Чёрные человеки Сергея Есенина

Это небольшое драматическое произведение я посвящаю нашему великому русскому поэту
Сергею Александровичу Есенину, зверски убитому и незаслуженно оклеветанному в суициде.
Ещё дело в том, что, при всём уважении к художественной картине «Сергей Есенин», я не согласен
с автором, а вернее с его версией, которая связывает его кончину с мелочной интригой вокруг
какой-то телеграммы. Я считаю, что поэты гибнут потому, что раскрывают людям глаза на непорядочность
некоторых представителей властных структур, а особенно их методы правления.
А ситуацию можно смоделировать какую угодно: вплоть от ревности до ссылки на Кавказ и т.д.   
Теперь можно долго рассуждать о том, что Пушкин был одним из лучших стрелков Санкт-Петербурга,
что пуля попала куда-то в пуговицу Дантесу (кто её видел?). Смоделировано…
Можно рассуждать о том, что у Лермонтова был несносный характер, что он спровоцировал Мартынова…
Но по результатам баллистической экспертизы пуля Мартынова ну никак не могла пройти таким образом,
как она прошла через тело поэта.
А о Есенине и вообще говорить тяжело… Полоса на шее… вмятина на лбу… дыра  возле переносицы…
ссадины и гематомы на теле… и плюс ко всему порез на правой руке. До того грубо сработано!..
Вообще мы живём по принципу: всем вроде бы и так всё ясно… но! существует  официальная версия!


“Чёрные человеки” Сергея Есенина
Или “Страна негодяев2”

Мексика. Усадьба Троцкого. Вбегает  внук Сева. Вбегает бодро.
Сева:
Дедушка! Дедушка!
Посмотри, что я купил тебе сегодня в книжной лавке!
Там продавались книги на испанском –
поэтов и писателей советских.
Сегодня там была такая! давка, –
я подождал, хотелось что-нибудь из  детских,
и вдруг увидел, кто-то держит книгу!
и спрашивает: “…кто такой Есенин?”
А продавец  в ответ: “Несчастный… русский… гений”…
Но, дедушка, а почему несчастный?
И кто такой – Есенин?.. И ты мне не рассказывал…  напрасно.

Троцкий (задумчиво):
Эх, надо было бы плотнее  полки двигать…
нет места для удобного рабочего стола…
а всё дела… дела… дела… дела… дела!…

Сева:
Но, дедушка, ведь ты мне не ответил!

Троцкий:
Ах, Всеволод, непросто всё на этом белом свете…
А дай-ка книгу эту.
(Листает. Говорит себе.)
Да, не курю, а закурил бы сигарету.
(Обращается к внуку.)
Дай одному побыть. Мне что-то очень душно.
Прости, не приставай, побудь хоть раз послушным.
Я расскажу тебе… потом… оставь-ка книгу эту.
Поди, проверь, должны уже носить мою газету.

(Сева выбегает так же бодро, как вбежал.)

Троцкий (один):
(Листает книгу.)
Стихи…стихи…
Москва кабацкая… Персидские мотивы…
Из раннего Есенина…
Что поразительно, – в нём нет и строчки шелухи.
Что правду говорит, когда его кто называет так вот громко!
так вот – гением?
Ах, что-то душно мне. Ах, что-то ломко…
Тогда казалось мне:  здесь важно кто кого.
Хотя и я тогда здесь вышел победитель,
выходит я несчастнее его?
Для всех, кто понял:  он, по крайней мере,
он – Моцарт! я  для них – Сальери.
И он, к тому же – обличитель!
Но поздно… душу не исправить…она, как битая посуда…
И пусть велик Христос, но мне родней – Иуда…

(Вбегает внук Сева.)
Ну, что газету принесли?
(Про себя.)
Ах, жизнь…  Мы все, по-моему, шуты: и он… и вы… и я… и ты…
Шуты…
Но кто же короли?


Германия. Есенин и Кусиков в номере гостиницы. Разговаривают.
Есенин:
Чертовски надоела заграница…
Устал… измучился… Ещё, Сандро, пожалуйста, налей.
Устал, да так, – Россия! перестала сниться.
А снится, – словно тыщи биржевых,   
по лестницам сползающих червей,
ползут за мной.
Я  убегаю, – тщетно.
Бегу, а ноги ватные и всё!
И, вроде бы, не всё так беспросветно,
но страх, что всё-таки один из этих гадов наздогонет,
схватит за брючину и безжалостно всосёт!..
Я понимаю, – это бред, и только.
Я понимаю,… но теперь боюсь заснуть.
Нет, хватит! Сколько ж можно? Сколько? Сколько? Сколько?!
Теперь домой… домой… домой! обратно… в путь…

Кусиков:
Сергун, понять тебя,  конечно же, несложно.
Да, только ты давно оттуда. Да!..
Среди червей прожить, конечно ж, невозможно.
А как прожить среди мундиров серых? Средь галифе? Средь маузеров?
Подрасстрельных вскриков?
Как позабыть те облики и лики?
что знал, что так засели, что так дороги, что любы?
Прожить до самой смерти или до расстрела так  вот, чтобы стиснув зубы?
Прости… не для меня… я не смогу… и никогда!..

Есенин:
Сандро,
я не хочу сказать, что я герой,
что не боюсь.
Но то, что я хочу домой,
что я к себе домой стремлюсь!..
Ну, нету для меня милей, друг мой,
Того, что называют кратко – Русь!
Вот потому и рвусь… и рвусь!

Как я покину родину?
Где мать, отец, где сёстры, дед?
Где от калитки каждый след
знаком?
Где мутным вечером тайком,
по зову сердца убегал
я до утра на сеновал,
как только свет в избе погас…
Да только с раннею зарёй
наивный парубок домой
к своей калитке подползал. 
И только синие глаза
еще сильнее,
во мне, подростке пламенея,
всё выдавали… в одночас!..

О Боже… Боже… Боже… Боже!
здесь ни одной знакомой рожи!
Я заболел здесь истерической хандрой.
Ты здесь сопьёшься или скурвишься, Сандро!
Ты Изадору поспроси –
я пью здесь больше, чем в России…
Один  раз  видел Горького…

Кусиков:
А мне не горько?..
Сергун, зачем тебе туда?
России нет, Сергун, беда!
И вот ещё: тебе клеймо –
антисемит не отодрать до века.

Есенин:
Да наплевать,  кто есть там кто:
а был бы – человеком!
 

Россия. Москва. 1923г. Троцкий и  Блюмкин.
Троцкий:
Что, Яков,  как «крестьянин» наш?
Вернулся сей бродяга,
сей, так сказать, великий эпатаж,
в ком доблесть русская, крестьянская отвага –
Евпатий Коловрат!
Ты, Яков, рад или не рад?
 
Блюмкин:
Да, радоваться рано…

Троцкий:
А как его вытаскивал ты рьяно!
А хочешь, брат, ещё?
Забавная работа! –
Его оплачивать нам счёт.
Он, видите ли, пьёт,
как будто совершает круг почёта.
А, может быть, уже совсем не пьёт?
Ведь всё-таки приехал он откуда? –
Европа! Вот бы было чудо!
Хотя, совсем не интересно…
У пьяного на языке, что на уме –
давно… и всем давно известно.
А, …Я ков? а давай его сюда.
Идея интересная возникла:
Кто нам мешал, быть может…
нам поможет?

Блюмкин:
Лев Давидыч, чем же?

Троцкий:
Да, тем же!
Что так, Яков, голова твоя поникла?
Ты, часом, сам не балуешься спиртом?

Блюмкин:
Бывает, Лев Давидыч,
Пред тем, как начинаю забавляться флиртом.

Троцкий:
Ты это брось!
Ну ладно, а теперь о деле.
До этого дела с ним были еле-еле.
Хочу ему я предложить журнал.
Он там, на западе, “чевой-то” повидал…
Пусть отработает бесплатную путёвку.

Блюмкин:
Лев Давидыч,
Это что,… ему от Вас уловка?

Троцкий:
Да, Яков, как всегда догадлив…
Пускай, родной, слегка помашет саблей:
пером и пряником пусть приголубит свору
своих же рьяных борзописцев.
Его ты пригласи-ка к разговору
со мной. И не откладывай. Чтоб  завтра.
Прощай, готовься, брат, пора.

Блюмкин:
Что ж, Лев Давидыч, до утра?
 
(Троцкий и Блюмкин на следующий день.)
Троцкий:
Не вышел разговор у нас с ним Яков…
Не думал я, что он такой ужака!
Что догадается, о том, конечно, думал.
Ну что ж,… нет чада – нет и кума.
Теперь мы помогать ему “не в силах”!
И без него достаточно нам “милых”.

Блюмкин:
Пусть пьёт до первого, до срыва
Наш “опрометчивый герой”.
И не в таких стреляли у обрывов.

Троцкий:
Не надо, Яков, ты его, пожалуйста, не тронь.
Он сам найдёт себе дорогу.
Таким одна дорога – к Богу…

(Блюмкин уходит. Троцкий один. Покуривает трубку, слегка покачиваясь в кресле.)
Троцкий:
Че-ки-стов…
Это ж надо так назвать меня!…
Не очень он нас любит – коммунистов.
Да и название – такая вот херня:
“Страна”,  представьте, “негодяев” –
да как он смел! про нас! хозяев!
Попутчик…
Какой он нам, к чертям, попутчик!
За ним бы слежку, да получше!
Он думает, что очень хитрый?
Хитёр – до первой, до пол-литры.
Да,… будет Якову работа…
Не отменяю и в субботу!
Ведь по субботам пьёт народ –
российский, так что… вот.

Он, видите ли – чистоплюй!
Поэта, друга, не обидит!
Ну,… пустишь у меня соплю!
Предстанешь “в самом лучшем виде”.
Крестьянин… собственник… кулак!
Какой там к чёрту середняк!
ты и в стихах – тугая жила…
“Простая русская кобыла”
Тебя когда-то привезла?
Да, бросила и позабыла –
Другой ей треплет удила…
А ты, как был, здесь всем чужой:
Так и останешься такой!
Номах…
А попросту – Махно!
“Наводит страх”,…
 Да он давно –
румын, и пусть себе румын
сосёт балканское вино
в чужой стране – совсем один.

 
Есенин и Бениславская одни в её квартире.
---------------------------------------------------------
Есенин:
Да, Галя, с Троцким говорили мы недурно.

Бениславская:
Серёжа, ведь нельзя, чтоб выдавала так себя натура!

Есенин:
Конечно, он себя узнал в Чекистове.
Да, он и не скрывал того:
как бегали  зрачки его неистово, –
такой не спустит ничего.
Прям пламень, буря! в нём ревела.
Но он держал себя с последних сил,
Как будто удила свои перекусил…
А так – тщедушен,
Где в нём тело?

Бениславская:
Серёжа, Троцкий не прощает ничего.
Озлоблен он, под ним трясётся кресло.
Ты был на западе, не видел кое-чего,
сейчас во власти стало очень тесно:
Бухарин рвётся, Каменев, Зиновьев.
Но это всё не то – они слабы.
И это люди всё не новые…
А Сталин – вот кто прыгнет прямо с места!
Лев Троцкий, в судороге, ищет для себя друзей,
а ты так дерзко отвернулся… эх, Сергей!
Будь осторожен! Берегись удара!

Есенин:
Надменный гусь пегасу? – нет, не пара!

Бениславская:
И всё же берегись, побудь мудрей.

(Бениславская уходит. Есенин один.)
Есенин:
Да, был я за границей…
Всё чаще ставят мне в упрёк.
Я не из тех – “под козырёк”!
Пусть Троцкий злится ли – не злится…
А что про Сталина, –  я слышал,
что этот выше всё и выше…

(Входит Бениславская)
Бениславская:
Серёж, ты окончательно… с Дункан?

Есенин
Что окончательно?

Бениславская:
Порвал, Серёжа…

Есенин:
Дункан мне больше – не капкан.
О, Боже!
Слушай-ка внимательно!
Я брошу пить. Возьмусь за ум.
Во мне так! много всяких дум
и разных планов у меня полна головушка.
Истосковался я внутри,
в стихах душа моя – смотри,
и резва кровушка.
Мне больше нечего желать,
На то, видать, родная мать
меня лелеяла.
Не надо, Галя, тлеть душой:
я завтра твой или не твой?..
Принадлежу я лишь перу –
с ним я прожил, с ним и умру,
каким бы ветром и откуда не повеяло!

Есенин с друзьями: Ганиным, Сахаровым, Наседкиным, Эрлихом, Анной Абрамовной Берзинь, сестрой Екатериной в доме у Качалова.

Качалов:
О, Серёженька, привет!
Анна Абрамовна, мой свет!
Наседкин, Катенька, какими вот судьбами!
И Сашка Сахаров, родной!
А это, братец, кто с тобой?

Эрлих:
Поэт-имажинист Вольф Эрлих.

Сахаров:
Разве не знаком он с Вами?

Качалов:
И Лёха Ганин с вами. Ба!
Вот это выпала судьба!
Давайте все располагайтесь в зале!

Ганин:
Располагаться не впервой,
а ну, Качалов, дорогой,
ты принимай-ка, что с собой,
мы для тебя, брат, взяли.
(Гости располагаются. Ганин отдаёт ему угощения.)

Есенин (держит собаку за лапу, гладит пса):
Дай, Джим, на счастье лапу мне, –
теперь в родной я стороне!
По заграницам помотался, хватит маяться!
Там не найдёшь таких берёз
среди тюльпанов, пухлых роз,
и в клетках кролики,
чтоб не забыть про зайцев.
Траву – стригут,
в домах уют,
и, взявшись за руки, поют
в гаштетах, пиво попивая полутёмное!
Но где б я ни был, мой маршрут –
шестая часть, и только тут!
моя земля, моя родня и место лонное!

Ганин:
Сергун, я знал, – вернёшься ты.

Сахаров:
Но, разве, наводить мосты
нам не придётся даже с тем же “диким западом”?

Эрлих:
Ведь знамя вольного труда
внести придётся и туда.

Есенин:
Так почему же мы тогда
оттуда драпаем?!!
Правда, не все,… но те уже,
Как проститутка  в неглиже –
со всем смирились
и живут на подаяние.
Они чужие здесь и там,
За ними “слава” по пятам.
Хотя и там…
На них совсем там –
ноль внимания!

Берзинь:
Серёжа, здесь непросто будет.

Есенин:
Да, слышал я, что бают люди.

Берзинь:
Серёжа, я про Троцкого наслышана.
Тебе б, Серёж, сбежать на юг.
Погрел бы кости, милый друг,
Раз так уж ненароком, Сержик, вышло.
Сбеги под крылышко туда,
где Чагин бросил невода,
и ловит рыбку
в самом мутном море – Каспии.
Там отогреешься, дружок,
под шашлычок и под лужок,
найдёшь друзей, станешь бодрей,
забудешь распри.

Наседкин:
Серёж, а как твой друг Толёнок?
Что, поговорили?

Есенин:
Да, обнаглел совсем милёнок, –
слегка повздорили.

Наседкин:
Мариенгоф всё подобрал,
всё под себя, вот так скандал!
А мы ему, как дураки, когда-то верили.

Есенин:
Он был мне лучшим другом Вася,
и боль на ранах запеклася.
Давай не будем вспоминать
об этой стерве.

Екатерина:
Ребята, хватит о плохом.
Серёж, а в штате Оклахома,
Там больше белых или больше негров?
Там, говорят, сухой закон…

Есенин:
Вот это будет о плохом!
Давай, Качалов, наливай-ка, брат!
Поехали!
(Качалов всем весело, под смех, наливает.)


 
1924г. Арестованный Ганин. Его допрашивает Блюмкин.
Блюмкин:   
Ну, что, брат, встретились мы где!
А помнишь, были и друзьями…
Всё меняется!

Ганин:
Друзьями?
То, что быть беде,
я понимал ещё тогда,
когда мы все запечатлелись
на нелепом чёрно-белом глянце.

Ты в куртке кожаной тогда
средь нас поэтов навсегда
остался с нами весь такой, брат, непохожий.
И вот теперь настал черёд,
когда один другого бьёт,
но не по глянцевой –
по настоящей роже…
Давай не будем рожи бить,
я  подпишу, и эта прыть
тебе, брат Яков, ни к чему –
и вещь ненужная.
Я склонен к здравому уму,
что мне не выбраться – пойму.
Моя судьба – расстрельная,
мне суждено.

Блюмкин:
Чтож, Алексей,
скажу тебе одно я честно,
без затей,
что ты мне враг, я понимал ещё тогда,
когда мы встретились в толпе имажинистов.
И твой подвыпивший язык
с умом поладить поотвык,
и ты тогда ещё сболтнул, брат,
про нацистов.
Я прицепил к тебе хвоста,
чтоб знать, откуда и куда,
и с кем ты водишься, друг мой,
в какой компании.
Чтож, опрометчивый герой,
Не станем тратить время зря,
а только скроется заря,
мы у стены, под маузер,
прокрутим – до свидания!

Есть пожелания? Скажи.

Ганин:
Да, Яша, в жизни миражи
мы выдаём
порой за явь, увы, ошибочно!
Вот мой черёд…
Но мы уйдём с тобой вдвоём,
не возгордись,
уйдёшь и ты – закончишь жизнь,
такой же участью,
так что сотри улыбочку!

А пожелание такое:
оставь других,
они в покое,
пускай живут, растят детей
и внуков тоже.
Вот нас с тобой сегодня двое,
нам не узнать судьбы покоя,
пусть остальным достанется,
и помоги им Боже!
Серёжке передай привет
прощальный мой,
его ответ
мне не последует
на скорбное прощание.
Вот передай ему стихи,
Без всякой лишней шелухи,
Что ж, “До свиданья, друг мой, до свидания…”.

Блюмкин:
Эй, часовой, уведи арестованного.

(Блюмкин один. Читает прощальное стихотворение. )
Блюмкин:
Хороший! компроматик на Есенина,
хотя и не подписано, кому адресовано,
но это, так сказать, проблема временная.

Правда, Есенина с “Орденом русских фашистов”
связать будет очень! уж сложно.
Но цепь событий – штука мглистая,
как из подворотни подлый выстрел,
вдруг и такое, брат, станет возможным…



 Баку. Есенин и Чагин. Апрель месяц..
----------------------------------------------------
Есенин:
Какой здесь воздух совершенно чудный,
как  пишется, уж сколько написал стихотворений!

Чагин:
Серёжка, для тебя это нетрудно,
ведь ты советский стихотворный гений!

Есенин:
Давай советский мы заменим на российский!
Власти меняются – поэты остаются для народа.
При Николае1 в Пушкина был выстрел,
ведь разве он не воспевал свободу!?
Вот так и я свободен перед всеми,
не знаю гений я или не гений,
но только я свободу не отдам,
не разделю её и с другом пополам!

Пойду, пройдусь вдоль моря,
поглубже подышу я ветерком каспийским.
Такой момент мне подвернётся вряд ли вскоре
среди полей задымленных российских.

(Есенин идёт вдоль моря и раздевается на ходу.
Потом бежит к морю и вскакивает в набежавшую волну.)
 
Есенин:
Я, как Стенька Разин!
Эх, волны, я с вами в обнимку!
Каспийское море – чёрное!
Эй, фотограф, оставь всем на память картинку,
как утонул в нём поэт непокорный!

Как Стенька швырнул княжну,
Так себя я швыряю в волну!
Утону, растворюсь, исчезну!
И рифму свою непокорную
и такую её ножевую
отдаю я каспийской бездне!
Не сумела Россия сберечь
своего неуёмного выродка,
пусть волной захлебнётся речь
его непомерно прыткая!
Я хозяин себе самому
и в стихах и в выборе цели,
но, когда станет всё еле-еле,
мне такое совсем ни к чему!
Ни к чему мне душой стареть,
ни к чему улыбаться сквозь губы, –
там, где дороги, но не любы,
как по мне – лучше умереть!
Так давай же, фотограф –
работай!
Подари мой автограф –
миру!
И мою неуёмную лиру –
прояви,
как последнее! фото!

Голос 1:
По-моему, он сошел с ума.

Голос 2:
По-моему, он тонет.

Голос 3:
Смотрите, надвигается туман.
Ещё чуть-чуть, его волной накроет!

Чагин:
Эй, спасатели, вы где?
Где ваши лодки?
Давайте все быстрей к воде!

(Втаскивают Есенина в лодку)

Чагин
Да ты продрог, хлебни, Серёга, водки!)

Есенин
Вы что, с ума сошли?
Да я куражился Петруха!

Чагин:
Да, хрен тебя поймёт Сергун!
Молчи, а то получишь в ухо!

Есенин:
Смотри-ка, Пётр, я чёрный весь!
Как мой знакомый негр Джонни.
Вот это Каспий, вот это нефть!

Чагин:
Мы думали, что ты утонешь.
Ты пей, Серёга, грейся, грейся.
 
(Есенин заходит в ресторан под открытым небом возле моря.)

Есенин:
Один побуду, посижу и полюбуюсь морем.
Официант, бутылку крепкого вина и хлеба чёрного краюху.
Ах, что-то в горле моём сухо.

(Входит Блюмкин с дамой)

Блюмкин:
Серёга, это ты ли?

Есенин (про себя)
Не знаю: к радости ли, к горю?

Блюмкин:
Вот познакомься, дама сердца моего.
Ты словно в собственном соку,
похорошел, Сергун, и всё такое прочее!
Не думал встретить одного.
А что ты делаешь в Баку?

Есенин:
А вот не жду тебя,
уж это, Яков, точно.

Блюмкин:
Ха-ха, всё шутишь дорогой,
Не будем о плохом, –
ещё при даме.
Давай отметим встречу,
Быть может и не выпадет другой
такой же случай.
А садись-ка с нами.

 (Есенин подсаживается к ним)
 
Блюмкин:
Ну, что? – 
за встречу первый тост.
(Выпивают)
Сей, так сказать, знаком и прост.
Ну, а второй, скажу тебе,
давай, не чокаясь.

Есенин:
А не меня ли ты, родной,
хоронишь рано?

Блюмкин:
Опять ты шутишь,
шут с тобой.

Есенин:
Да, вот смотрю,
ты даже в ресторан пришёл с наганом.

Блюмкин:
А, это?…
Ладно, Ганина помянем.

Есенин
Кого, кого?

Блюмкин:
Да, Ганина, его.
На, почитай, Сергун, и полюбуйся  сам.
(Протягивает ему листок. Есенин читает, потом отдаёт листок Блюмкину. )
 
Есенин
Что это?

Блюмкин:
Да, сам
не верю чудесам!
Не стало члена ордена фашистов русских
и по совместительству –
поэта.
А это он прощается с тобой,
последним, так сказать,
любимым другом.
Тебе ли, Сержик, этого не знать?
Ты б его видел,
загнанного в угол! 
Ну, а листочек пусть побудет у меня!

Есенин:
Какая же ты, Яков, мерзость и свинья!

Блюмкин:
Но, ты полегче! Серж, полегче!

Есенин:
Подлей тебя не видел я,
Лёха, дурак, он так ведь был доверчив!
И делал меньше, чем болтал
он во стократ.
И только в этом, может быть, и был он виноват!

Тебе бы только брызгать кровью,
шёл бы работать мясником,
или на бойню, на коровью.
Как с материнским молоком!
впитал ты запах крови,
и, словно алчущий шакал,
ты столько крови отлакал!
Ну, что так сдвинул брови?
Что, правда режет бесий глаз?
Вот что скажу тебе сейчас!
Я вашу свору распишу,
навеки, для потомства,
сейчас бутылку осушу –
и кончено знакомство!
(Опрокидывает и выпивает бутылку вина.)
 
Про вас, мерзавцев, люд доподлинно узнает
из второй части – “страны негодяев”!
(Разворачивается уходить.)

Блюмкин:
Стой!
(Выхватывает пистолет, стреляет в воздух. Вскрики в зале ресторана.)
Я – должник твой!

Москва. Блюмкин в кабинете у Троцкого.

Троцкий:
Ну, что, Яков?
На Кавказе – кАково?
Затаилась оппозиция?

Блюмкин:
Да, в Баку и Тифлисе гнездится.

Троцкий:
Даже нелепой синице
в тепле поспокойней сидится.

Блюмкин:
Видел я нашего
друга, но бывшего.
От нас что-то важное скрывшего.
Он, видите ли, что-то пишет.
Но что – непонятно.
Скандальчик у нас небольшой вышел –
мелочь, а неприятно.
Грозился какой-то страной,
лицемеров что ли?

Троцкий:
А-а-а, Яков, знакомо до боли!
Ты что, не читал? Почитай обязательно.
“Страна негодяев”.
Прочти, и внимательно!

Значит, всё же, взялся за вторую часть…

Блюмкин:
Грозит, что там опозорит всю нашу власть.
Да, ещё в стихах.

Троцкий:
Страх ни страх…
а писать умеет.
И, чем дальше, тем смелее.
Яков, положи на него глаз.

Блюмкин:
Только он покинет Кавказ,
вернётся в Москву,
прицеплю к нему хвоста.

Троцкий:
И корреспонденцию, Яков,
чтоб ни одного листа!
не ушло на сторону.

Блюмкин:
Короче, под колпак его и баста!

Троцкий:
Только, Яков, ни какой мокрухи!

Блюмкин:
Да, ещё чего, марать об него руки,
Просто меньше будет хвастать…

( Блюмкин уходит. Троцкий один. Разговаривает сам с собой.)

Как ни крути, а поэт он настоящий.
Пусть иногда на ногах не стоящий,
а, всё-таки, жаль, что не наш…
сей, так сказать, эпатаж…
А Блюмкин – болван,
хоть и верный малый,
что за мир такой неудалый!
Тот, кто нравится – твой враг,
верный – глуп в моих очах.

Я, как король, без шута настоящего –
умного, верного, в даль смотрящего.
Что ж, пойду наслажусь Шекспиром, –
его королём… Лиром.

Монолог Сергея Есенина, сидящего одиноко в пустой комнате.

Есенин:
Я, как затравленный волчище…
Хотя на волка не похож…
И не ношу за голенищем
большой бандитский острый нож.
Вот только Чагин подарил мне пистолет…
Наивный Чагин!
Ну кого? когда кого-нибудь убил затравленный поэт!?
А может мне другое нужно?
Другое, так сказать, по жизни мне оружье?
Что не плюёт презрительно свинцом, –
исподтишка… коварно… с подлецой.
Наивный Чагин!
Что ты в этом понимаешь?
По жизни доставало мне отваги, –
и с брагой… и, порой, совсем без браги…
Да только чувствую сейчас совсем другое.
Я был смелее…
но был ещё к тому же и спокоен.

Но годы делают своё!
Под ветром клонится жнивьё!
А молодая!..
рожь не боится лечь под нож, –
она ни  ветра, ни серпа
ещё не ведает – глупа!
………….
Мне жениться нужно –
вот моя защита и моё оружье –
Софья Толстая!
Слегка наивна, но зато вовсю – святая!
Быть может рядом с ней
и я наивней стану… и спокойней… и добрей…
Её быть может не любя,
женюсь… и только для себя…
Остепенюсь… К чертям  друзей.
У них одно лишь на уме –
а ну, Сергун, ещё налей!
Как до сих пор я не в тюрьме?
Ведь мой подвыпивший язык,
как верный компас! – в каждой рюмке
он наскребёт вдосталь улик, –
не так ли, “добрый дядя” Блюмкин?

Ну что ж, я до сих пор женился по любви.
А что из этого имею – два развода?
Да что там два! Не два, а три…
Ну, да меняется вчерашняя погода!
Любовь ли это?
Если это не любовь,
прости поэта, –
у него другая кровь!
Ну, а теперь пойду на сделку.
Ей нужен гений?
Да, Сергей Есенин,
не впервой со старта –
сразу в переделку!

Всё! решено!
Да будет свадьба и Кавказ!
На прошлой жизни –
занавес. Сейчас, –
да здравствует вино!
Пусть, как у всех,
прости, Парнас!
Я должен жить!
Да, должен! должен!
Мой меч давно не знает ножен…


Троцкий и Блюмкин одни в кабинете Троцкого
Блюмкин (вбегает):
Вот это новость, Лев Давидыч, это новость!

Троцкий:
Да что такое? Может сядешь, отдышись, и успокоясь,
всё мне расскажешь не спеша и честь по чести?

Блюмкин (садится):
Вот это вести, Лев Давидыч, это вести!
«Крестьянин» наш попался на мякине.
Он, с молодой женой, остепенился и до ныне
всё не высовывался. Вдруг такая драма, –
он в поезде обидел дипкурьера. Так наскандалил, –
тот позвал милиционера.
И вот итог: составлен протокол.
Да только не в том кроется прокол.
А то, что дал подписку о невыезде герой.

Троцкий:
Что ж, Яков, я надеюсь, – он теперь в итоге – твой?
Ты понимаешь дело в чём…
А дело в том, – во власть идёт «кавказец».
И всех моих врагов он приголубит – до поры.
Сей дуралей – он не поймёт игры.
И мало ль что там натворит в экстазе!?
Поэма… стих ли… всякое такое –
и мелочь… и подвох, – а это будь спокоен!

Блюмкин:
Я и об этом думал, Лев Давидыч!
Я знаю, как взнуздать такую братию.
А надо подловить и замарать, и я
берусь проделать всё спокойно и расчётливо. 
Мне не в первой, и я возьму, поверьте мне, в расчёт его!
Здесь не один, поверьте, искупался в мутненьком ставу, –
в итоге становясь сотрудником чего? ОГПУ.

Троцкий:
Что ж, молодец! Дерзай!
И коль в тебе сноровки хватит, –
то наш герой, увы, уже не Гамлет!
А так –  посредственный писака.

Блюмкин:
Ошейник… цепь… и пёс становится ручной.
Здесь не один, поджавши хвост, капризный забияка.

Троцкий:
Не ожидал я от тебя подобной прыти.
Что ж, уважаю.

Блюмкин:
Лев Давидыч, не спешите…
Давайте, я проделаю. Потом
порадуемся, так сказать, вдвоём.

Троцкий:
Вдвоём… вдвоём…
Да, вот, пожалуй, жалость,
что больше никого уж не осталось…

Есенин, Софья Толстая и её мать в квартире Толстых

Толстая:
Сергей, зачем Вы наскандалили так глупо?
Вы что же, удержаться не смогли?

Есенин:
Маман! Там нет ни одного завёрнутого трупа!

Толстая:
Опять Вы шутите.

Есенин:
Вы лучше бы легли.
И успокоились. С меня скандалов хватит.
Вы видели бы наглость этих рож.
И сколько их в России разжирело
на недоплаченный крестьянский медный грош.
Да, Лев Николаич очень недоволен был бы, кстати.

Толстая:
Не троньте классика.
На сердце руку положа, –
мы здесь по лезвию ножа
ходить устали. Мы дворяне, Серж, не забывайте!
И с нами разговор для них короток.
Так что, Сергей, уж лучше будьте кроток.
Да, Вы всё сами, Серж, прекрасно понимаете.
Что, Соня, ты молчишь?
Неужто и в твоих глазах я, дочка, не права?
 
Соня:
Я не сказала этого, маман.
Мне и тебя понять, маман, не сложно.
И Серж мне дорог. Лучше помолчу я. Можно?

Есенин:
Ну, хорошо, я виноват, я знаю. Каюсь… каюсь.
И не сдержался я, что ж нервы на пределе.
Жаль, что не утонул ещё в апреле…

Соня:
Серж!

Есенин:
Не называй меня ты по-французски.
Какой я – Серж? С рязанской грустью… русской.
Ты, Соня, умница. И выдержка… и прочее…
А я больной болезнью, что нет мочи мне!
Не то, что болен я болезнью для лечения.
А то, что вижу я своё предназначение…
Мне говорят друзья: Сережа, подлечись.
А у меня в ушах: неизлечимо, – жизнь.
Никем не выдумано, от начала света,
лекарство… для лечения поэта.
Но поваляться надо мне… ноябрь…отосплюсь…
Там в Ганнушкино тихо… как  могила…

Соня:
Серёжа, перестань… боюсь… боюсь…

Есенин:
Не бойся, Соня! Бойся, чтобы не забыла…

Соня:
Тебя, Серёжа, ни за что и никогда!

Есенин:
Ах, Сонечка, слова… слова… вода…
Ну, да спасибо и на этом, дорогая.

Соня:
Пойми, Серёженька, то, что и я – другая!

Есенин у Ганнушкина в больнице

Есенин (монолог):
Как нестерпимо здесь. Какое одиночество.
Я думал, буду здесь писать, а вот не хочется.
Мне не нужны здесь ни лекарство, ни забвение.
Какое к чёрту в тюрьмах вдохновение!
И лишь окно в ноябрь –
для меня отдушина.
Оно хотя бы,
пусть и молча, всё же слушает
мои бредовые последние мечтания…
«Ах, до свиданья, друг мой, до свидания».
Что ж, Лешка Ганин,
извини, что вышло так, –
без «до свиданий»,
без пожатий…
ожидает мрак.

Вот этот клен в окне –
как человек на холоде.
И он, здаётся мне,
немного старомоден.
И растерял под ветром
кудри-волосы,
грустит о лете
в окруженьи сосен.
Он на меня похож
в своей прощальной грусти –
немного пьян и много… много – русский!
(читает стихотворение «клён ты мой, опавший…»)


Троцкий и Блюмкин в кабинете

Троцкий:
Что, Яков, что ещё?

Блюмкин:
Да, так вот мелочишка, Лев Давидыч.
Всё тот же небольшой, но важный счёт –
насчёт того, кто доставлял обиды.

Троцкий:
Ты про «крестьянина» опять?
Не до него, оставь, не время.
«Кавказец» прёт, а  с ним его борзая рать,
и норовит нас всех порвать,
а ты с «крестьянином» опять мне жмёшь на темя.

Блюмкин:
Да я бы рад не приставать…
Да, только вот, такая ****ь,
он ускользнул из Ганнушкино прямо из под носа.
И вот теперь, не дать не взять,
он нам оставил разгадать
на этот раз достаточно вопросов.

Его письмо перехватив, писал он Чагину в Баку,
вот почитайте, Лев Давидыч, что он пишет,
я всё поставил на чеку,
он, шельма, в собственном соку,
и хочет сделать нам «ку-ку»,
и за границу навострил, пройдоха, лыжи.

Троцкий (читает):
А это даже интересно, мой дружок.
Львиные морды… это Англия, конечно.
Вот куда правит он челнок,
а там достанет свой рожок,
про нас с тобой там протрубив навечно.
Там всем достанется, поверь,
лишь только он прорубит дверь,
или окно в Европу, – как угодно.
Он всех подробно изучил,
здесь у него хватило сил,
а с виду пьяница, сей прохиндей негодный!
А знаешь, Яков, проследи –
куда ведут его следы,
наверно в Питер, а куда ж ещё, конечно.
Вот там его ты и возьмёшь
и не за медный, Яков, грош.
А там прокрутишь, как ты «хош»,
мой друг сердечный.

Блюмкин:
Его смогу я замарать,
он у меня пополнит рать
подонков и доносчиков навечно.

Троцкий:
Да только, Яков, не дури,
тебя я знаю изнутри, 
его ты жизнь не потревожь,
ты не на Мирбаха идешь,
не нужен мне дурной падёж,
мой друг беспечный.

И вот ещё, как будешь брать
сего затравленного, загнанного зайца,
пусть это будет мой каприз, пусть непонятный, так сказать,
но ты возьми, и обязательно – китайца!

Блюмкин:
Но нет китайцев у меня.

Троцкий:
Не может быть! Ну, да херня.
Есть узкоглазые?

Блюмкин:
Да есть один бродяга.
То ли башкир… то ли бурят…
но он немного туповат…

Троцкий:
Тут дело хитрое и не нужна отвага.
Дай ему кличку Лидзахун,
пусть он дурак или брехун,
не в этом дело – Ли- дза-хун!

Блюмкин (про себя)
Ну, не хватало мне напряга…

Да, ладно, это прихоти великих…
Нам не понять, что кроется в их ликах.
 
Есенин один в Англетере

Есенин:
Какой прескверный случай.
Опять я в этом жутком и холодном Англетере.
С Дункан мне было здесь, увы, не лучше…
Какой-то здесь необъяснимый трепет бродит в атмосфере.
И он сродни со страхом…
Вот бы решить всё одним махом.
Пока неразбериха.,
пока собаки делят кость,
я здесь совсем недолгий гость,
мне ни к чему ждать лихо.

Но странно… Что они все заладили –
у тебя подписка о невыезде…
тебе жить нелегально в гостинице…
мы тебя спрячем… проблем не будет…
но совсем другое на их лице…
какие странные люди…

Нет! Я новой власти ждать не стану.
Круг сужается… а что Сталин?
Он весь из стали!
Сталь режет ломтями кровавыми…
сталь – она никогда не устанет,
даже став от крови ржавою.
Просто режет ещё больнее:
от страха кровь стынет резвая,
и я вижу ещё яснее
это ужасное лезвие.
Не гильотина – игрушка Гильома:
шлёп, – и голова с плеч.
Хуже: её ожидаешь дома –
Не в силах ни встать, ни лечь…
Я видел таких –
убитых заживо. В крови рубаха,
душа затравлена,
а не на поле брани…
Эх, жалко мне Лёху Ганина!
«До свиданья, друг мой, до свидания!»

Блюмкин и три чекиста, четвёртый узкоглазый (всё теперь в прозе)

Блюмкин:
Задание ясно?
Первый вариант.
Займёте номер напротив. Выжидайте. Вас он в лицо не знает.
До вас поработают люди, так сказать – его «друзья».
Они дадут знать. Если «крестьянин» упёрся и настаивает на побеге,
они вам под дверь просунут записку.
Тогда можете спокойно вскрывать ночью его дверь и брать его.
А дальше я с ним разберусь.

И второй вариант. Возможно, что он бежать не собирается. Но собирается опубликовать
нежелательные рукописи. Вариант записки будет другим.
Тогда вы просто вскроете дверь и совершите ограбление. Без применения насилия. Ясно?
Дверь вскроете, когда его не будет в номере.

(Все четверо соглашаются.)


Есенин (один в номере):
Да какая ж холодрыга в номере! Хожу всё время, не снимая пальто.
Обещали затопить и кукиш. Пойду узнаю, в чём дело.
(Выходит из номера, закрывая на ключ.)

(В номере напротив соглядатай сигнализирует подельникам.  Те вскрывают номер 5 и входят в него.)
 
(Есенин  разговаривает с администратором, шутит.)

Есенин:
Вы обещали затопить. Я промёрз, как щенок. А как же другие, не жалуются?
Или я такой мерзливый… Видимо разбаловался на Кавказе. Там и топить не надо!
Спиртного не пью, как бы там про меня не врали, и уже давно. Так что на внутренний
подогрев рассчитывать не могу.

Администратор:
Затопим, затопим, Сергей Александрович. Обязательно затопим. Вот только сейчас
рабочие отремонтировали котёл. Идите к себе в номер и не волнуйтесь. 

Есенин:
Хорошо! Больше к Вам  не приду. А, хотя хорошо ли?
Ну, да ладно. До завтра.
(Есенин уходит.)

(В номере у Есенина «гости» вскрыли чемодан, разбросали вещи. )
1 голос:
Всё. Все его бумаги у нас. Дело сделано. Денег нет, ну да ладно.

 2 голос :
Ну, пришли грабители, а денег не оказалось. Бывает.

3 голос:
А ты откуда знаешь, что там бывает? Не из таких ли?

2 голос:
А хотя бы и из таких… Тебе что до этого?
Смотри, что-то узкоглазый там на шухере притих.

1голос: 
Эй, ты Лидзахун, или как там тебя.  Ты там не уснул?

(Есенин входит в открытый номер)

Есенин:
Вы что здесь творите? Кто вы такие?

(Некоторое замешательство. Узкоглазый бросается на Есенина. Есенин бьёт узкоглазого в челюсть. Подбегает второй, Есенин бьёт его ногой в пах.
Третий швыряет в Есенина табурет и тем самым выбивает его из равновесия. Завязалась возня.
Его пытаются скрутить, но ничего не выходит. Тогда один из них набрасывает удавку ему на шею и душит,
Сергей напрягается и пытается вырваться, правой рукой оттягивает удавку, та попадает ему между верхней и нижней
губой. Режет рот.
Противники слабеют. Тогда один из них достаёт наган и бьёт Сергея  в лоб. Но борьба не прекращается.)

1голос:
Стреляй в него! Ну же!

(Выстрел в голову, в висок. Сергей постепенно обмяк и откинулся.)

2 голос:
Что дальше делать?

1 голос:
Завернём его в ковёр и вытащим из номера через окно.

3 голос:
Не получится.

1 голос:
Попробуем.

(Завернули. Пробуют. Ничего не выходит. Тогда разворачивают.
Молча курят. Тушат окурки.)

1 голос:
Мы своё дело сделали. Бумаги при нас. Пусть теперь его «дружки» отработают.

2 голос:
А что они могут сделать?

1 голос:
А не волнует. Пусть выкручиваются сами. Нас никто не знает. Уходим тихо и всё.

(Выходят из номера.)

3 голос:
Давай дадим им знать.

1 голос:
Ну, стукни в дверь.

(Стук в дверь номера ногой. Оттуда выходят.)

3 голос:
Всё. Дело сделано. Идите к нему в номер. Он вас ждёт.

(Все четверо уходят.
Человек входит в 5 номер.)

Человек:
Что? Что они натворили? Он мёртв? Им же было сказано только ограбить!
(Выбегает из номера.)

(В номер входят уже втроём.)
1 человек:
Вот уроды. Как мы теперь из этого будем выкручиваться?

2 человек:
Не знаю.  Звать милицию.

1 человек:
Ты сума сошёл?  Ночью?  А как мы про это узнали? А?

3 человек:
Смотри.  Шея передавлена. А если он повесился?

1 человек:
А дырка в голове?

3 человек:
Передумал вешаться.  Застрелился.

1 человек:
Вы все идиоты. Смотрите, рука согнута и не разгибается.

2 человек :
Ну, за трубу держался.

1 человек:
А впадина на лбу? Ну, придурки, что натворили!
Вызываем Назарова!

(Звонят по телефону.  Вызывают  Назарова.
Приезжает Назаров.)

Назаров:
Вызываем Горбова. Пусть составит пртокол.

1 голос:
Так, не командуй здесь! А слушай, что я говорю!

Назаров:
Я – сотрудник ЧК!

1 голос:
А я кто по-твоему?
Короче, вызываем портретиста. Наппельбаум есть такой. Пулевую дырку слева он скроет.
Отверстие возле носа? Вон видите штырь на трубе,  – напоролся, когда вешался.
Рука? Ну, сначала хотел разрезать вену. Передумал. Ах, чёрт, – не вяжется… но по-другому
не получается. Сняли его мы.
Теперь можно вызывать Горбова. Он малограмотен. А нам грамотный и ни к чему.



Кабинет  Троцкого. Троцкий и Блюмкин.
(Троцкий нервно ходит взад-вперёд по кабинету. Блюмкин, сидя, молча уставился в пол.)

Троцкий:
Ну, Яков, ну мерзавец! Не думал, что ты так грубо сработаешь.

Блюмкин:
Лев Давидыч, а кому работать? Те, кто умел – давно в Париже!

Троцкий:
Ну, Рассея-матушка! Прав был Муравьёв-Апостол: ни расстрелять, ни  повесить толком не умеем!

(Занавес.)