
Подумал: все меняется – но одиночество  неизменно.
С  сожалением и почти без интереса взглянул на предпоследнюю страницу:
 
«Вам не сломать души побеги,
Нам тоже нелегко расти –
Печорин Ленский и Онегин
Не знали, как себя спасти.
Мы в спор хотим вступать с судьбою
Во имя настоящих чувств,
Мы жертвовать хотим собою,
Пусть будет то, что будет! Пусть!
Любить свою литературу,
Дружить до смертного одра,
И собирать макулатуру,
И собираться у костра,
Влюбляться, как великий Пушкин,
За дело взявшись спозаранку,
С него снимали тоже  стружку
педагогическим рубанком!»
 
Вспомнил, как Пушкин лицеистом назначал свидания утром спозаранку. И возраст тоже ранний – значит, смысл здесь двойной…
Хотел искренности, истинности…
А  полагалось думать  под копирку, и всюду настигала пресса…
 
*
 
…Тогда нас всюду настигала пресса, везде в глазах торчала, как бельмо.
История всего КаПеэСэСа – она была куда важнее секса,
Но было это, кажется, давно!   
В преданьях старины – уже глубокой! – остался бурный двадцатый первый съезд.
Теперь, с какого ни посмотришь боку, везде, во всем – телесный перевес!
И, как ни жаль, духовные начала не могут победить своих  оков.
Давно у  этих ломких берегов не нахожу душе своей причала.
А возвращусь туда, к родным пенатам  – убого, скучно, глупо, не смешно,
И до умов, и так не столь богатых,  псевдоидеей тронутых  когда-то,
Как прежде, ничего и не дошло….
 
*
4
Он перевернул последнюю страницу – она оказалось не тронутой дождем.
Ровные твердые строчки.
Удивился, что  эта страница не пожелтела. Она выглядела так, будто была только что написана.
И он прочел вслух, хрипловатым, глухим голосом:
 
Шестнадцать лет! – стою в тени.
Мир сер и туп, фальшив и скучен.
Живые – только фонари,
Твоя надежда – только  случай!

Банальность слов – ломает слух,
Смирение – ломает волю!
И каждый слеп, и каждый глух,
Но каждый выбирает долю.

Ну, поднимись же над землей!
Ну, оторвись, взлети, стань лучше!
Будь маяком! Взорви покой!
Разбей тоску, сомненья, тучи!

Ты вознесись, ты воспари –
Прерви земное притяженье!
Сверкни, сверкай, огонь зажги:
Любовью, Гением, Служеньем!
 
*
 
Прочел и бросил тетрадь в печь, смотрел, как она весело загорелась.
Встал, достал большую пыльную сумку, стал  без разбора заталкивать в общем-то ненужные вещи.
Закрыл с трудом, придавливая коленом.
Куда ехать, зачем?
Сзади скрипнула дверь,  кто-то прыгнул ему на спину и лизнул мокрую щеку.
Он обнял пса. И обернулся.
Сбивая снег с ботинок, сын пожал как-то неопределенно плечами и тихо сказал:
– Вот, удрал наш пес домой, пришлось вернуться…
Он  встал, пошел к рябине и вытащил из ствола топор.
– Надо бы новый дом ему построить, а… сынок?

________________
* Марина Цветаева.
* Иосиф Бродский.