***

Дим Хусаинов










«Запоздалая песня»




Стихи и проза









© Издательство ГУП СО «Режевская типография», 2011

ББК 84 (2 Рос = Рус) 6-4
         Х 98


Дим Хусаинов


 «Запоздалая песня». Стихи и проза.


 ISBN 978-5-905227-04-2





Автор выражает огромную благодарность замечательному человеку Анне Григорьевне Аксеновой за оказанную практическую помощь и поддержку.






      
ББК 84 (2 Рос = Рус) 6-4
        Х 98

ISBN 978-5-905227-04-2

© Издательство ГУП СО 
«Режевская типография», 2011

НЕЗАПОЗДАЛАЯ  ПЕСНЯ  ДИМА



       Книга стихов и прозы Дима Хусаинова – своеобразное подведение некоторых жизненных и творческих итогов и, наверно, подарок себе и близким людям на свой юбилей.
       В поэтических строчках и в прозе живут счастливые воспоминания и горестные потери, взлёты и падения, звучит душа автора – сопереживающая, мятущаяся, светлая.
       Именно автор становится для нас главным героем своей книги – не идеальным, но очень близким, понятным и родственным, в котором навсегда проросло его деревенское детство теплом, уютом, чистотой:
               

Запахнет детством от степной полыни,
Шальная юность бродит где-то здесь,
Пусть не вернусь, но рад, что и поныне
Вдыхаю ту питательную смесь.


       Аминево, «деревня синеокая», не просто малая родина, истоки, но и незыблемая часть его существования, соединяющая прошлое, настоящее и будущее в единое временное пространство.

Я лягу здесь, когда блуждать устану,
Чтоб воротиться в детство навсегда…

       Здесь, в сельском клубе, на концерте слепого скрипача произошла судьбоносная встреча деревенского мальчика с великой красотой и мощью искусства:

Он заиграл. Казалось мне,
Раздвинул стены клуб наш тесный.
И я сидел наедине,
И раздавался звук небесный.
               
Этот удивительный музыкант

«сумел, скитаясь по дорогам,
Влюблять нас, зрячих, в белый свет,
Ценить дарованное Богом».


         Чужое творчество стало толчком для начала творческого бытия нашего героя, который уже не может не писать, не мыслить, не любить.
        Дим Хусаинов – романтик:

Иду по лесу, проклиная быт,
Откуда убежал, как мне казалось,
Где есть жильё, где я одет и сыт,
В надежде скинуть ржавую усталость…


        И – гражданин! Он – сын ветерана Великой Отечественной. И понятно, что воспоминания о войне, воспринятые из рассказов Отца, ярко, чувственно, пронзительно отражены в его собственных стихах о трагическом событии нашего народа:
В этом уголке отчизны,
Где солдаты полегли,
Мать-природа правит тризну.
Ноют раны у земли.


       
И – философ:

Мы спорим, повинуясь разным взглядам.
А, выиграв, закатываем пир.
Лишь истина опять проходит рядом.
Всегда одна на целый мир.


        И – художник! Его стихи о природе, о деревне весьма живописны, как, порой. И их названия – «Ночь. Деревенский пейзаж», «Утро. Деревенский пейзаж»:

Сменилась темень перламутром,
Засеребрилось, зацвело.
Как песня выплеснулось утро
На лес, полесье и село…


        Д. Хусаинов – автор многогранный. Конечно же, он лирик. Но ему не чужды юмор и, даже, сатира. Этот сборник многопланов: в нем есть и детские стихи, и пронизанный болью триптих о судьбах России.
Мне кажется, каждый, кто откроет эту книгу, сможет встретить созвучные для него мысли и чувства, а  «Запоздалая песня» автора  будет не запоздалой, но очень необходимой, своевременной для многих его читателей.
        С интересом познакомилась я и с прозой автора. Но всё-таки большее внимание уделила его стихам.

        Дим Хусаинов уже несколько лет участвует в международном фестивале «Поэтический марафон» и печатается  в  «Поэтическом альманахе», который выходит по итогам каждого Марафона.
   
        В 2011 году он стал лауреатом «Поэтического марафона» и был приглашён для авторского чтения на гала-концерт, посвященный «Дню города Екатеринбурга». Печатался в журналах «Вести», «Зауралье», в коллективных сборниках.
        Поздравляю автора с новой книгой, желаю ему от души новых волнующих впечатлений, ярких образов, прекрасных рифм. И, конечно же, новых книг.


Светлана Надь,
член Союза писателей России,
директор Издательского дома и
руководитель проекта «Поэтический марафон»
Екатеринбургского отделения СПР.



 

ЗАПОЗДАЛАЯ    ПЕСНЯ

О, Песнь моя, как долго ты молчала,
Стонала и томилась под пятой.
Какое всё же  позднее начало,
Ведь скоро точка вместо запятой.

Я жил, другим забавам потакая,
К молчанью обречённый, как немой.
Не потому ль ты грустная такая,
Что родилась на финишной прямой?

И годы, мной растерянные, где вы?
О, Песнь моя! Теперь любой куплет
Так дорог мне, как чувства старой девы,
Сошедшие с небес на склоне лет.

И да, простится то, что не умело,
Не очень мелодична сложена.
И что поёшься трепетно, не смело,
Теченьем быстрых дней поражена.


Коль допою, ты будешь мне наградой,
Когда в другие позовут края,
И зазвучишь уверенно, как надо,
О,  песня запоздалая моя.

 

МЕЛАНХОЛИЯ

Чем сегодня не доволен?
Как в неволе я.
Не с похмелья и не болен -
Меланхолия.
Окружают сырость, темень,
Запах плесени,
И проблемы жалят в темя,
Бьют по печени.
Я, непонятый, незримый,
Счастьем бедненький,
Только ночь да пачка «Примы»
Собеседники.
Дождь пошёл и капля рьяно
С неба падали.
Утопиться в луже пьяным?
Только надо ли?
За окном, увидел: дама,
Как пророчество…
Тоже выгнало из дома
Одиночество?
Заходи, я дверь открою,
Что не бойкая?
Одиноких будет двое,
Синеокая.
На кроватку постелю я
Простынь белую
И сольёмся в поцелуе
Обомлелые…
Утром будет всё прекрасно,
Меланхолии
Одиночество подвластно,
Но не более.
ДУША  И   ТЕЛО

Душа и тело. Что главней?
Пусть глупо, всё же интересно.
С душой невидимой своей
Иду по жизни я телесно.

Не долго вытерпит, греша,
Надумает, поставит точку
Моя любимая Душа,
Уйдёт, оставив оболочку.

А будет жалко: бьёт ключом,
Грустит она и веселится.
Я, как бы, буду не при чём,
Когда она в кого  вселится.

Без Тела я такой же нуль.
Оно не меньше мной любимо,
От времени, огня и пуль, -
От всякой дряни уязвимо.

Строку прилаживал к строке,
Писал письмо любимой даме:
«Телесно сохну вдалеке,
Хотя душой я вечно с Вами…»

В любви короткой и большой,
Душа и Тело слиты тесно –
Полюбишь, вроде как, душой,
Потом захочется телесно.

Но телу суждено истлеть,
Оно и требует опеки.
Его бы лучше приодеть,
Да за Душою ни копейки.

Ну, пусть одежда не к лицу,
Всё ж обращайтесь осторожно:
Я душу в нём свою несу,
Бессмертную, вполне возможно.   





НА  РОДИНЕ

На мне не зря походная одежда:
Я к вам приехал только на два дня.
И враз - за стол и можно до отъезда!..
Такая хлебосольная родня.

Как хорошо.  О, как всё это мило!
Пусть хоть на время сброшу я хомут.
Отцовство уж порядком утомило,
Но здесь меня сыночком назовут.

Стирая грани возраста  как плесень,
Встают картины тех минувших дней
Мелодией давно забытых песен
Архива чуткой памяти моей.

Как все сыны скучаю очень-очень,
Всё снятся мне одни и те же сны…
По ржавым листьям мчится жизни осень,
А я блуждаю в поисках весны.

Вот к отчему опять прибился стану,
Что уезжаю – тоже не беда…
Я лягу здесь, когда блуждать устану,
Чтоб воротиться в детство навсегда.







Памяти поэта и земляка  Кадыра Даяна


Здесь жил поэт. Теперь он гордость края.
Его стихи я помню до сих пор.
Они звучат мелодией курая
От наших сёл и до Уральских гор.

И я спешу, пока не влажен порох,
Пока в душе звенит курантов бой,
Пролиться звонкой рифмой на просторах
Родной земли, взрастившей нас с тобой.

Мне б описать наш уголок планеты,
Чтоб слог мой был, как твой, неизгладим,
Чтоб шла молва: «Тут родились поэты,
Кадыр Даян и Хусаинов Дим».

 

*  *  *

Дверной   косяк. На нём отметки
Под свежей краской снизу вверх:
Расти спешили наши детки
И отражали смену вех.

Вот вижу след последней точки,
Так не окрепшие ладом,
Как птички упорхнули дочки,
Покинув тесный отчий дом.

В счастливый путь, стремитесь к звёздам,
Но для порядку, как и всяк,
На радость бате свейте гнёзда,
И что б там был дверной косяк…

По вечерам, в счастливом браке,
Под колокольный детский смех
Из года в год чертите знаки
На краске белой снизу вверх.

И я в дали, приняв таблетки,
Ребячий переняв каприз, 
Как вы когда-то, ставлю метки,
Но сверху вниз,
                всё сверху вниз.
               


 

РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ

И по науке, если верить генам,
И даже видно просто так, извне,
Что был я здесь всегда аборигеном,
в основном  прожил на стороне.

Моя деревня, данная от Бога,
А потому любимая до слёз,
Я заскучал и погощу немного,
Прими меня в объятия берёз.

Запахнет детством от степной полыни…
Шальная юность бродит где-то здесь…
Пусть не вернуть, но рад, что и поныне
Вдыхаю ту питательную смесь.

Не выпивал. Как говорят, «тверёзый»,
Смешной и захмелевший без вина,
Я, как ребёнок, льну к твоим березам,
Пусть голова – сплошная седина.

И ты не та. Я вижу твои раны.
Сквозь душу мне, надрывно и моля,
Глядят с укором  ферм пустые рамы
И лебедой заросшие поля.

Свою страну не любят только хамы,
Я буду петь тебя, мой край родной,
А коль помру, то захлебнусь стихами
И пусть шумят берёзы надо мной.
          


*  *  *

Звоните, дети, я -  не вечен,
Съезжайтесь чаще и гуртом.
Я сам, как понял, был беспечен,
Покинув рано отчий дом.

Теперь спешу на встречу с прошлым,
И нет милей деревни той,
Где становлюсь, как вы, невзрослым,           Но жаль, что круглым сиротой.



 
 

ВО ГРЕХЕ

От религий, цвета кожи,
Граждан «иностранных лиц»,
Глобус на лицо похожий,
Весь в морщинах от границ.

Знать не зря на ровном месте
Вдруг морщины залегли.
Нет согласия в семействе
Нашей матушки Земли.

Мир – единое пространство-
Разделён на острова.
Нынче «равенство» и «братство»-
Позабытые слова.

Превосходством, звоном злата
Затуманены умы,
Не дожить бы как когда-то
До потопа и чумы…













*   *   *

Куда же выведет кривая?
Соблазнов столько, Боже мой!
Я не рождён, поди, для рая,
Когда до ада по прямой.

Прими меня, Земля, такого,
И приюти всю прыть и пыл.
Жизнь уместилась в те два слова
В начале сказки «жил да был».

Прими, Земля, я твой с рожденья,
И спесь мирскую заглуши.
Особых нету сожалений -
Смеялся, плакал от души.

Когда гурьбой снесут на место,
То будет не моя печаль.
Пусть кто-то скажет «Наконец-то»,
Я знаю, кто–то скажет «Жаль».





 

Я  – ЕСТЬ, ПОКУДА!

Стараюсь торопиться не спеша,
Пожалуй, видно, что слегка безумен,
И бьётся сердце, как шаманский бубен,
Там в глубине живёт моя душа.

Мои под солнцем тикают часы,
Пока не там, где все когда-то будем,
Звени, звени неугомонный бубен,
Сегодня Я владелец всей красы.

Да, Я пришёл на Землю погостить.
И я кричу, я не жалею глотку.
Моих часов закручена заводка,
Не разорвать  связующую нить.

Пускай бегут минуты и года,
Не признаю отныне серых буден,
Пусть веселей трезвонит сердца бубен,
Мелодия не смолкнет никогда!













В   ПОЕЗДЕ

Вот сижу, от маяты себя врачуя,
Ищу просвета, как затерянный в глуши.
Ностальгию по тому, чего хочу я,
Поди  надыбал  сам  в угоду для души…

Я во власти этих грёз, я не перечу,
Только явь - она реальна, но не та …
А вот года бегут как рельсы мне навстречу
Без остановки под названием «Мечта».

Ужели еду по последнему прогону,
И словно рельсы вдаль  проносятся года?
Мечты. Мечты. Вы не соседи по вагону,
Не суждено нам повстречаться никогда.

Проводница встала рядом. Смотрит. « Здрасьте».
Не пьян, не болен, лишь доверился строкам.
Как компостером мне душу не дырявьте,
Покуда слёзы не закапали в стакан. 

Не такой уж безбилетник в жизни личной,
С душевной раной мне не надобно к врачу,
Под стук колёсный и бутылочки «Пшеничной»
Пройдёт под утро… Только пива захочу.

Пускай зависим от несчастий, кривотолков,
Мечты так часто бьются, стукаясь о быт,
Я составлю своё счастье из осколков,
А не выходит, - значит, так тому и быть.

Поезд мчится, я лечу назло всей стуже,
Что горя мыкал вам,  подруга, не скажу,
Все летим, не всем везёт, могло быть хуже,
И я ищу тот счастья миг и нахожу.
 



ПРЕДСКАЗАТЕЛИ


Кто куш сорвёт, кто  выйдет замуж -
Подскажет маг (или соврёт),
Твердят: предвидел Нострадамус
На много тысяч лет вперёд.

Гадают все. Повсюду. Смачно.
Хорош, кто угадать что смог.
Иной придумает удачно…
Но мог предвидеть только Бог.

Мошенник лезет вон из кожи,
Как будто таинство творит…
Но если кто предвидеть может,
Тот, значит, с Богом говорит.








 

 *    *   *

Чувство веры известно даже зверю.
Законы стаи – неразрывный круг.
Как человек, я людям тоже верю,
Но всё ж порой задумываюсь вдруг.

Душевные облизывая раны,
Напрасных обещаний не молил
И ближними, случалось, был обманут,
Пред кем наивно душу оголил.

Но я скажу: «У нас не волчья стая,
Спасибо вам, приятели-дружки,
Что вы меня, нередко предавая,
Хотя б не разорвали на куски.

Но если вас не понимают толком,
А ваша жизнь, как ставка на кону,
Не надо рыскать одиноким волком,                Доверьтесь  мне. Я вас не обману».



 

ПОЧТИ  ВСЕРЬЁЗ

Так и знал, что не выйду в начальство:
Суетился и рвался на части,
И прилюдно смеялся я часто,
Когда было смешно.
Мог скатиться с горы по дороге,
Неестественно выставив ноги,
И опять же смеялся. О, боги,
Разве ж это грешно?

А весною бывало и хуже,
На ходу перепрыгивал лужи,
Да, к тому ж я не с теми  был дружен
И не стал протеже.
Не родился солидным и важным,
А родятся, как слышал, однажды.
Ко мне «ТЫ» обращается каждый,
Даже свыкся уже.

Коль придётся родиться повторно,
Выйду, выпятив губы притворно,
Прокричу акушеру валторной:
«Ну-ка, дядь, осади!»
И степенно, с серьёзною миной
От горшка до могилы немилой
Я пройдусь уважаемый, чтимый…

Только скучно, поди?..





                Есть только миг  между прошлым
и будущим,
именно он называется – Жизнь.
 (из песни)

Журавли, грачи и свиристели…
Гляжу на них, тревогу не тая.
Мои года, как птицы, просвистели,
Чтоб не вернуться в тёплые края.

Осины, клёны, тополя, берёзы
Прощаются с листвой, благодаря -
Набухнут почки, как сойдут морозы.
Мои года – листы календаря…

Вокруг всё бесконечно, и мне жалко
 (Какой просчёт небесного творца!),
Что жизнь моя о двух концах, как палка,
Додумана, как мелочь до конца.

Весной и летом  я черноволосый,
А в осень – седину под капюшон.
Дожди, туман, грачей многоголосье,
Глядишь, зима.… И - цикл завершён.

Нам дали разум, мы считаем годы,
Чувствуем, тревожимся, горим…
Пусть трижды называют «царь природы»,
Совсем не рад, что я неповторим.

Есть только миг, он - как отрезок света,
Сплошная мгла, когда потухнет свет.
Вот и выходит, что  у жизни этой
Ни прошлого, ни будущего нет.
Ж Е Н Е


И снова буря заиграла,
Где только что дремал покой,
Я сам с сурового Урала,
А всё ж не видывал такой.

То властелин я, то невольник
На водах жизненных быстрин,
То был Бермудский треугольник,
И вдруг – течение Гольфстрим.

Опять ушла, к стеклу прижалась,
А как любила целовать.
Как мир, огромною казалась
Нам односпальная кровать.

Мы шли друг к другу, знаем сами,
Не через сеть ошибок, проб.
Давай наш мир скрепим устами…
Горчица.
                Перец  и
                Сироп.







 

СЦЕНА

Весь мир – театр, мы в нём
актёры.
В.Шекспир


Иссяк мой  пыл, нет места рвенью,
В никем не тронутой глуши,
Судьба, прожить в уединенье
Остаток жизни разреши.

Я всё сыграл, сошёл с подмостков,
Ты всё устроила сама,
На этой сцене так не просто
Не спиться, не сойти с ума.

Я никогда не выл от боли,
Не делал вид, что хохочу.
Когда распределяли роли
Не требовал, чего хочу.

Я убегал, когда сердился,
Пыхтел, терпел, что было сил.
Когда украдкою молился,
У Бога денег не просил.

Я не имел ужимки лисьей,
Медвежьей хваткой не блистал.
Не лез на сцену. Закулисье –
Вот где мой срам и пьедестал.

Ушёл герой не лучшей роли,
Освободил другим настил.
Быть может, критик не доволен,
Но я простил. Я всех простил.

Сыграл не так? Ну, что ж, извольте,
Не тот герой, не тот полёт.
Лишь занавес листвою жёлтой
На землю тихо упадёт. 




О, ЗЕМЛЯ  МОЯ

О, земля моя, нет тебя краше,
Всё ничтожно, хоть как назови.
Капля в море – признания наши
В этой общей вселенской любви.

Лет немало лежит за плечами,
Но, не ведая, будет ли прок,
Я бессонными занят ночами
В том признании в выборе строк.

На известность надежд не питаю
И бессмертья совсем не прошу.
Я бессмысленной смерть не считаю,
Коль изведал такую красу.

Я спою и уйду. Долг сыновний
Как исполнил, тебе и решать.
Воспевал бы тебя в преисподней,
Если б там разрешали писать.

 

              *  *  *

Как  пиратскую чёрную метку
Август – злыдень мне горя принёс.
Я водой запиваю таблетку,
Подсолённой от капелек слёз.

Попрощался навеки с любовью,
Ноет сердце, в тисках голова,
Иссякая истомой и болью,
Разрываю себя на слова:

«Возвернись, никому я не нужен,
Прозвучи, как спокойствия гимн.
Самым лучшим и преданным мужем
Повстречаю, на зависть другим.

Возвернись, ты нужна в этом мире,
С полминуты, хотя б погости.
Прошепчу в неуютной квартире
Запоздалое: « Вера, прости ».

Нам с тобой поменяться бы надо,
(Дочерям не смогу быть тобой):
Мне б туда, где под клёном ограда,
А тебе – оставаться вдовой.

Но такого, увы, не бывает,
И не легче от этого мне…
Как икона, молчит и взывает
Чёрно-белый портрет на стене.



ИРОНИЧЕСКАЯ НОСТАЛЬГИЯ

На зеркало я взгляд свой брошу
(Как время быстро истекло).
Что, истрепался, мой хороший?
Иль врёт презренное стекло?

Я не смотрелся так фигово…
Разбив, как зеркало, печаль,
Пойду искать себя другого,
Махну в аминевскую  даль.

Там поклонюсь родному краю.
Хвала тебе, мой край!  Хвала!
В тебе, мой край, я точно знаю,
Добрее даже зеркала.

На них я снова взгляд свой брошу.
Узрев крестьянскую красу,
Куплю фуфайку и калоши,
Лопату, тяпку и косу.

Я сам себя зауважаю:
Красив и крепок, как скала.
Мой лик крестьянский искажают
Лишь городские зеркала.

Здесь сельскую изведав прозу,
Однажды я вернусь к стихам,
И оду сочиню навозу
В весенний день под птичий гам.

НА  КЛАДБИЩЕ

Место встречи поколений,
Настоящий общий дом.
Опускаюсь на колени,
Положу цветы на холм.

Как вы тут, родные наши,
Где покой на тыщу лет?
На земле не стало краше,
На земле покоя нет.

Пусть вам пухом будет ложе.
На лице моём печаль.
Жалко нам усопших. Всё же
Те, кто жив, не меньше жаль.

Горькие, как капли водки,
Годы капают в стакан.
Мы грызём друг другу глотки
Каждый день по пустякам.

Что ценней для нас? Что свято?
Мы бредём, прости нас Бог,
Как незрячие котята,
Средь исхоженных дорог.

Если что-нибудь нарушу,
Если что я натворю,
Прихожу очистить душу,
Как греховный к алтарю.


С О М Н Е Н И Я

Что за стихи? Одни проблемы,
Психологический экстаз.
Другой как будто нету темы,
Других как будто нету фраз.


Кому нужны все эти бредни?
Один по жизни, как изгой…
Я был другим ещё намедни,
В ладу с отпущенной судьбой.


О чём писать? Огульно хают
Всё то, в чём был какой-то прок.
Теперь иное воспевают,
Иная музыка у строк.


Всё зыбко, нет здесь постоянства,
Как будто что оборвалось.
А может окунуться в пьянство,
Махнуть по-русски на авось?


Но жизнь сама – такое зелье,
Смертельны каждые сто грамм,
И невозможно  то похмелье
Лечить рассолом по утрам.


Несчастье зрел  я, а кусочки,
Но, коль рождён, – пройду свой путь.
Если б не вы, о, мои дочки,
Послал бы всё   куда-нибудь...

А, может, надо быть попроще?
Как все, с любовью – не с плеча,
Писать о соловьях, о роще,
О том, как плавится свеча.

Про слёзы-смех, с горы-под горку,
С горы - под горку, слёзы-смех …
При этом помнить поговорку,
Что в трудный час спасала всех:

Что в жизни всё идёт попутно,
«Чего побольше?» - не вопрос.
Коль жизнь сама сиюминутна,
То и плохого – с гулькин нос.

 
 
 
Светлой памяти любимой жёнушки.

Чего я жду под Новый год?
Ведь знаю, знаю -
В душе буранов хоровод,
Не быть там  маю.

Судьба, я жил или не жил?-
Скажи на милость -
Я, может, около кружил,
И всё приснилось?

Иголки падают, звеня,
С пушистой ёлки.
Так разбросало и меня,
Как на осколки.

Пусть Новый год. Зачем стою
В наряде пошлом?
Чего желать? Любовь свою
Оставил в прошлом.

К стыду, теряя, что имел,
Развёл руками,
Как лебедь, сердце не сумел
Разбить о камни.

Пусть мысль такая и была,
Я б смог едва ли:
Две доченьки, как два крыла,
Упасть не дали.


Прости, родная, слабость ту …
До встречи, боже,
Я тут годами обрасту,
Грехами – тоже.



УТРАТА

Светлой памяти
 любимой жены

Я был счастлив когда-то, поверьте,
Жаль - недолго (как брал напрокат),
И в счастливой, увы, круговерти
Не дано повстречать свой закат.

Как я мог пережить ту потерю?
И порою, стыдясь, что живу,
Нервы в клочья, кричу: «Я не верю!»
Представляя её наяву.

Есть прекрасные сказки, хоть небыль,
Там мечта, а не тень на плетень:
 «Муж с женой там уносятся в небо
В свой Эдем в предназначенный день».               
               

Я ж не нужен ни аду, ни раю…                Непредвиденный сказочный сбой?
 - Просто долго я так умираю,
И, по сути, не очень живой.
               

БЕССОННИЦА

В этой ночи: утро, полдень,
Лето, осень и весна.
Всё тут есть, всего тут вровень,
Всё вместилось, кроме сна.

Трезвый ум, шальная пьяность,
И отвага, и испуг,
Сказка детская, реальность,
Шумный лес и сонный луг,

Слезы, смех, разлуки, встречи,
Что сумел, на что не гож,
Друга преданного плечи
И нежданный в спину нож,

Дверь на завтра, день вчерашний,
Путь неровен и тернист…
Боль падений, взлёт невзрачный,
Черновик и белый лист.

 
 

ЕЩЁ  РАЗ  ПРО  ЛЮБОВЬ.

В чувствах этих фальшивить не смею,
И к Любви обращаясь на «ВЫ»,
О любимых писать не умею,
Сколько раз попытался. Увы!

Речь не в том, что обижен талантом,
Очень дороги те берега …
Значусь я у любви арестантом,
Тем, который не хочет в бега.

Непонятное это влеченье,
Загорится: туши – не туши,
Неземных обстоятельств стеченье,
Неземное свеченье души.

Хоть немало написано мною,
Ты, земная моя голова,
Помоги написать неземное,
Отыщи неземные слова.

Дохожу до безумного буйства
(Кто б меня от невежества спас!).
Вижу: слишком огромно то чувство,
Слишком беден словарный запас.




 

ВЕСНА

Сердце от весны рукам писать велит,
А голова пуста, она слегка кружится.
Там шепчутся ветра и тишина звенит,
Мы только дождались, но не успели вжиться.


О, сколько зимних дней мы грезили весной,
Её приблизить миг, увы, не в нашей власти,
Покуда снег лежит, неровный тонкий слой,
Почиканный, как сыр, вороною из басни.


Но всё ж она пришла. Нарушат тишину
И зажурчат ручьи, плескаясь о бордюры.
Ребячий, птичий гам, как в музыку одну,
Сольются в перезвон весенней увертюры.


Да, невозможно то, что сердце мне велит,
Не знаю, чтобы кто владел такою кистью,
И мне не описать, как солнца луч блестит
Сквозь бирюзовый цвет новорождённых листьев.


 

СЕРДЦЕ

Давят гонором хамы и трусы
И скрежещут, как старые дверцы.
Под прицелом открытые души,
Под прицелом открытое сердце.

То не срам, не прикроешь подолом,
Как от стрел не напялишь кольчугу,
Станешь пичкать его валидолом,
Повстречав на пути сволочугу.

Брызжут снова слюной самодуры,
Как броня у них толстая кожа.
Чтоб закрыли свои амбразуры,
Я стихами заеду по роже.




*  *  *

Сновидение  одно
Вновь деревней синеокой
Выплывает словно дно
Памяти моей глубокой.

Сплю и вижу всё вокруг,
Словно с птичьего полёта,
Свет луны и сонный луг,
Водоёмы средь болота.

Словно слышится в тиши
Незнакомой птицы стоны,
Чутко дремлют камыши,
Лилий сонные бутоны.

С высоты хватает взор
Всю округу, мне наградой:
У скрещенья двух озёр
Холм с кладбищенской оградой.

В метрах двести от холма,
Посреди хмельного луга,
Спят усталые дома
Тесно взявшись друг за друга.

Дым из труб, как избы, в ряд
Дышат в небо теплым паром…
Дым отечества твердят,-
Понял я - твердят недаром.

Из груди пробился стон
Болью памяти глубокой.
Как мне дорог этот сон
О деревне синеокой.
 

*  *  *

Любовь! Любовь!  Но голос мой всё тише,
Давно уже об этом не ору.
Теперь твержу, что чувства есть повыше,
Хотя весна гуляет по двору.

Всё так же в луже, шаловливо, птицы
Полощут вновь пернатый свой наряд.
Задумчиво – загадочные лица
У встречных дам о чём-то говорят.

Пора любви, надежды и мечтаний
На этот раз принадлежат другим…
Моя весна – весна воспоминаний,
Что я любил и даже был любим.

Вот старый тополь. С ним мы обветшали,
Мороз и снег нас превратили в твердь.
Весна для нас лишь время для печали,
Безжалостный природы круговерть.

Но всё ж весна для нежности и буйства.
В ней ночи проведённые без сна.
Откуда ты, забытое мной чувство?
О, что со мной ты делаешь весна!

И снова дам загадочные лица…
Стыжу себя, ночам теряя счёт.
Не дай мне бог под  старость лет влюбиться,
Скорей бы лето.  Может, пронесёт.



                *  *  *

Подошвы ли щекочут травы,
Слепит ли взгляд мой белый снег,
Ты, жизнь моя, о, Боже правый,
Никак не остановишь бег.

В жару и стужу, год за годом…
Как кожу старую змея,
Отбросит вечность к сточным водам
Отрезок времени -  где Я.

Наступит время. Он родится.
Они родятся под луной.
Не будут, вдруг, в тени пылиться
Стихи, написанные мной.

О том, что тоже был причастен,
Слагаю робко сей мотив.
Пусть знают Там: и Я был счастлив,
Однажды землю посетив.

 

                *  *  *

Работа, может, праздник для кого-то.
Как изобилье лакомых кусков.
Для меня же сущее болото,
С островками в виде отпусков.

Словно с кочки прыгаю на кочку
И кружусь, как белка в колесе,
Вы готовьте денежку на бочку,
Я от них зависимый, как все.

И пускай пока  гнетёт трясина,
Сил не жаль, хотя совсем промок,
Впереди есть веская причина:
Отпуск – долгожданный островок.

Отдохну отсюда вёрст за двести,
Пусть не в Ялте, всё же у воды.
Я не встречал озёр, сказать по чести,
Лучше, чем Чебакуль и Калды .

Сооружу с утра из пробки винной
Самодельный вечный поплавок.
Вот эта жизнь, но жаль совсем не длинный
Отпуск – долгожданный островок.

В последний день, в дождливую погоду,
Подальше от плаксивых облаков,
Попьём вина, немножко, на дорогу,
Примерно на десяток поплавков.


А впереди тягучий ритм работы
Он барабанит дятлом у виска.
Как мачеха, нас кормит без охоты,
И лишнего не выпросишь куска.

Она, быть может, праздник для кого-то,
И изобилье лакомых кусков.
Но для меня же сущее болото,
И с островками в виде отпусков.




 

ПЕСНЯ ОРФЕЯ

О, царь Аид, царица Персефона,
Я в царство мёртвых плыл из далека.
Сквозь свод пещер несла к подножью трона
Угрюмая подземная река.

С мольбою к вам, проситель я, убогий,
Покинул землю в поисках жены.
Без Эвридики нет назад дороги.
Люблю её, в том нет моей вины.

В младые годы жизнь её разбита.
Мечталось вместе многое пройти.
Любовь земная нами не допита,
Ещё бурлила нежность во плоти.

Среди живых я – умерший до срока,
Бездушно плыл, как в небе облака.
Печаль моя убийственна жестока,
Как Стикс – река черна и глубока.

И в это царство, властелин великий,
Навеки скоро попаду и я.
Ну а пока,  нельзя без Эвридики,
Верни её на лоно бытия.

Один я – прах, а с ней земная пара,
Пусть свяжет нас единая стезя.
Мольбою струн поёт моя кифара
И по каменьям катится слеза.
 
 

СЛОВА, СЛОВА

«Любимая моя», «Люблю», но к этим фразам
 Привыкли все. Их сущность такова:
Мужчины повторяют раз за разом
В интимный час дежурные слова.

Слова что надо, тут никто не против,
Ушами любят женщины не зря.
Но в час утехи сохраню из сотен
Одну из фраз такого словаря.

Любовь и горечь. Всё испил до дна я,
А вот слова не выплеснул до дна,
В порыве страсти не скажу «Родная»,
Услышать то достойна лишь одна.

Одна от Бога. Только знать бы где ты,
С кем я б прошёл недолгий путь земной,
Чтоб без обмана, не храня секреты,
Чтоб мной жила, не только чтоб со мной.

Довериться! Иначе жить паршиво,
И доверять, не пропуская дня!
Имея тайны личного пошива
Живут соседи – только не родня.

 

*    *   *

Женщина попала под трамвай
(Такое вот печальное начало).
«Горе-то», «Что встали!», «Не зевай!»,-
Толпа зевак теснилась и кричала.

Страшный вид. Качала головой
И медсестра, осматривая рану.
Попрощалась женщина с ногой…
Я эту жуть описывать не стану.

Почему же взялся за перо?
-Был удивлён откуда у ней сила.
Она старалась сунуть под ребро
Листки бумаг, чтоб ветром не сносило.

Вся в крови, к вискам прилипла прядь,
Шептала что-то, издавая всхлипы,
А сама боялась потерять
Хотя б листок от той бумажной кипы.

Вот пишу, а хочется кричать:
Что стало с нами? Как понять всё это?
Что для нас бумага и печать,
Пускай на них хоть подпись Президента?!

Что бумага? Цифры да слова,
Переписать несложно и исправить.
Может, просто выходки раба
Вложили в нас, чтоб без опаски править.

Факт из жизни - не приучен врать.
Мы, как один, затюканы, ей богу…
Было из чего ей выбирать,
Что потерять: работу или ногу?

Детки наши нынче, не поймёшь,
Как цыганята непослушны с детства…
Вырастит, быть может, молодёжь
Без нашего с тобою раболепства.


   





 * * *

Путана с экрана читала стихи,
Читала неплохо путана.
Молилась как будто и словно грехи
Постыдно бежали с экрана.

Читала неплохо, но что за печаль
Подкралась?- гадать я не стану.
Возможно, что стало кого-то вдруг жаль:
Стихов ли?
Неужто  -  путану?


 

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Приятен зимней ночью небосклон
Сияньем звёзд над снежной синевою.
Печаль и смуту изгоняет вон,
Хмельной покой овладевает мною.

Я б улетел от суматохи дней,
Едва шагнув от сонного порога,
В волшебный мир мигающих огней,
Бескрайний мир, где Млечная дорога.

Внизу растают звёздочки Кремля
Огни планеты жизни нашей бренной…
Конечно же, мне дорога Земля,
Но я ещё частичка всей вселенной.


Вот так порой, любуясь по ночам
Я отношу предмет дневных рыданий
К бессмысленным ничтожным мелочам,
Незначимым в масштабах мирозданья.

Печаль и смута убегают вон,
Хмельной покой овладевает мною,
А надо мной мерцает небосклон
Сияньем звёзд под снежной синевою.



 

      *  *  *

Ну что с того, что счастья хочешь,
И нежный пыл не истребим?
Будильник голову морочит:
«Ты не-лю-бим! Ты не-лю-бим!»

Я в воротник запрятал рыльце,
Среди людей, но нелюдим,
И всё гундят на стыках рельсы:
 «Ты не-лю-бим!  Ты не-лю-бим!»

Со мною ты прощалась с прошлым,
Но повторяешь все, как с ним…
По снегу дразнятся подошвы:
«Ты не-лю-бим! Ты не-лю-бим!».

В сердцах судьбу спросил об этом,
Она ответила мне: «Дим,
Не молод ты, к тому ж с приветом,
Ты не-лю-бим! Ты не-лю-бим!»

А тут дожди и небу плакать,
Ронять слезу под капюшон.
На слякоти я сам, как слякоть,
И  правда - жалок и смешон.

----------------------------------------

Вы не должник. Дышите ровно.
Моя любовь как свет и тень
Беспутая, но всё ж огромна.
Последняя. На судный день.
               
                *   *   *
Земля – загадка. Это так.
Факт простой и, конечно же, сложный.
И я на ней, что тоже факт,
А не фактик, скажу вам, ничтожный.

Взахлёб целую земли горсть,
Окунаюсь в снег стерильно-белый…
Не долгий и случайный гость,
Я спешу, я слегка очумелый.

Кто знает,  может быть и я,
Неприметный, не очень везучий,
Пришёл на лоно бытия,
Как угодный Всевышнему случай.

В любом раскладе будет толк :
Состою, отделившись от чрева,
Как ответвленье, как росток
Генеалогического древа.

И теперь, повторяя в такт,
Что, мол, время, увы, быстротечно,
знаю: присутствует факт –
Продолженье моё бесконечно.
               

 

ТЕТРАДЬ МОЯ

Как старый дед, я сам себе противен,
Всё причитаю, продолжая путь.
И снова лью печальные мотивы,
Тетрадь моя, прости, не обессудь.

Ты мой рецепт, и рифмы, как таблетки.
Я у врачей поддержки не искал.
Нервные себе, спасая клетки,
Твои пером нещадно исчеркал.

Развёл я здесь невиданную слякоть,
Там нет огня и нету куражу.
Хотя бы раз от радости заплакать,
Да, вот  никак причин не нахожу.

Послушался минутную усталость,
Себя, родного, пожалел чуть – чуть.
Слабинку  дал и прослезился малость,
Тетрадь моя, прошу, не обессудь.

У всех бывает так, что сердце стынет,
И мне пока не разорвало грудь.
Не наповал я ранен, лишь на вылет,
Вот отряхнусь и снова двину в путь.

В шкафу моём нетронутой лежала б,
А тут пришлось впитать такую суть...
И то, сказать, ведь ты не книга жалоб,
Тетрадь моя, прошу, не обессудь. 

 

                *   *   *

За шторами дождей, за пеленой тумана
Временем дорога пролегла.
Пьянящий ландыш,  горький вкус дурмана
Проглотила лакмусная мгла.

И ничего со мною не осталось.
Вглядываюсь, мучая зрачки,
Пытаясь видеть хоть какую малость,
Помутнеет разум от тоски.

Да, увы, те ландыши завяли,
Запахи растаяли во мгле.
И крик любви услышит мой, едва ли
Лучшая из женщин на земле.


Люблю! Люблю! Лишь отдаётся эхо.
Каждый день и до скончанья дней.
Но верю, что не вечна та помеха,
Мы  встретимся за шторами дождей.
               


 

                *   *   *

Мы едем быстро, зимний свищет ветер.
Я жажду встреч, терзаю свой покой.
Моя деревня, как всегда, приветит,
Обнимет вновь заботливой рукой.

Вот поворот, за ним, как на ладони,-
Огни домов, струится к небу дым.
Пусть серебрит виски нам жизнь с годами,
Здесь я останусь вечно молодым.

Покинув транспорт, не жалея ноги,
Навстречу к детству, сердце из груди …
Я истоптал немалые дороги,
Но встреч таких не жаждал впереди.

На первый взгляд как будто захолустье,
Но лишь для тех, кто не родился тут.
Ты - мой источник радости и грусти,
Когда-нибудь, последний мой маршрут.

Деревня спит под звёздами. Ни звука.
Снежинок рой хватаю на бегу.
Переливаясь, лунная улыбка
На голубом купается снегу.

 

                *   *   *

Снова лужи разлились широко,
Разрыдался дождик проливной.
Я один, но мне не одиноко,
Милая, я знаю, ты со мной.

Лето наступило раньше срока.
За окном владычествует зной.
Я один, но мне не одиноко.
Милая, я знаю, ты со мной.

Утром солнце забрезжит с востока,
Первый луч окрасит лик земной.
Я один, но мне не одиноко,
Милая, я знаю, ты со мной.

Если ночь, и дом уснёт глубоко…
Хоть и затоскую под луной,
Я один, но мне не одиноко,
Милая, я знаю, ты со мной.

Время поступило так жестоко,
Но окреп любовью неземной.
Я один, но мне не одиноко,
Милая, я знаю, ты со мной.

 

   
 

Г Р О З А

Вороной чёрной туча налетела
И, распахнувшись, как от ветра зонт,
Расширилась, клубилась и толстела,
Пока совсем не скрыла горизонт.

Как ждали мы , измученные зноем
Целебной влаги.  Наконец сбылось!
А капли были  лишь « разведка  боем»,
Когда учесть, что после началось.

Вдруг воздух стал не городской какой-то,
И ветер стих, примчавшийся с полей.
Полощет ливень, словно из брандспойта
Зелёные лохмотья тополей.

Повсюду лужи, не ступить ни шагу,
Но труд крестьянский детства мне знаком,
Прими, Земля, живительную влагу,
Воздай картошкой, хлебом, молоком.

«Природное явленье», «Признак лета»,
И «Центнеры, смолоченные с  Га» …
Да, здравствует в галактике планета,
Где после ливня – радуги  дуга.

 

ЛИСТОПАД

Вот осень. Знаю, будет листопад,
Как дождь монет из золота и бронзы,
Без звона и без спешки, невпопад,
Кружась вокруг осанистой березы.

Который год тебя со мною нет,
И в эту осень я не стал моложе.
Ведь цвет разлуки тоже–желтый цвет
И с золотом сличать его не гоже.

Отрывист станет пташек перезвон,
Нечасто, как при разноцветье летом.
Луга и те -  искусственный газон,
Но - тоже, почему-то,  желтым цветом.

Когда-то, словно вижу наяву,
Не издав ни стона и ни звука,
Я рухну сам на желтую траву,
Желтую до боли, как разлука.













     *   *   *

Лет пятьдесят тому родился некто,
Нашелся, хоть никто и не терял,
Но коли типового нет проекта,
Явился эксклюзивный материал.

Берет начало жизнь моя, житуха
От той воды, согретою в печи,
Которой омывала повитуха
И шлёпала по заднице «Кричи!»

Прекрасна жизнь, но жаль, что быстротечна,
Бежит давно протоптанной тропой,
А я шучу так глупо и беспечно,
Мол, тает, как заначка на пропой.


Увы, увы, я часто был беспечен
Других «поэтов» повторяя вздор.
Я был рождён для эксклюзивных песен,
А выйдет толк?
   Не знаю до сих пор.











ВЕТЕРАНАМ

 В 1985 году в г. Артемовский силами
предприятий  и горожан открыта
аллея Победы.

Для вас ветераны – аллея Победы,
Кровью добывшим покой,
От нас горожан, не познавших те беды
Подарок не ахти какой.

     Чтоб помнить всегда о страшных тех битвах,
     О тех, кто стоял, как стена
     Мы выбили прочно на каменных плитах
     Героев своих имена.

      Вы первые. Жизни своих не жалея,
      (Новаторы, как не зови)…
      От нас до Берлина сплошная аллея,
      Где сосны растут на крови.

      За нас хоронили мальчишку-солдата,
      Которому жить бы до ста.
      Неистовый крик оборвало гранатой:
      «За Родину нашу! За Ста…».

Когда день Победы, желанный, был рядом,
Мечтая вернуться к былой,
У стен Кенигсберга, сраженный снарядом
Вдруг падал боец пожилой.

Не нас там пытали, Не нас там убили.
Нас Родина-мать не звала…

Аллею для жизни вы нам прорубили,
  За это вам честь и хвала.

Контузии след освежит непогода
И раны болят по ночам.
Остались в районе не более взвода,
Бойцов неподвластных врачам

Уходят из жизни отцы наши, деды,
Коль время стремится вперед.
Есть в городе нашем аллея Победы
И память о вас не умрет.


      
 

П А В Ш И М

В этом уголке отчизны,
Где солдаты полегли,
Мать-природа правит тризну,
Ноют раны у Земли.

Где вчера свистели пули,
«Телу – смерть, душе – полёт»,
Пчёлы, покидая ульи,
Мирно собирают мёд.

И Земле в угоду этой :
«Отдыхай. Окончен бой»,-
Шепчут травы, пахнут мятой,
Мёдом – клевер луговой.

И теперь для них обитель-
Вечный мир, уверен в том,
Каждый ангел – покровитель
Для родившихся потом.

Вот иду травой высокой,
На плече моём коса.
На конце клинка осоки,
Как слеза, блестит роса.







      
                *   *   *

Я - есть и всем, что есть на свете связан.
Поскольку, вдруг, однажды был рождён,
То буду жить и, вроде как, обязан -
Без спроса к этой жизни пригвоздён.

Но жизнь порой изменчива как стерва,
Рассветов нет, один сплошной закат.
Не пластилин я, состою из нервов,
Которые не взяты на прокат.

А это больно, это – край предела.
Как будто в грудь вонзается кастет,
И всё нутро, что глубоко сидело
Со стоном вырывается на свет.

А рядом кто? Они проходят мимо
С ухмылкой над поверженной судьбой.
Чужое горе для других не зримо
Хоть в ясный день потащат на убой.

Кто ляпнул чушь, что, мол, не бьют лежащих?
Жестокий тип? Наивная душа?
Теперь всех тех, кто не готов дать сдачи
Не бьют, а добивают не спеша.

И кто кого гнетёт,  и мнёт, как тесто,
Кто-то мстит, завидует, клеймит…
Только состраданью нет здесь места,
И исчерпан данный нам лимит?

Нет! Всё не так! Не быть тому лимита,
Как и стихам средь нецензурных фраз…
У той черты нет бедных и элиты,
Живущих на земле в последний раз

Отцы и деды шли на голос трубный,
Когда нужда звала на смертный бой,
Но как смириться с тем, что в наши будни
Так много нас, покончивших с собой.

Вот я живу. Я с вами, люди. Здрасьте.
С любым из вас я рядом, визави.
И свято верю, что рождён для счастья.
Вы слышите! Я требую любви!



 

ТЕТРАДНЫЙ ЛИСТ

Когда радости жизни сводит к нулю
Безжалостный рок-садист,
Как волк, на луну одиноко скулю
На белый лист.

Когда  одному пригвоздится печаль,
А другие скажут: «Пусть»,
Я выплачусь рифмами. Клеток не жаль,
Ты делишь грусть.

Коль выйдет удача, на сердце покой,
И горизонт мой чист,
К тебе спешу, захлебнуться строкой,
Тетрадный лист.

Вдруг слушателей мне не будет хватать,
Когда хмельной и речист,
Есть с кем посудачить, всю ночь проболтать,
Ты терпишь, лист.

Терпи, я не намерен без отдачи брать,
Пока шевелю рукой,
Прольюсь без остатка, подруга тетрадь,
Строкой. Строкой.








ОСЕННЯЯ  ЗАРЯ

Вновь на исходе сентября,
Перечеркнув мои невзгоды,
В любимом уголке природы
Взойдет осенняя заря.


Тогда один брожу в лесу.
Вокруг задумчиво березы
Роняют тихо, словно слезы,
На землю желтую листву.


Тревожный озаряя ум,
Восходит солнце с дальних просек,
Чей первый луч как- будто просит
Очнуться от тяжелых дум.


Был бы уверен, что творю,
Возможно, это и случится,
Успеть бы только, научиться
Воспеть осеннюю зарю.


Прожил бы жизнь тогда не зря,
И пусть немного щиплет нервы,
Что для кого-то станет первой
Моя последняя заря.


 

П А М Я Т Ь

В синих шортах, босые пятки …
Как бесенок, играючи в прятки,
По росистой траве без оглядки
Ринулось в бегство
Детство.

Все, что было – уже за спиною,
И дорога растянута мною
На года, что вросли сединою,
Врезались в темя.
Время…

Лишь память, благодарен я Богу,
Как старый наш пес, зная дорогу,
Добежит и уткнется к порогу
Отчего дома.
Истома.

Испытаю и радость , и муки,
Сдвинув преграду вечной разлуки,
Тянет, как в детстве, нежные руки
Мама живая,
Взывая.

Вот уж готов я в дорогу пуститься,
И, как перед встречей, сердце стучится.
О, если б могло такое случиться…
Память, довольно!
Больно.



 
ПОКОЯ  НЕТ

Зависим я от всех и вся,
Что белый свет не мил.
И эту мразь в себе неся,
Я выбился из сил.

Надменность моль почикала,
Гордыня шлет привет.
Мне столько лет натикало,
Покоя нет  как нет.

Права мои так крохотны,
Обязанностей – слой.
Вот и тащусь безропотно,
Как нитка за иглой.

Но коль я сын своей страны,
Служу такой стране,
Где все права мои равны
Размеру портмоне.

Как сахар таю под дождем,
Сплошная маета.
Для счастья, вроде, был рожден,
Но жизнь совсем не та.

Кто независим, как на пир,
Всегда одет  во фрак,
Но мне, как понял, этот мир
Не изменить никак.

Но не согнуть меня в дугу,
Пардон, мусье, мадам,

От тех проблем и я сбегу:
Когда-то дуба дам.
         

*   *   *

Уймись, сердечко, что ты, в самом деле?
Не всё так гадко будет впереди,
И не спеши галопом на пределе,
Не выскочи, случайно, из груди.

Я чувственный,  я, знаю, – тонкокожий,
Ранимый пусть, но всё же повезло,
Мы и добро воспринимаем тоже
Сильнее всех, всем нытикам назло.

И через этот тонкий слой природа
Не сопредельна , а живёт во мне.
Вернее, я в природе, как порода,
А не пришедший пакостник извне.

А что сейчас с тобой, сердечко, сталось?
Застыла кровь, зажата, как в шприце,
Как бабочка, намедни трепыхалась,
Улыбку отражая на лице.

Пускай уже «весенней гулкой ранью…»,
Но даже молодому фору дам…
Ты лишь пульсируй розовою тканью,
Не старый я, лишь зрелый по годам.

Пусть кардиолог крикнет: «Мама миа!»,
«Какое сердце!» - восклицают все.
Да, здравствует от счастья аритмия!
Да, здравствует улыбка на лице!.


У Т Р О
 
(деревенский пейзаж)

Сменилась темень перламутром,
Засеребрилось, зацвело.
Как песня, выплеснулось утро
На лес, полесье и село.


С дурмана утренней прохлады,
Унять не в силах свой испуг,
  Туман, как диких ланей стадо,
Бежит, волнуясь, через луг.


Жует, мычит бычок безрогий
С зеленой пеною у рта,
И семенит прямой дорогой
На звуки  выстрелов кнута.
 

Н  О  Ч  Ь

(деревенский пейзаж)

Ночь проходит по деревне,
Словно серые полки,
Обесцветив цвет сирени,
Наполняя уголки.

Сон крестьянский, сон  короткий
За глухой забился тын.
Только месяц светит робкий
Над макушками антенн.

Разбрелись устало звуки,
Как от бега ребятня.
Только шепот в переулке,
Поцелуи у плетня.












 

ЭГОИСТИЧНАЯ ПЕСНЯ

        из раннего

Видать судьба ничейная бродила,
Свой дивный смысл в искринках затая,
Ее мне мать, как сказку, подарила,
Сказала: « Сын, возьми, она твоя».

Сны растревожив полудремы зимней,
Я с криком первым вырвался на свет,
А за окном с сирени сыпал иней
На  сказочной и лучшей из планет.

А ведь ее могли отдать кому-то,
Тот первый крик и россыпи зари.
О, будь благословенна та минута!
И жизнь прекрасна, что не говори!

Мне говорят, восторженно, мол, пишешь,
Риторика любому по плечу.
            Я докажу вам, что могу и тише,
Но эту песню, дайте, прокричу.

При жизни гимн себе слагаю лично,
У пародистов нервы теребя,
И пусть звучит вполне эгоистично:
Я Мир люблю, а в нем люблю Себя.






В Е Т Е Р

Снова ветер, пьян и груб,
Разгулялся вволю,
Лоскутками дым из труб
Расшвырял по полю.

Издавая вой и свист,
                Постучал по створкам,
Погонял газетный лист
По дворам, задворкам.

Вдруг затих, дойдя до слез
В забытьи счастливом.
Рыхлый снег блистал от звезд
С голубым отливом.

Тишина кругом, лишь звон
Ходиков до боли,
Словно ветром сдуло сон,
Унесло за поле.




*  *  *
Как  путник, я устало по пустыне
Тащусь сто лет, кругом один песок.
Ночной самум морозит - сердце стынет,
Днем солнца луч нацелен мне в висок

Мороз, жара усиливают раны,
Ответный стон теряется в глуши.
А где-то там проходят караваны,
Но лишь со мною рядом - ни души.

Бескрайняя, безжизненная  зона,
Рассудок с криком носится в ночи,
Уж рыпаться, пожалуй, нет резона -
«Пожил и ты. Пожалуйста, молчи».

Вдруг, как оазис, ты ко мне навстречу,
В последний миг: «Живи еще до ста».
Твой взгляд, я понял, раны мне излечит,
Прибавят силы сладкие уста.

Но не пойму, за что награда эта,
Я все боюсь, войдя от счастья в раж:
В пустынях есть опасная примета,
Вдруг все пройдет, исчезнет, как мираж.

«Не исчезай!,- кричу умалишенно, -
Устал плестись, судьбу свою кляня!»
Но только ты так смотришь отрешенно,
Все не поймешь, ЧТО значишь для меня.

Я принимаю все, как неизбежность,
Я выжил, жив, покуда ты со мной.
Прими и ты неслыханную нежность,
Которая  не снилась ни одной …
 

ПОСЛЕВОЕННЫЕ  ДЕТИ

Светлой памяти отца, ветерана
Великой Отечественной

Из десятерых детей послевоенных – пять,
Я в том числе – образчик непоседы.
И дни рожденья надобно справлять,
Пять разных дат. В придачу – День победы.

Хотя с экранов к нам пришла война,
Для нас опасней были годы – злыдни.
Пусть первых пять испили всё до дна,
На волоске висели – наши жизни.

Воочию не зная те года,
Имеем связь, зависимую, с этим…
Немножко я погиб ещё тогда,
Когда отец был ранен в сорок третьем.

Спасибо, пап, что не сгорел в огне…
И не чужая, может, битва снится,
Как будто сам побыл на той войне,
Где мог погибнуть, не успев родиться.

Та связь времен не прервана войной,
Звенит в душе моей ответный зуммер,
Я продолжаю жизнью жить двойной,
Где ты во мне, отец мой… Ты не умер.





             *   *   *

Я, по сути, старая машинка,
От дорог потрепана обшивка,
Даже сам не верю в это шибко,
Это все нелепая ошибка.

Виражи мне не дают покоя,
Что в гараж иду, как после боя.
Мой движок усталый терпит сбои,
И стекло мутнеет лобовое.

Техосмотр прошел тут на неделе,
Обувь мне прикольную надели,
Всё же зря смотрю я на ГАЗели,
Покруче рядом бегают модели.

Черта с два, я не спешу на свалку!
Дел-то тут : пройти бы капиталку,
Увеличить мощность многократно
И  спидометр намотать обратно.

---------------------------------------------

Свалки – факт, не детская страшилка,
Я ж, по сути, старая машинка …








СЕРЕНАДА

Отвори мне двери, отвори.
Лишь одним движеньем шпингалета
Неземную гордость раствори,
Под луной лишь я и бабье лето.
Отвори мне двери, отвори.

Отвори мне двери, отвори.
Я и сам не рад такой напасти,
Надо мной смеются фонари,
Что горю не хуже их от страсти .
Отвори мне двери, отвори.

Отвори мне двери, отвори.
Не рукам, а волю дам стихам я.
А после всё забудем до зари,
Войдём в дуэт единого дыханья.
Отвори мне двери, отвори.


 




 

*   *   *

Озёрный край. Берёзы и овраги…
Поёт сосна, верхушкой шевеля.
Среди берёз клубничными коврами
Застелена родимая земля.

Аминево. Здесь, отдавая фразам
Любовь свою, слагая их в ряды,
Ступаю осторожно раз за разом
На папины заросшие следы.

Увижу снова мамины закаты,
Где солнце лик свой прячет в камыши,
И на плечо склонюсь старшого брата,
Выдавая стоны из души.

Стихи мои не ахти, не бесспорны,
Но в них любовь и святости запас.
Поклон тебе молитвенный, покорный,
Мой край родной, ты - мой иконостас.

И в тех стихах, в моём поклоне низком,
Когда смеюсь или бываю злым,
Татарин обрусевший на башкирском
Твержу одно: «Кайтырмын аулым».






СЕНОКОС

Все сельчане знают это,
И не новость для меня:
Дни короткие у лета,
Ночи не длиннее дня.
Только звёзды в небе тают,
Сенокосная пора
Нас зовёт, росой блистая,
С ниши сонного двора.
Первый день ступаю смело,
Мог когда - то, не секрет.
Не забыл же это дело
За каких - то пару лет.
Боль приятная суставов
Сон тревожит до зари.
«Новый день смирит усталость»-
Говорят мне косари.
Напросился - не батрачу,
Всё же мысль владеет мной,
Что без отдыха растрачу
Отпуск долгожданный свой.
Уж ладонь покрылась коркой,
И лицо сродни с золой…
Тут отец кричит с пригорка:
«Доконали! С плеч долой!»
На душе покой и радость,
Мыслей ход совсем иной:
Если год пошлёт усталость,
Летом в отпуск и …домой.




*   *   *

Иду по лесу, проклиная быт,
Откуда убежал, как мне казалось,
Где есть жильё, где я одет и сыт,
В надежде скинуть ржавую усталость.
 Иголками постылый этот гнёт
Пронзит, быть может, встречная мне ёлка.
Я отдохну и быт пусть отдохнёт,
А после встретит на краю посёлка.
Тут тишина в ушах рождает звон,
Каким  колором здесь владеет осень!
Средь листьев золотых и белых крон,
Как общий фон, высвечивает просинь.
А под ногами листьев – счёта нет,
По золоту иду, боясь проснуться.
Прощаясь, лето кинуло монет,
Чтоб к этим берегам опять вернуться.
Здесь лишь покой и свежести прилив.
Деревьев тихий ряд приветливый и дружный.
Мир средь людей жесток, несправедлив,
И я средь них никчемный и ненужный.
Не по ранжиру встали дерева,
И синий фон просвечивает между…
Мне этот вид навеет вдруг едва
Какую – то неясную надежду.
Спокоен я и молча постою,
Потом пойду, пересекая поле.
Там быт меня заждался на краю,
Но не такой невыносимый боле.
               
 

*   *   *

Мне, как ни в прикуп, всё не в масть,
Неудач, безнадёжности груда.
Зубы стиснув -  « Не упасть! »,
Я живу в ожидании чуда.


Не верю я, что чуда нет,
Оно обязано явиться.
Где темень, там зажжётся свет.
Коль не устало сердце биться.


Так от рожденья и до гроба
Как мотылёк стремлюсь на свет.
Мечта светла, а быт -  чащоба
И впереди просвета нет.




   
 

ЧУДНЫЙ  МИР

Прости беспутных, непокорных,
Наш чудный мир, моя любовь,
За бедность красок рукотворных,
Банальность всех красивых слов.
Спешу я, чувствами объятый,
Воспеть любительским стихом
В Вселенской бездне непонятный
Для всех разумных общий дом.
Его леса, поля и горы,
Где пенье птиц, прибоя шум
Ласкают слух, пленяют взоры,
Тревожа всех поэтов ум.
А те, как песнь, уходят в вечность,
Взрастают снова, как трава,
Чтоб прозвучать, стекаясь в песню
И расщепляясь на слова.
Я знаю, жизнь – живая сказка,
И больше нет миров иных.
Живописать живою краской
Спешу планету для живых.
Я умилён, твержу: « О, Боже!
Земля – ты свет моих  очей!
Если не Бог создал, то кто же
Придумал всё до мелочей? »
Я - весь земной, я – сын достойный,
Земля мне - колыбель и храм.
Пусть внемлет Бог не очень стройным,
Но всё ж молитвенным стихам.
 


 
ИСТОРИЯ
из раннего

Нет-нет, вдруг вспомню случай древний,
Как с девочкой из дальнего села
Однажды в полночь, летом, за деревней
Решил постичь амурные дела.

Случилось так, что врал и не лукавил,
Заикаясь, клялся, что люблю,
А вот рука, она, не зная правил,
Шаманила под кофтой по белью.

Может луна была, а может, птицы пели,
Я был далёк, что б видеть белый свет,
И был так близок к незнакомой цели,
От предвкушенья исходил на нет.

Не вышло. Слишком громко сердце билось.
Теперь твержу, мол, было то впервой.
Да было ли?  А может, просто снилось
В пятнадцать лет под бражною луной.









ДОРОЖНОЕ

Не скучаю по Парижу,
Даже если кинут клич.
Не увижу, не поеду
В растреклятый Сансет – Бич.

Не стремлюсь я в Гималаи,
Если кто и позовёт.
Не завою, не залаю,
Как Распутина поёт.

Поменяет обстановку
(Не боюсь попасть впросак)
Мне билет до остановки
«Поворот на Кунашак» .

Не фрегат расправит парус,
Не помчит ни «Ил», ни «Ту».
Светло-голубой  «Икарус»
Разрешит мою мечту.

Ненавижу электрички,
То ли дело наш большак.
Жми, водитель, до таблички
«Поворот на Кунашак».

Прекратите тары-бары,
Выход мой! Парад - алле!
Эй, башкиры и татары
С водкой русской на столе.

Это я! Салам – алейкум!
Всем преградам вопреки,
Я приехал издалёка,
Подождите, земляки.

Ты, шафёр, достойный чести,
Плавно перейдя на шаг,
Жми на тормоз. Я на месте.
Поворот на Кунашак.
 

В  КРАСНОГВАРДЕЙСКОМ

А. Паксиваткину

Сбежим к тебе от городского смога,
Где трутся бок о бок, но каждый о своём…
Мы возле речки посидим немного,
Помолчим, задумавшись вдвоём.

Вдали от цен и разноликой «правды»
Спокоен я, и ты не заводной.
От суеты ценнее нет награды,
Здесь дышит всё лишь истиной одной.

Мой край далёк и несть числа разлукам,
Дай расскажу тебе про то село.
Мы эту горесть, в соль макая луком,
Запьём вином, чтоб челюсти свело.

Из деревень ушедших поколений
Я представитель псевдогородской.
Вот к матери – природе на колени
Забрался вновь, захлёстнутый тоской.

Здесь рядом всё: деревья, камень скальный,
Тебе, скажу, по жизни повезло:
С бугра, как дева, смотрит в пруд зеркальный
Талым Ключом омытое село.





 

*  *  *

Вблизи газетного киоска,
Где перекошенный забор,
Любовь который раз к фиаско
Подводит резкий разговор:

 -Ты извини, не в этой роли
Себя я видела… И вот…
Не нужно нам встречаться боле
Ошиблась я… И ты – не тот.

-Плевать, что я тебе не нужен,
 Не важно, кто тому виной.
Ты тоже оказалась хуже
Чем та, придуманная мной.

Никто не сделал шаг навстречу,
Спина к спине, окончен спор.
Под звёздами лишь тихий вечер,
Киоск газетный и забор.

Кого судить? Любовь ли это?
У всех встревожены умы,
Не только лирика – поэта,
(Он сам носитель той сумы).

Её не сохранишь в футляре,
Не проиграешь, как мотив,
Любить нельзя по циркуляру
Посредством точных директив.

Вот и выходит очень часто
Стоят мечте наперекор
Следы несбыточного счастья,
Как перекошенный забор.



О   В Е Р Е
из раннего

Не безбожник, хоть не верую в Бога
И в Аллаха с его пророком.
Но, знать, не легка без веры дорога,
«О, боже» – твержу ненароком.

Многие страхи оставили в прошлом,
Я пою не ведая плаху.
Этот день, знаю , не Богом ниспослан,
Всё ж вырвалось «Слава Аллаху».

Ни то, ни сё. Как козёл отпущения,
Ни рай, ни ожмах  не приманит.
Я - христианин, не прошедший крещенья,
Я – необрезанный мусульманин.

Всё ж грешником быть совсем не охота,
Коль пункты писаний нарушу,
Аллах или Бог (может, есть из них кто-то),
Прости мою грешную душу.

 



КУКУШКА
Из раннего


Раба своей плоти, в поступках свободна,
Родительский долг не знаком.
Идёт, разодета красиво и модно,
Не женщина – кровь с молоком.

Немало мужчин, как заметила, рады,
Что вновь повстречалась она…
А дочь в интернате сквозь щели в ограде
Глядит, ожиданьем полна.

Ей скальпелем страх, вырезая надежды,
Кромсает неистово грудь.
Любимая мать в незнакомой одежде
Не к дочери держит свой путь. 

Чеканит асфальт, горделива осанка,
А сзади несётся молва:
«Подобно кукушке, осталась лишь самкой,
А матерью стать не смогла».




 





У Р О К
из раннего

Не повезло, но кто тому виною,
Что волосы искрятся серебром.
Хотел одно, а получил другое,
Стелил плашмя, а вышло всё ребром.

Нет. Не Пегаса выбрал я, а клячу.
Не доскакал, споткнулся вороной.
Слетел с седла и горько – горько плачу,
Что обошла удача стороной.

«Тот, кто не падал, тот взлететь не сможет,
Кто всем доволен, тот не сотворит,
И пусть тебя уныние не гложет, -
Мне сверху моя кляча говорит,

-Пойми, дружок, ведь я не Сивка – Бурка,
Ушибся ты, так, значит, поделом.
Ты поищи на стороне прогулку,
Не лезь ко мне с удобненьким седлом.

Дойди ползком, хотя б до середины,
Возможно, я и крылья обрету.
Ты лишь трудись и не считай седины,
Не ты один так падал на лету».







ПОЭТУ – ХАМЕЛЕОНУ
     из раннего


Вчера пописывал одно.
А что сегодня?

Вдруг кто -  то взял, переменил…
Какая сводня?

А как возвышенно писал!
Как сахар таял.

Сегодня взял и скомкал всё.
И всё охаял.

Друзья, которым руки жал,
Давно в опале,

Лишь ты остался, как всегда,
На пьедестале.

И вижу я: ты жданный гость
у разных стоек.

Летит за вечною хвалой
твой «вечный поиск».




 

ПЛЮШКИН

Сосед сестры, что Плюшкиным прозвали,
Воздвиг забор от любопытных глаз,
Гостей не ждёт и сам к другим едва ли
Сходил за пятилетку пару раз.

Как он смеется, не слыхал ни разу…
Там свой мирок. Там скрытое гнездо,
Где для семьи он издаёт Указы,
Следит, чтоб выполняли От и До.

Не скажешь, что иной какой-то расы…
Не пьёт, не курит, уважает труд…
Общественные наши выкрутасы
За тем забором тоже не живут.

Когда в стране на состраданье квота,
Как ветром гнёт, всё валится из рук,
Он тащит в дом, насвистывая, что-то,
Спокоен и вынослив, как бамбук.

А я – по эту сторону забора,
И сердце, что пульсирует во мне,
Как промокашка, примет без разбора
Своё, чужое - вместе, наравне.

Сравненья нет, во всём своём уверен,
Негоже повторяться: «Пламень-Лёд».
И все  ж заборы строить, не намерен,
А Плюшкин пусть меня переживёт.



ХАНДРА

Сегодня дождь сварлив и непристоен,
Не звучат весёлые грома.
Поник ранет тяжелою листвою,
Почернели взмокшие дома.

С утра всё льёт, а на часах уж восемь.
Как десант на капельках воды,
Спустилась в душу затяжная осень –
У меня с собою нелады.

Сам пред собою словно лист мишени,
И в глубь себя смотрю из темноты.
Как на ладони мизерность свершений,
Бессмыслица вчерашней суеты.

Графитом затушеванное небо,
На землю дождь, как нити волокна.
Опутанный, завою старой девой,
Заломив запястья у окна.

Воспоминанья рашпилем по сердцу,
Я в сумерках раним, как по ночам.
Включить бы свет, а может, настежь дверцу,
Туда, где сам истёк по мелочам.








ДЕФИЦИТ

Я – поэт, моя слава в зените.
Я – артист, и не малого звания.
Я знаю, что есть.
Заверните
Чуточку человеческого внимания.

Я – рабочий. Я кормилец народа.
Я – архитектор этого здания.
Но как получить,
Хоть с чёрного хода,
Чуточку человеческого внимания?

Да, неужто совсем не осталось?
Это предел моего понимания.
Может, найдёте,
Самую малость,
Чуточку человеческого внимания?


 

  *   *   *

Прожил полвека, всё не ловкий,
То жму до хруста милый стан,
То словно бройлер из духовки,
Краснею, прячусь по кустам.

Твержу себе : «Смелее! Двигай!»,
И сам же жму на тормоза.
Раскрыты непрочтённой книгой
Твои вишнёвые глаза.

Любовь, как дух в здоровом теле,
Пусть не сложил о ней сонет,
Я всё скажу тебе в постели,
А до других  мне дела нет.

Я рад, судьбе себя вверяя,
Разбить условностей запрет…
Найду тебя, себя теряя,
Сойду с ума под старость лет.









               
 

БЕЗ   БОГА И ЦАРЯ …
        триптих

Святая троица:
Отец – ум
Сын – слово
Святой Дух – нравственность

Часть 1.  Сон

Заряд магнитных бурь или весна
В ту ночь на организм мой повлияла.
Не знаю что, но вдруг сквозь призму сна
Пришёл мой  Я  и  дерг! - за одеяло.

Он был какой-то странный этот я,
Презренно огибая моё ложе,
Смотрел в упор, насмешку не тая
И лет на сорок был меня моложе.

Я спать хотел, я эдак с ним, и так,
  Мол, хоть и личность мне твоя знакома,
Ты не живой, ты пройденный этап
В моёй одежде с детского альбома.

А он в ответ: «Но мы же человек
Один и тот же. Значит я – желанный».
- Ночь во дворе и двадцать первый век,
Ты что, пацан, свихнулся с каши манной?

Ведь перестройка. Я - совсем другой,
Ты не поймешь. И жить мы стали  краше.
Опять же дети, знаешь дорогой,
Они уже тебя гораздо старше.
- Да, ладно ты! Стареешь – не растёшь…
Что до детей? Они мне тоже дети.
А что до «краше» – тоже не поймёшь,
Кому нужны все выкрутасы эти.

Вот ты?  Нет я? Ну, словом, мы с тобой
Седой? Седые? (Тьфу, скажи на милость),
Ну, в общим , ты, с преклонной головой,
А всё другое мало изменилось.
 
- Пойми, салага, хоть ты мне знаком,
Чего припёрся? Без тебя не спится.
Тебя заждались каша с молоком,
Вернись туда, не вздумай больше сниться.

Но шуток он совсем не понимал,
Такую чушь мне выдал, на ночь глядя,
Ну, типа, рос, имея идеал,
А вымахал - совсем никчемный дядя!..

Ну, как всё это объяснить ему?
Сойду с пути повышенного тона:
С другими то ругаться ни к чему,
С самим собою – вовсе нет резона.

Но он и в прям оторванный, как клок.
Прекрасного как будто было мало,
Пускай теперь он для меня «СОВОК»,
Но прошлого стыдиться не пристало.

- Не злись, пацан. Да, нет. Скорее – брат,
Мы жили классно, хоть бывали биты…
А жизнь моя теперь, как  концентрат,
Как вечный шах при неплохом гамбите.
Чтоб хорошо смотрелась эта муть
Находят способ оплевать, что было.
Я не ругаю прошлое ничуть,
Нам тут пора кричать: «Судью на мыло!».

Разделены на касты стар и млад.
Ты жил в застое? Значит, прячь седины.
«Ура, вперёд!, - и вдруг, - Ура, назад!»,
А золотой не знаем середины.

Нам прошлое – захлопнутая дверь,
Идеи равенства и братства для горбатых.
Мы лишь за деньги трудимся теперь,
Чтоб бедняком не слыть среди богатых.

 Ты прав ,братан, что жизнь ни то - ни сё,
 Мы те же все, другие – «ахи», «охи»,
 Теперь открыто отбирают всё,
 Что раньше крали, оставляя крохи.

 Коль кто поделит – снова нам клочки,
 Ждать добрых дядь не стоит в мире этом:
 Незрячим выдаст тёмные очки,
 Раздаст кондомы бедным импотентам.

 Мне жаль, что труд мой оценён не мной,
 Он мой товар, но нынче Маркс не в моде.
 А «добрый дядя» снова к нам спиной,
 Хоть часто клялся помнить о народе.

 И что обидно  –  этот статус-кво,
 Закономерен, не суди, брат, строго,
 Чтоб быть богатым нужно меньшинство,
 Вот потому нас бедных очень много.
Пусть богачи ведут свой смертный бой.
 Средь них нас нет, спасибо, Боже правый.
 Честнее быть всегда самим собой.
 Прекрасен мир без золотой оправы.

Когда с тобой стремимся обладать,
Не алчность движет. Нам с тобою проще:
Обнять наш мир, любить и сострадать,
Рожать детей, дышать в сосновой роще.

Живём  с тобой, влюблённые в наш мир,
Среди друзей, среди стихов и песен,
Другой, кому лишь золото – кумир,
Завидует другим и портит печень.

Выходит, брат, ты спор затеял зря,
Коль мыслим мы с тобою точка в точку,
К тому ж ты – сон, по правде говоря,
Иметь свой взгляд не можешь в одиночку.

Тут он отстал. Он канул, как блесна.
И больше не ответа, не привета.
Видать уснул. Остался в царстве сна.
А я проснулся, долго ждал рассвета.



Часть 2.  Раздумья

Сон прозвучал, как подсознанья повесть,
Встревожил, пристыдил и был таков.
Ко мне, наверно, приходила совесть,
Увы, я был к той встрече не готов.

Ведь тот пацан имел другое кредо:
Идейный пыл, наивности печать…
Его, пожалуй, я и вправду предал,
Бесстыдно принимался поучать.

Писаки жилы рвут «Всё было плохо»,
А камнепад не в свой ли огород?
И целая оплевана эпоха,
Где быдлом обозначен мой народ.

На свете том, подумал, может статься,
Где не живут тщеславье и обман,
Уж, повстречав матерьялиста Маркса,
Смеются Кампанелла, Томас Манн:

«А вот и классик коммунизма, здрасьте,
В миру у правдолюбцев путь тернист,
И коль трубил о всенародном счастье,
То меньшинством окрашен «Утопист».

Ты, Карл, причислен к нашему чертогу,
И всё вернется к тем же берегам,
Пока твердят земляне «Верим Богу»
И молятся неистово – деньгам».


Россия наша тоже « ввысь стремится».
Красуется на карте стольный град.
Но хаты на Урале и столица
На теле нашем как лицо и зад.


Москва, Москва! В окраинах поройся.
Кормильцы там, достойные любви.
Коль сунешься на вздыбленном «Ролс-Ройсе»,
Голодных кляч, смотри, не раздави.

Мотора рев смени на покаянье,
Людьми труда заселена Земля.
Народ – не сброд, а наше достоянье,
Хотя снимает шапку у Кремля.

В тяжелый час, служа стране оплотом,
Побив превосходящих во стократ,
Он смоет кровь и обливаясь потом,
Накормит «Слуг» и весь их аппарат.

И все равно – Республика ли? Царство?
Вопрос в другом для тех, кто сеет рожь:
«О, Родина и наше государство,
Ну, почему вы не одно и то ж?»

Единое у государства мненье
О гражданах – хозяевах страны:
Пособия дают на погребенье,
Усопшие, естественно, равны.

Наверно и живым создать не трудно
Хотя б квартиры – маленький свой рай…
Программа – есть, жилище – недоступно,
Хоть на погост. Ложись и помирай.

Писаки о богатых стелют бархат.
От слов от тех встревает в горле ком.
Не то, чтоб ненавидел олигархов…
Да и вообще сегодня не о том.


Грешно судить нам павших за идеи,
Напрасной сделав их святую кровь.
И патриотов нынче не имеем,
Когда мертва к истории любовь.

Она горчит, однако – тоже свята,
Не только Колыма и Соловки…
Гагарин, БАМ,  Победа в сорок пятом,
И я скажу «Да, здравствуют совки!»

Уроды были, и теперь хватает,
Безнравственности – полный метастаз.
Плюем в колодец, в тот, что нас питает,
А предки были не тупее нас.

Потомок жертв теперь, увы, напрасных,
Урок отцов рассеивая в дым,
Идет по трупам предков в «мир прекрасный»,
Где принято ходить и по живым.

«Рабочий и крестьянка» - для Гохрана,
А можно в печь, расплавится в момент,
Вот если б «Безработный и путана»,
То был бы современный монумент.

Капитализма не согласен строем?
- Не знаю я… У нас в другом беда:
Его, пожалуй, тоже не достроим,
«Хотим, как лучше, выйдет – как всегда».

В дебатах не участвую  напрасных:
Что триколор, что кумачовый флаг…
Сегодня я за белых и за красных,
Где царские расстрелы и Гулаг.
Да,  доставать грешно мечи из ножен,
Чтоб справедливость добывать для всех.
Рай на Земле, наверно, невозможен,
Но жизнь – одна и нищенствовать грех.

Любви для ближних в мире недостача,
Плыву едва, вцепившись за корму.
Помру, так пусть на органы растащат,
А вот живой не нужен никому.

Нет. Нет. Я вру. Порою чтят за брата,
Всем до меня есть дело в этот день.
В день выборов – звено электората,
Пока не опустил свой бюллетень.

Мы церкви строим, но живем без Бога,
Откуда же возьмется Дух Святой?
В глазах тоска, а на душе – убого,
Вселился бес и совесть под пятой.

Окончена ревизия. Злорадство
Ласкает слух свободных от родства.
Теперь иное к власти рвется братство-
Доселе неизвестная братва.

Кто раньше крали – жалкие бакланы,
И с завистью глядят со стороны,
Как новые сформировались кланы,
Что мигом растащили полстраны.

И всё ж кого при встрече не спроси я,
Ответят мне средь ночи, ясным днем:
«А что ты хочешь? Это же Россия!
Мы жили! Будем жить! Переживем!
Опять же гласность! Выбрались из ниши,
А раньше просто стёрли бы во прах
За каждое твое четверостишье –
Лет десять  поражение в правах!»

Да, гласность есть, но рассуждая здраво,
Уже затюкан, просто стыд и срам,
И чтобы крикнуть «Я имею право!»,
Раз восемь посмотрю по сторонам.

Автопилот. Ни карты. Ни штурвала.
Зачем живем? Кто бы рассеял мрак.
Насытить блуд, нажраться до отвала
И проучить, кто вякнул, да не так?

Живем лишь раз,  все просто, все не сложно-
Тяни к себе под лозунгом «Все мне!».
В достатке жить достойно невозможно,
Поскольку нынче совесть не в цене.

«Живем лишь раз…», а мне уже обрыдло,-
Как скорпионы в банке небольшой.
Неужто мы на самом деле быдло,
И ничего святого за душой?!

Накажет Бог, на лица не взирая,
Опомнимся, пока не довели!
Адам, наш предок, изгнан был из Рая,
А нас прогонят с матушки Земли.

По сути, мы – безбожники и воры,
(Во всем правы и нам не прекословь)…
Достойные Содома и Гоморры
За низменность, гордыню, нелюбовь.

  Прости отец. Геройски вы сражались.
Теперь здесь я – продукт Победы той.
И я хочу, чтоб люди продолжались,
Не поминая быдлом нас с тобой.



Часть 3.  Покаяние

Весь мир сегодня сжимая в объятиях,
Щедро дарованный Богом - «Возьми!»,
Как будто утратил своё восприятие
От нашей мирской, никчемной возни.

Уныние – грех, приводит к беспечности,
Думы ленивые – всё не о том.
Снова дрожу я ,  стою перед вечностью,
Не будет меня - что станет потом?

С рождения не был  нытиком, вроде я,
Шел напролом, побеждая свой страх,
Господь, помоги  и с этим отродием
Сладить с молитвой - к тебе- на устах.

Грешен – люблю себя ,верно, не в меру я,
А надо суметь любою ценой,
Других полюбить и, в Господа веруя,
Отправиться в мир  , увы, неземной.
Туда призовут, другого нет мнения,
«Господь, подожди!»- кричу, что есть сил.
Уж скоро свисток и грядет отправление,
Надо б  грехи отмолить , что скопил.
Я же не выдуман , вот оно -  прошлое:
Крутился у счастья, у горя в плену.
Зрелым ли стал? Или просто стал взрослым я?,-
Всюду свою ощущаю вину.

Не век проживу я – десятилетия,
Вжился корнями, не пришлый  извне.
За те поколения тоже в ответе я,
Делалось всё до меня и при мне.

Мы в ясные дни жить праздно – любители-
Смеёмся: « Господь? Да, есть разве Он?»,
А коли беда, к Тебе, Покровителю,
Слезы роняя, идем на поклон.

Без Духа Святого молимся шепотом,
Стесняясь других и споря с собой.
Знают молитвы лишь старые, с опытом,
Матом бесовским владеет любой.

Помилуй, мой Бог, людское сословие
И отведи от греховных оков.
Прости нам жестокость, вражду и злословие,
Ныне и присно, во веки веков.

Такое вот мы имеем обличие,
Зрелища, хлеб, добывая горбом,
Забыли души благое величие,
Стали у бренного тела рабом.

Мы алчны до благ, в морали – дремучие,
Твердим иногда «Поможет нам Бог»,
А если порой  нас совесть и мучает,
Есть оправданье, что важен итог.
У всех государств особое мненье -
Прежде всего  охранять свой покой:
Налоги платите! Какое  растленье?
Но в этом крамолы нет никакой.

Страшную пьесу играем, державные,
Атом завис, как ружье на стене.
В акте последнем тот «фактор сдержания»
Выдаст финал по тебе и по мне.

«Свежие мысли» реформолюбителей,
«Новая» в нашем сознанье волна…
Детей распустили, хаем родителей,
То, что имеем, достойны сполна.

Помыслы наши бесовские, гневные
Любим скрывать, мол, я – не таков.
Прости нам, Господь, грехи ежедневные,
Ныне и присно, во веки веков.

Меткой безбожия все мы отмечены.
Нельзя относиться даже врагу,
С завистью черной, застрявшею в печени,
Мыслию черной,  засевшей в мозгу.

Нужно не хлебом единым быть сытыми,
Вылечить души лекарством простым.
Душа чтоб была пред Богом открытая
И продуваема Духом Святым.

Горя побуждением, из самым я лучших,
Стыжусь не молитв, а наших грехов.
Грешны мы. Я каюсь за нас, за заблудших…
Ныне и присно, во веки веков.
Д О Ч К А М

Люблю ручьи и птиц весною
И лес в осеннюю зарю,
И летний день с его длиною,
И блёски снега под луною…
Все времена боготворю.


достойным человека:
Я слышу, вижу, говорю,
Людьми не проклят, не калека.
За это до скончанья века
Отца и мать благодарю.


Идут за мною дочки следом,
Умны и удались лицом,
Мне скоро мир не будет ведом, -
Благодарите бабку с дедом,
Благодарите мать с отцом.



               
 

ВЕСЕННИЙ ДИСКОМФОРТ

Весна. Скворца привычный свист,
Взлахмоченный, глаголит, сдувшись.
Как в первый раз на белый лист
Мой карандаш уснул, уткнувшись.

Не пишется, налью вина,
Томлюсь я в это время года,
Как будто жизнь сама пьяна,
Идёт по лужам, ищет брода.

Вернуться б к временам иным,
Увы, растраченным уж мною,
Где без вина бывал хмельным,
Влюбляясь каждою весною.

Тогда я мог весь округ наш
Оббегать враз, сверкали пятки,
Такой же шустрый карандаш
Марал бумагу без оглядки.

Теперь не подобрать аккорд,
Угас свечою пыл мой прежний.
Закономерный дискомфорт –
Встречать весну под осень жизни.

Ты пой, скворец, хоть и грустна,
Мне песнь твоя знакома очень.
Черт побери, кругом весна!
Лишь здесь со мной вино и осень.



СТРАХ
                из раннего


Боюсь, осилив лишь полдела
Сродниться с мёртвою средой,
Натянут ветром до предела
Мой парус над моей звездой.


Боюсь, погубит ветер резкий,
Сразит в дороге наповал
Суровый бег волны житейской
Или судьбы девятый вал.

Пуст гложет страх и жжёт кручина,
Но жизнь одна, и смерть одна,
Сразимся ж, грозная кручина,
И силы выплеснем до дна. 



   
 

ЖЕНЩИНА – ВАМП

Ну да, влюблён, и ты – моя  вампирша
Пьёшь кровь, терзаешь, как прядильщик нить,
Как я бумагу, сочиняя вирши,
Чтоб боль свою с тетрадкой поделить.

Но спесь стоптав, и расщепляя гонор,
Оторопел и понял на все сто,
Что ты не вамп, я – добровольный донор
Создать пытаюсь кровное родство.

Какая чушь! Безволье, хоть ты тресни!
При чём тут кровь, какое тут родство,
Когда душа орёт такую песню,
Что серое оглохло вещество?

Пускай желанья, помыслы все чисты,
Но  сердца боль считая трын-травой,
Влюблённые – всё те же мазохисты
У них душа не дружит с головой.

И я средь них, хоть знаю чем чревата
Неволя эта, но подобен им.
Нет, ты не вамп и ты не виновата.
Я - есть больной, увы не исправим…

Не исправим. Но вырву как липучку,
Когда уйдёшь условности круша.
Найду другую, голова в отключку,
Пусть с новой силой заорёт душа.



    СТЫД

Жили люди-обезьяны,
Выделяясь неспроста,
Труд им сглаживал изъяны,
Мало шерсти, нет хвоста…

Взгляд бессмысленный в начале
Сгинул и исчез как тлен,
Лапы в руки превращались,
Те, что были до колен.

Вышли в люди: девки, парни,
Обглодав сырой мосол,
Даже дядя Чарльз Дарвин
Сам от них произошёл.

Умный был. В объятьях пота,
Спать не в силах от идей,
Выдал труд, что лишь работа
Превратила нас в людей.

Прав, пожалуй. Век наш ловкий,
Гомо сапиенсов век,
Мясо ест с микроволновки
Наш разумный человек.

Он другой . Достоин чести.
Из пещер и в города…
Много лысых, а из шерсти
Лишь усы и борода.

Но порой, взглянув сквозь призму
Гущу человечьих тел,
Вижу признак атавизма,
То что Дарвин проглядел.

Труд, конечно, значим тоже:
Без волос – однако сыт,
Но людьми мы стали всё же
Лишь когда познали СТЫД.

Если переходим в буйство,
Стадный проявляя нрав,
Случкой заменяем чувство,
Целомудрие поправ,

Коль убьём бесстыдством кротость,
Речь свою сменив на мат, -
Всё! Считай  исчезла пропасть,
Ты - бесхвостый, но примат.



 

НОВОГОДНЕЕ ПИСЬМО  К  ДОЧЕРИ

Адресат: дочь Ольга
Франкфурт на Майне

Ну, здравствуй, дочь. У нас снега,
Уж Новый Год, чего так ждали,
Не замечая берега
Бежит в неведомые дали.

Ещё вчера стучался в дверь,
Уже спешил – шаги не робки…
И превратил всё в круговерть
От звука вылетевшей пробки.

Ты далека, но мы семья,
Прошли тот год в едином  марше.
Старее стал в России я,
А ты в Европе стала старше.

Тут – не Альпийские дуга,
Покрыта снегом твердь глубинки.
Порой завою, как пурга,
Представив лик своей кровинки.

Вчера не в шутку затужил,
И хоть на миг, чтоб стала ближе,
Я твои снимки разложил:
Вот ты в Берлине, вот – в Париже…

И всплыло нежное лицо,
Оттенки голоса и смеха.
Как рядом был, я вспомнил всё,
Любви таможни не помеха.
И этот дар приобретя,
Я был так рад. Да, ведь не тайна:
Ты для меня всегда дитя,
Любовь родителей бескрайна.

Ты по себе всё выбирай,
Тихонько плачь, а смейся громко
А чувств моих не разбирай,
Поймешь, когда родишь ребёнка.

Я жив - здоров, да не с руки
Болеть. На горизонте встречи,
Ведь на Урале мужики
Живут не опуская плечи.

Легко хожу и ясен взор,
Ты приезжай, дождусь, вестимо.
С тобой поедем в край озёр,
Где вырос я и ты любима.

Покинешь скоро облака
И спустишься, как ангел, с трапа.
Всё это будет, а пока –
Люблю, скучаю, жду.
   Твой папа.

 




   


СЛЕПОЙ  СКРИПАЧ
         из детства
 
Не только летом, и – зимой,
Когда пурга тревожит кровли,
Слепой скрипач с своей женой
Ходили в сельские гастроли.

Всегда в одёженьке простой,
В плаще или в тулупе грубом…
Их к нам, как помню, на постой
Однажды привела завклубом.

Он не понравился тогда,
Пропахший: водка, табачище,
И неопрятна борода
С остатками нехитрой пищи.

К тому ж он не носил очки,
Лицо рябое, губы влажны.
Он даже страшен был почти,
Запомнишь, увидав однажды.

Жена следила, как могла.
Их каждый день звала дорога,
А впереди неслась молва,
Что он талантливый от Бога.

Наш сельский клуб. Его жена
Гроши с сельчан брала за это,
И как в кино была цена –
В размере «взрослого» билета.

    
Он заиграл. Казалось мне,
Раздвинул стены клуб наш тесный,
И я сидел наедине,
И раздавался звук небесный.

Ревел и забывался сном,
Сулил покой и вдруг тревога.
Весь мир был здесь, а за стеной,
Наверно, не было другого.

Пушистый шмель к цветку проник,
Суровый лик в цветной оправе,
Журчит ручей и бьёт родник,
И ветер нежно гладит травы.

Летит за музыкой мой взор
И ловит разные фрагменты.
Там шум берёз и гладь озёр…
А это что?
  -Аплодисменты.

Я после вспоминал не раз:
Застыл он, не меняя позы,
Из красных щелей вместо глаз
Почти ручьём стекали слёзы.

Молчали долго:  зал и он.
Мы находились в мире сказок.
Он – одинок, опустошён,
Велик и , в то же время, жалок.

Как будто пережил недуг,
Пролился весь своим звучаньем,

Иль вспомнил красоту вокруг,
Что, видя, мы не замечаем.

А может просто, как всегда,
Играя денег ради, плакал,
Вдруг вспомнив, как пришла беда,
Как белый свет сменился мраком.

Что он душой совсем не слеп,
Что он душою не убогий,
Он честно заработал хлеб,
Что снова ждут его дороги.

С женой , как поводырь и Маг,
Пойдут неспешною походкой,
Чуть поворчав, войдут в сельмаг
За папиросами и водкой.

Они пойдут, потухнет день,
Два силуэта в свете лунном,
Другим из дальних деревень
Душевные тревожить струны.

Кто знает, может быть как раз
Я этому обязан магу,
Что в музыкальном ритме фраз,
Стишками стал марать бумагу.

Хотя в живых его уж нет,
Сумел, скитаясь по дорогам,
Влюблять нас, зрячих, в белый свет,
Ценить дарованное  Богом!


*   *   *

Вы простите меня, люди добрые,
В гороскопе я кролик и кот.
Хоть и кролик, но всё ж не для кобры я,
Не растаю, как кот, от щедрот.

Против шёрстки ласкать меня нечего,
Наставлять, ворожить, как шаман.
Хоть, как кролик и кот, я доверчивый,
Кожей нежной почую обман.

Не смогли заклевать, так охаяли
Злопыхатели, как вороньё.
Не привык я сражаться с нахалами,
Не привык отвечать на враньё.

Навредить мог в большом заблуждении,
Но без умысла, даже врагу.
Головою, покрытою инеем
Я об этом поклясться могу.

Словно кот, пробираюсь по свету я,
Как тот сказочный, сам по себе.
Не мешаю другим и не сетую
Доверяясь даренной судьбе. 

 

НЕПРАЗДНЫЙ РАЗГОВОР
        Евгению Лобову
Слышь-ка, Жень, давай возьмём бутылку,
Мы свой путь проделали не зря,
И ставь музон, послушаем «Бутырку»,
Как весна приходит в лагеря.
Нам с тобой твой уголок не тесен,
Лучше ресторанов и кафе.
Я расклеюсь от тюремных песен
(Редко, но бывает под шафе).
Ну, спасибо, салом ублажаешь,
Запиваем соком абрикос.
Жень, скажи, меня ты уважаешь?,-
Вечный всех «бухариков» вопрос.
Он не праздный, Женя, друг любезный,
Задают, не требуя ответ.
Сам с собою занят каждый трезвый,
А до нас им дела вовсе нет.
Мы же есть? А всё же трезво глядя,
Для других меня как будто нет.
Имярек – я, незнакомый дядя,
Адресат, сотрудник, абонент.
Странно всё. Немного покумекав,
Выпил залпом и махнул рукой:
Люди есть, но нету человеков,
Пьянству – бой, а водка - под рукой.
Ничего смешного нету, Женя,
Что реветь готов от этих  строк.
В серой массе и без уваженья
До звонка и я мотаю срок.
Ты говоришь, терзая сигарету:
«Смысла нет искать в вине ответ».
Истины в вине – возможно нету,
А в другом – я знаю – точно нет.
      *   *   *

О чём опять грустишь, подруга,
Как изваянье, у окна?
Со мной связалась - стало туго?
А ты привыкла жить одна?

Но что поделать? Время вышло
Летать к цветочку от цветка.
Завидовать не вижу смысла
Короткой жизни мотылька.


Я – в обещаниях не очень…
Я – реалист, ты так и знай,
Но презентую чудо-осень,
Не обещая вечный май.
 




 
 

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Ты – есть,  мой ангел, мой хранитель,
Со взмахом крыльев или без,
Иначе как мою обитель
Обходит стороною бес?

Иначе как в такие годы,
Когда кругом соблазн и мор,
Хоть с ними я одной породы,
Тьфу, тьфу, не тронут до сих пор?

Иначе кто, когда был в сраме,
От смерти был на волосок,
Отвёл постыдный грех крылами
И ствол, нацеленный в висок?

Спасибо до скончанья века!
Рождён, обласканный творцом,
Ни юродивым, ни калекой
На радость матери с отцом.

На всё готов! Я – всё приемлю!
Лишь не обузой для других,
Позволь, покинуть эту землю
С улыбкой и в единый миг.






      
 

ДЕТСКАЯ  Л О Г И К А

Соседский внук, я им любуюсь,
Всегда взъерошенный, как ерш,
Глядит на бороду седую:
«Ты, что ли, старый? Ты умрешь?»

Ах, ты, шельмец! Но, прав, однако,
Мы все когда-нибудь сгорим:
 «Ты всё поймешь, не будешь плакать,
Давай с тобой поговорим.

Да, я умру. Так надо , Веня.
Ты мил-дружок, меня прости,
Но если остановим время,
То перестанешь ты расти.

Ну что ж , расти. Всё очень просто,
Хоть  мне и дорог каждый день,
Тебя за то зовут «Подросток»,
Меня шутливо «старый пень».

Логично. Годы долбят в темя,
Расти спешит вся детвора.
Ты не спеши, подросток Веня,
Ведь детство – лучшая пора».

Теперь при встрече ходит чинно,
Поникшей рыжей головой:
 «Чё не расту? Одна причина,
Вон Дим-бабай ещё живой».


Х А Н Д Р А

А есть же где-нибудь приютный уголок.
Где б мог я отыскать спокойство и здоровье
    князь П.А. Вяземский


Тяжко что-то. В доме тихом пусто.
Тоска пробралась, гложет день-деньской.
Невыносима жизнь моя. Неужто
Не найду тот угол, где покой.

Поеду к детству, где милей берёзы,
Где под зелёной крышей отчий дом.
Но дом, увы, бегут по стёклам слёзы,
Под ливнем хлёстким ожидает слом.

Вернусь обратно, обуздав усталость,
Куда не кинь – тоскливо, как и тут.
И знать на свете больше не осталось
Мне уголка, где б отыскал приют.

И на погост, пожалуй, ещё рано,
И не скажу что дело вовсе  швах.
Ещё живу, тоскуя, как подранок,
Что прячет боль в прибрежных камышах.

   

   
 

М А Э С Т Р О

В этой музыке солнечно-лунной
Небо, лес и знакомый мне луг.
Я по лугу иду и полынный
Запах детства витает вокруг.

Вёдра лета к сентябрьским грозам
Переходят листвой шевеля,
И маэстро волшебным гипнозом
Водит чувствами, разум пленя.

Вы, как будто, порой у штурвала,
Я – на палубе корчусь моля,
Брызг колючесть девятого вала
И отчаянный окрик: Земля!

Нету выхода, нету и хода,
В плен метелицей снежною взят.
Вдруг, как будто, сменилась погода,
Тишиной колдовскою объят.

Вы наш классик и всё было классно,
Вы так щедро пролились звеня,
Каждый слушатель шепчет, согласно: 
Эта музыка вся про меня!

О. Маэстро, скажите на милость,
Как Вам с ношей такою жилось?
Сколько в Вашей душе уместилось?
Сколько жизней прожить привелось?


 
О С Е Н Ь

Солнце прогревает сквозь штормовку,
Хоть в лесу бодрящая прохлада.
И одеты дерева в обновку
Свежую, как только что из склада.

Лес прошит стерильным чудодейством,
Хрупким звоном всё кругом объято.
Словно удивляясь, всем семейством,
Мне с берёзы пялятся опята.

Нет здесь необдуманного буйства,
Только листья шепчется с опаской,
Обостряя горестные чувства
Красно-желто-золотистой краской.

Тишь кругом, нет птиц многоголосья,
Осень зелень лета позабыла,
Заплетая кудри, как колосья,
В пеньюаре золотом застыла.

Я летом жил с надеждой, торопливо,
Боясь, чтоб ты не проскочила мимо…
Ведь ты - тиха, задумчиво, стыдлива,
Девой целомудренной сравнима.

И я как будто жду последней ласки,
Ведь поцелуй последним может статься,
Ещё один влюблённый в твои краски,
Я словно лист, готовый оборваться.



*   *   *

Такой  прагматик, мыслям тесно.
Короткий продолжая путь,
Ищу упорно, повсеместно
Во всём лишь главное и суть.

Что, если я – никчемный стоик,
Послушный догмам и речам,
Всё потерял, ведя свой поиск,
Что относил их к мелочам?

Всё спорно и не совершенно,
Я , жалкий раб – не дух святой,
Возможно, лишь оно и ценно
Всё, что зовём мы суетой.

Цена огромна.… Неужели
Дав предпочтенье сапогам,
Топчу в пути к притворной цели,
Что щедро брошена к ногам?

Когда сорвётся с древа жизни
Последний лист календаря,
Слезами сок сердечный брызнет,
Что жизнь вся прожита зазря.


 




 

В ЦЕРКВИ

Сюда идут старик и малолетка,
Кто вечером, кто рано поутру,
Я, батюшка, в церквях бываю редко
Я – не такой уж грешный на миру.

Но   в суетной я чахну круговерти,
Едва плыву: проблемы – полный трюм.
И, по годам почуяв близость смерти,
Бываю слабоволен и угрюм.

А бытие, поди, у всех такое:
Нет отдыха, сплошные виражи.
Я жизнь люблю, но не найду покоя,
А он бывает, батюшка, скажи?

Я знаю, Дарвин был не пустомеля.
Жестоко всё ж, хотелось бы не так…
Есть разница: что свет в конце тоннеля,
Или со света брякнуться во мрак?

Неплохо бы, если  б душа блестела
Средь ярких звезд, исторгнутая мной,
А разум, пусть без пола и без тела
Воспринимал бы Землю под Луной.

Нужна нам вера в жизни той кипучей,
Держать в узде свой бесноватый нрав.
Конечно, помолюсь на всякий случай,
Но очень жаль, что батюшка не прав.


*   *   *

Мне фрагментами снится глубинка,
Где картины знакомые сплошь:
Чай грузинский, лесная клубника,
На крыльце вереница калош,


Наш парник у приземистой бани,
Рой пчелиный, сугроб у ворот,
Сеть рыболовная, детские сани
И горой на отаве зарод.


Лягушачий концерт и месяц рогатый,
Зимний вечер, огарок свечи,
Мамины руки с деревянной лопатой,
Достающие хлеб из печи. 



   
 
 Рисунок автора
ЖИЗНЬ В ГЛАГОЛАХ

Вот он - Я. Неплохой, как считаю, 
Закрепился за мной статус-кво,
И посредством глаголов витаю,
Отражая свое существо.

Неуемной мечтой заболею,
Натыкаюсь на новый облом,
Обозлюсь, натворю, сожалею,
Спотыкаюсь, иду напролом.

Хаотичного пленник движенья,
Как и все, уживаюсь со злом,
Протестую, терплю униженья,
И стыжу себя задним числом.

Встряну в споры, учусь, обучаю,
Поверну у последней версты,
Повстречаю , расстанусь , скучаю,
Беспощадные ставлю кресты.

Как же только в себя я вмещаюсь?
Сколько всякого там впереди?
Удивляюсь, люблю, восхищаюсь,
И страдаю до боли в груди.

Пусть морозы предшествуют маю,
Провожая жестокость, вранье…
Понимаю, терплю и внимаю,
Потому, как все это мое.



*   *   *

Ты зря, мой друг, в любви неистов
И зря изводишься вконец,
Любовь же - чувство эгоистов,
Юнцов, идущих под венец.

Понятно всем, влюбиться просто
И интересней жить, любя,
Но нет в том, друг мой, благородства,
Ведь каждый любит для себя.

К тому ж, когда любовью болен,
Судьбы вчерашней властелин,
Сегодня ты ослаб, без воли,
В чужих руках как пластилин.

Она, проклятая, безмерна,
Горишь, дымишься, как запал.
И лишь влюбленных ждет измена,
Глядишь, взорвался и пропал.

Ты камикадзе?  Нет. Ты хуже,
Хотя есть малое родство…
Те уберут, кто им не нужен,
А ты - себя и ни за что.

Любовь, где жертвы есть, никчемна.
То – жалкий жребий, а не взлет.
Ты увлекайся отвлеченно,
Судьбе угодно – повезет.

 

*   *   *

Я пройдусь по жизни нищим,
Или как величина?
Что гадать с кофейной гущей,
Коль судьба предрешена.

Не прожить мне, как охота,
Всё же нет причины ныть.
Наверху решает кто- то,
Значит так тому и быть.

Лишних нет телодвижений,
Нет вопроса «Ху есть Ху?»,
Без меня меня поженит
Тот всесильный наверху.

Нет там ОТК  и правил,
Я рождён и это - факт,
Утвердил, печать поставил
И сказал «Да будет так!».

Дал Добро и , взвесив строго,
Отыскал в амбарах Зло.
Зла вокруг меня немного,
Да и сам - не барахло.

Зло к Добру всегда в придачу,
Не судить мне – прав ли он.
Я живу, смеюсь и плачу,
Я – ничем не обделён!



*   *   *

Спустилась темень, скрылось солнце,
Я вновь один, а не вдвоём.
Душа – закрытое оконце,
Как замурованный проём.


От чувств былых моих осталось,
Хоть срок был вовсе не велик,
Лишь боль, досада и усталость,
Как будто прожил в черновик.






















*   *   *

Летят к нам звезды, говорят, не в гости -
Бросает кость небесный счетовод.
И свежий холм врастает на погосте,
А время продолжает хоровод.

А нам внизу кого-то не хватает,
Пытались удержать, да не смогли,
Но путь земной, он ежедневно тает
И счет ведут небесные огни.

Ох, это просто. Это очень просто -
Могилы те украсить резедой.
Ценить бы человека до погоста,
А не ронять слезинку за звездой.

А кто считал паденье звезд? Не вы ли?
Вот сорвалась еще одна. Горит.
Пускай чуть-чуть виною тому были,
Вам это ни о чем не говорит.









   


 
ДЕТСТВО
             Приемной дочери Ф.

Отец был пришлый, мать пускалась в бегство,
Оставив без присмотра и еды…
И результат: потерянное детство,
Еще одна – в объятиях беды.

Три годика, с коротенькою стрижкой,
(Была недавно с бритой головой),
Коль не юбчонка, спутаешь с мальчишкой -
Такою мне предстала ты впервой.

Смугляночка. Стоит с опаской глядя,
Глаза, как смоль, подернуты слезой:
« Откуда взялся неизвестный дядя?
А, может, он мне вовсе не чужой? »,-

Глядит, а взгляд и яростный и кроткий,-
Ведь кто-то Есть, хоть говорят, что Нет?
 И слово ПАПА вспомнилось сиротке,
Желая с болью вырваться на свет.

Среди детей не уживётся злое,
И в группе всей стоял веселый гам,
Мечты свои, сбывая за былое
Они хвалили пап своих и мам.

Прошли три года, как живем мы вместе.
Сбылась мечта всем горестям назло.
А, знаешь, дочь, если сказать по чести,
Нам с матерью не меньше повезло.


Родительские, знать, по воле Бога,
Кто - потерял, мы – обрели права.
И «папа», «мама», что шептала долго,
Теперь для нас - привычные слова.

Пускай потом нашепчут тихой сапой,
Что я чужой. Боюсь не очень я,
Ведь мы то знаем, что останусь папой,
У нас всё было: детство и семья.

   
 

 
Дочь Фируза.

ШУТКА

Наш Павел много шутит при беседе,
Он молод, но не грубый и не враль:
«Вот ты прикинь , папаша, мы соседи,
А всё ж у нас различная мораль.

Живёшь в почете, льготы есть на транспорт,
И пенсия, что по фигу мороз,
А вот мораль, как тот советский паспорт,
Забыл сменить, наверное – склероз?».

Смешно, конечно, покалякать с Пашей,
И заведённый от его проказ,
Я сам шучу: «Спасибо за папашу.
Сменить мораль? А разве был Указ?

Пока с тобой, пусть разные, мы шутим,
Возможно упустил я тот момент,
Не помню, чтоб Медведев или Путин
Сменить мораль издали документ.

Пожил я малость, Паша, ты - моложе,
Мораль стара, как мир, но молода.
Нам не сменить. Её создал сам Боже,
Как солнце наше, воздух и вода.

Вот наш Урал - колонии и зоны,
Этапами забита магистраль.
Для аморальных изданы законы,
Кто поменял, переступил мораль».

Да, шутка, скажем, вышла - не конфета.
Мы замолчали, Паша как-то сник.
Хотелось кратко разъяснить про это,
А вышло как?  Никчемный я шутник.



ДОЖДЛИВАЯ ОСЕНЬ

Так просто и без поисков сюжета.
Без мысли быть услышанным, но всё ж
Я в этот день у тающего лета
Как бы черчу немыслимый чертёж.

Коль выйдет что, попасть в печать не чаю,
Сама печаль слова слагает в ряд.
Бездарно пусть, но я не отвечаю-
Тут не моё, хотя не плагиат.

Виною – осень, истекая  соком,
Не спетую и грустную слегка,
Дождём слезливым пыль смывая с окон,
Мне навевает музыку стиха.

Коль спросит кто: «Что опускаешь плечи,
Создал из слёз такую глубину?».
Как в всякий раз я снова им отвечу:
«Наверно, был у осени в плену».








*   *   *


А в Храм меня вели не волоком,
Пожалуй был начертан срок,
И в этот день церковный колокол
Позвал, чтоб был не одинок.

Теперь я с Ним, в Его обьятиях.
В миру я – винтик. Это факт:
Тут за меня, да на распятие?
Как бы не так, так бы не  так.

Жирует кто-то, кто-то бедствует.
Молчит Земля – транзитный дом.
На этой грани и соседствуют
Мои «сегодня» и «потом».

Врата церквей теперь не заперты,
От запустений – ни следа,
Но нищие - на той же паперти…
Наверно, будет так всегда.












*   *   *

Весна настала. Это время года
Пытаюсь втиснуть в рифму я давно,
Хотя известно: лучше , чем природа
Создать нам, смертным, просто не дано.

Прости, Создатель, слабые мотивы,
Что я такой заделался в миру,
Среди людей не очень говорливый,
А вот рука всё тянется к перу.

Зачем пишу? Догадываюсь? Знаю!
Когда в душе бушует месяц май,
Про детскую влюбленность вспоминаю,
Бурлящую потоком через край.

Тогда весна явилась песней звонкой.
Теряя аппетит свой и покой,
Чтоб утвердиться, имя той девчонки
Черкал везде, что было под рукой.

С тех пишу то в стол, то для изданья,
С далёких дней то чувство обретя,
Влюбленный вечно в мир твоих созданий,
Всё то же – неразумное дитя.








ГЛАЗА  ПОЖИЛЫХ

В глазах у стариков написана усталость.
Прожить немало лет и помнить наизусть…
В них боль своя живет, к другим – святая жалость,
Огонь былых надежд и траурная грусть.


Иконы бы писал - служили бы они же,
Натурой  бы я  брал лишь стариков глаза.
И , что не говори, они к Христу поближе,
Не содержали б фальши эти образа.


Причины тех морщин не выстрадал, не видел,
Но их вчерашний плач – сегодняшний мой смех…
И если невзначай кого из них обидел,
Не поднимусь с колен, простите этот грех.



 

СПОР  ОБ  ИСТИНЕ

Ты снова в спор, слюною обливаясь,
И на слова привычно скор,
И зря кричишь, я сильно сомневаюсь,
Что истину рождает спор.

Я эти «роды» отвергаю лично,
Рожать что есть – полнейший вздор,
А истина  она всегда первична,
Незнание рождает спор.

Хватит уже. Твой крик не Баха фуги,
А я люблю покой и тишь.
Ты не родишь, напрасны все потуги,
Пусть даже всех перекричишь.

Где истина? Мы ищем зря  усердно,
Понятно всем – она не клад.
И ,говорят, бывает очень вредной,
Испортить может весь уклад.

И в поисках нам не достичь вершины
В чужом ли, в собственном краю.
Мы разные, увы, несовершенны ,
Всяк ищет правду, да – свою.

Мы спорим, повинуясь разным взглядам,
А выиграв, закатим пир…
Лишь истина опять проходит рядом,
Всегда одна на целый мир.



*   *   *

Мечта с судьбой?  Они не параллельны,
Бывают встречи радостны, как пир,
Где линия судьбы - широкий, цельный
И мечты - тонюсенький пунктир.

От встреч таких задумается каждый:
«Не зря, быть может, горе прижилось?
Ведь чтоб понять, что счастлив был однажды,
Столько несчастий  вынести пришлось».

Мы все, как юнги бешенного моря,
Не в силах в шторм удерживать свой бриг,
Кричим судьбе: « Не надо больше горя,
Уж больно дорог счастья каждый миг!»

Я - за контраст ,  я радостно – нервозный,
Готов за счастье голову сложить.
Жестоко пусть, но я – не жук навозный :
Один лишь раз и в серости прожить.

Поменьше ныть, что годы быстро мчатся,
И помереть не просто как-нибудь:
От всей души с живыми попрощаться,
И с той любви чтоб разорвало грудь.







У  В  Ы

Креплюсь еще, хотя все шатко-валко,
И недалек отпущенный мне срок.
И никому меня, увы, не жалко,
Живу с людьми, но вечно  одинок.

Опять напомнил, что , увы , не вечен
Тот шрам, что лег на сердце поперёк,
Что я , увы, детей не обеспечил;
Жену и то, увы, не уберёг.

Не прокляну судьбы своей препоны,
В мучениях терзаясь и любя,
Кто дорог мне – я вспомню у иконы,
Потом в кабак, где помяну себя.

Простите все, с кем был когда-то связан,
Что каюсь на последнем рубеже.
Жалеть меня никто и не обязан,
Пришел-ушел.… И  нет меня уже.


 








СМЕХА  РАДИ
 

ПЯТНИЦА

Одно спасенье нахожу средь той сумятицы,
Работа – дом, работа – дом, но есть и пятницы.
Последний день, короткий день, дыханье ровное,
И впереди два выходных, сугубо кровные.


И, слава Богу, жизнь идёт, назад не пятится,
Тружусь – кружусь четыре дня и снова пятница.
Мне б только пятниц, выходных, поменьше париться,
Но невозможно быстро жить и долго стариться.


И то сказать, такую жизнь где я сосватаю
И захочу ли отдыхать с такой зарплатою?
Рабочий день - он тоже жизнь, пусть себе катится,
Но до чего ж обрыдло всё, скорей бы пятница!
 















О,  Я – ЛЮБИМ!


Твердишь ты редко, но с душой,

Что я дороже злата,

Встречая с сумкою большой

Меня у банкомата.






СОМНЕНИЯ ДЖИГИТА


Как с любимой жить  отдельно?

Все твердят, кого спроси:

           - С ними нужно сопредельно,

           Вместе – Боже упаси.








С О В Е Т


Окрашена ль скамейка?
чтобы знать,

Не надо головой об стенку биться.

Нужно просто сесть,
а после встать,

Посмотреть на зад и убедиться.




ПУСТЬ!


Жениться ли? – Ему совет мой нужен.

Хотел смолчать, но всё же одолел…

Пусть женится, а чем его я хуже,

Меня же, вон, никто не пожалел.




 

НЕПИШУХА


Ночь прошла, опять подвёл Пегас,

Пробило шторы стрелами рассвета.

Беседы жаждал, не смыкая глаз,

Но промолчал, как рыбная котлета.





К О Н Ц Е Р Т


Вылетел с концерта пулей,

Звон в ушах, глазах огни…

Тут жена гремит кастрюлей

Мелодичней, чем они.




 

М О Л Ч У Н


Назвать «любимой» вас я не хочу,

Хоть в ласках наше время истекло.

Прощаясь нежно тоже промолчу,

Поскольку не влюблён и не трепло.





КОНТРАСТ


Ночей любви жена мне дарит редко,

А в девках так любила и резвилась.

Хоть тоже замуж вышла, но соседка,

Представь себе, совсем не изменилась.









С О З Р Е Л

Умнел полвека (шишки, раны),

Но подготовлен, видит Бог…

Но, вот беда, - я строю планы,

А нужно подводить итог.



Да, что спешить и рвать рубахи?

Я в этом мире лишь в гостях.

Живут так долго черепахи,

Пока  на малых скоростях.


       
Ч И Т А Й!


Пографоманил ночью так усердно

Печаль рассеял, может быть, беду.

Тебе же в поисках поэзии бессмертной

Приходится читать белиберду. 


ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

Шлю стихи и жду ответа,
Можно просто перевод.
Перед вами труд поэта,
Адский труд за целый год.

Покумекайте же, други,
Прежде чем отметить: ГЛУП.
Зря я, что ли от потуги
Надрывал ночами пуп?

Чуть не хапнул геморрою,
И за свет прислали счёт,
Словно носом землю рою,
Где же слава? Где почёт?

И вчерашнее зачтите,
Просидел опять всю ночь.
Спать бы шёл, могли быть дети:
Может сын, а может, дочь.

Лишь бы вышло, что не даром,
Свыкнусь тем, что славы нет,
Возместите гонораром
За бездетность и за свет.







 

С Е Р И А Л
расстройство от  мексиканского  серила


Сериал. Два года уж промчались,
Каждый день, а сцена всё одна,
Где два дона - Педро и Гансалес-
Одну бутылку не допьют до дна.

Не знаком с кино такого свойства,
Но смотрю, хотя и хренотень,
Выпивая с этого расстройства
По бутылке в каждый божий день.




ПРОСТИТЕ
              (услышанное на улице)

Я вас обидел, не желая,
И мне понятен ваш упрёк,
А память у меня не злая,
Хоть вы и встали поперёк.

Ты не доволен, как я вижу?!
Вот и продолжай свой путь,
Не то случайно так обижу,
Коль повстречаю где-нибудь!





*   *   *

Где ты, удаль, блин? Куда исчезла?
С туманом рассосалась по утру?
А следом может крякнуть гибкость тела,
А это мне совсем не по нутру.
Я не пацан ходить за вами следом,
Отделять ромашки от травы.
И вы за это обозвали дедом?
Ну, знаете, мадам, вы не правы.
Дед – когда от зренья нету толку…
И есть  у них ещё одна черта:
Зуб последний, как на самоволку,
Без спроса покидает полость рта.
Я же без очков сажусь за чтиво,
Вдевать в иголку нить большой мастак,
И любую водку, даже пиво
Зубами открываю только так.
И других достоинств не лишён я,
Увидит их любая без труда,
Вглядываюсь в зеркало спросонья-
Пардон, мадам, я парень хоть куда.
И пусть полвека, негде ставить пробу,
Но я такой, глаза не отвести.
Помоложе выберу зазнобу,
Должно же хоть кому-то повезти.
Только вот ночами плохо спится,
Не помогает мазь, которой тру,
Тянет ноги, ломит поясницу,
И это мне совсем не по нутру.



 
НАПРАСНЫЙ  ГНЕВ
 (разговор с влюбленным)

Молчит, как пень с  дурацким лбом,
Во мне уже кричит усталость,
Я бы давно такую малость
Обговорил бы со столбом.

Я час толкую не спеша
Посредством жестов и сравненья.
В ответ в глазах не вижу рвенья,
И он не слышит ни шиша.

Да, он меня не ставит в грош,
Как будто в уши вставил ваты!
Влюбленные - придурковаты,
И тех придурков не поймешь.










 

С О Б Л А З Н

Заскочила ко мне между делом,
Поболтать, может что-то ещё…
Извиваясь чувствительным телом,
Невзначай оголила плечо.

Неподвластно и Магу любому
Вызвать в омуте чувства тот шторм,
С нежным взглядом, сулящим истому,
И загадкой обтянутых форм.

Уронила платок, наклонилась
Так стеснительно тихо дыша.
Ну, манеры, скажите на милость!
Ну, ведь могут, ядрёна-душа!

Как же быть? Пусть воспитан я строго,
Но терпенье - оно не для всех.
Впереди нагоняи от Бога,
Не могу! Да, простится мой грех…



 

ОПТИМИСТ

Пусть лихие судьба выдаёт номера,
Но другое останется мнение,
Сохраню я лицо, то, что было вчера,
А вчера было более – менее.

А вчера: денег нет и в кармане дыра,
Но ходил словно нет неурядицы
Потому, как случилось, что  позавчера
Сохранил свою мимику с пятницы.

Ну, а в пятницу вёл я себя как в четверг…
Говорят, наша жизнь – полосатая…
Пусть в последнее время нужда берёт верх, -
Это значит – был счастлив когда-то я.












 

В О Д К Е

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось                С. Есенин


Ты - не вода живая. Ты - не редкость,
Сказал, что брошу, но купил опять.
Козе понятно - ты всего лишь жидкость
В обыкновенной ёмкости 0,5.

Отдушина моя, От слёз затычка,
В аптеку кто, а я иду - в кабак.
Начальник прав, ты – вредная привычка,
Но ты сильней, а я, увы, слабак.

Пусть жёны бают, что ты окаянна:
           «Как можно пить с утра такую хрень!».
Уходят бабы,  ты же - постоянна,
Хотя и пьют тебя кому не лень…

Чуть выпью я тебя и сразу: «Пьянка!»,
И пилят, пилят, нервы теребя.
Но я, как кот, а ты мне - валерьянка,
            Я брошу всех, оставлю лишь тебя!
 







 
ОСЕННЯЯ КАРТИНА

Ох, запоздала осень, запоздала.
Сосед с насосом по пути в подвал
(Качает снова воду из подвала),
Свою старуху матом обозвал.


Как обозвал? Да, разве дело в этом,
Он может всяко, тут уж наповал!
Ну, дескать, уважаемая, летом
Пошто не намекнула про подвал?


Пошто теперь исходишь поздним вздохом,
Мог летом укрепиться во сто крат,
Там же гниет не только вся картоха,
Ржавеет самогонный аппарат!












    
 

ДИАЛОГ  У  ЭКРАНА

- По ТВ идёт картина
Старый, добрый фильм с Мэрилин,
Ты же впёрся в Тарантино,
Где сплошной  адреналин.

По сюжету - зло и тупость.
Тарантино – что за тип?
Кровь, стрельба и сотня трупов,
Лучше уж – рекламный клип.

Про любовь, про жизнь не мало,
Про свиданья под луной.
Не согнать тебя с дивана,
Как герой экрана злой.

- Перестань! Находишь скверну,
Я ж проникся не душой.
Для детей, пожалуй верно,
Вреден фильм, но я большой.

Знаешь, если быть точнее,
Хорошо, что фильм пустой…
Жить сложнее и страшнее,
Отдохну от жизни той.







 

*   *   *

Что ж, выдам стих, а может песню.
Один сегодня. Не спешу.
Я на балкон - курю и мыслю,
Приду домой и – запишу.


Увы, дела идут не споро
Как и вчера. Всё тишь да гладь.
Там, где балкон  - окурков море,
А дома – чистая тетрадь.


Открыв тетрадь на развороте,
Смотрю, застывший - не речист-
Как бы на новые ворота
Как тот баран на белый лист.











      
 

ЛИСА И ВИНОГРАД
                (почти по Крылову)

Прошла, создав в душе морской прилив,
Жеманница! Ведь для кого-то зреет?
Эх, вот бы… Нет. Наверно я –ленив,
Не то, чтоб стар и кровь совсем не греет.

И то, сказать, не так уж хороша…
И бюст, заметим, не такой уж пышный.
Она, поди, не стоит не гроша -
У ней, поди, характер никудышный.

Вокруг меня фланируют назло…
А вот - опять! Тут можно и влюбиться,
И вырвалось : «Кому-то повезло!»,
На нервах я, мне дома не сидится.

Так  каждый день, как будто бы взашей
Неясный зуд влечет меня из дому.
А там мамзель, с ногами от ушей,
Несет саму себя совсем к другому.

Зачем к нему? По правде говоря,
Я сам хорош, почти не плешевею.
Что ж, буду жить, судьбу благодаря,
Не торопясь одеть хомут на шею.

Придёт само, судьбу не миновать,
И допечет совсем другое буйство,
Где надобно страдать и ревновать…
Да, будь оно не ладно это чувство.








СТИХИ 
ДЛЯ  ДЕТЕЙ
















СНЕГИРЬ

Снегирь на ветке  красногрудый,
Знать, до стужи дела нет,
Он не привык болеть простудой,
В перья теплые одет.

Он клювом долбит горсть рябины,
Чтоб набить свой птичий зоб.
Плоды, замерзшие, как льдины
Тут же падают в сугроб.

Но надо есть. Внизу вся пища.
Следом падая, как ком,
Всё ходит, скачет, ягод ищет
По сугробу босиком.

Он словно пламя (это ж надо!),
В белом зале танцевал.
Ему, как маминой помадой,
Кто-то грудь разрисовал.

По снегу кружит в вихре танца
С алой грудью, сам как гроздь,
Без валенок. Все восемь пальцев,
Ты смотри, не отморозь!

Он лишь в морозы прилетает.
Закалён, хоть не велик,
А летом он, наверно, тает,
Как эскимо и снеговик.

 

ПОДСОЛНУХ

Стоит подсолнух в огороде
С огромной рыжей головой,
Он в жизни всем доволен, вроде,
И крутит ею, как живой.

Он солнце взглядом провожает,
Не дремлет ночью, ждёт рассвет,
А утром снова продолжает,
Если дождей, конечно, нет.

Он любит к солнцу обращаться,
Когда нет туч и жар палит.
Как можно каждый день вращаться?
Как только шея не болит?

Подсолнух рисовали в школе.
Нарисовал его, и что ж:
Он солнышкин сыночек что ли?
Уж больно на него похож.

Рисунок показал Володе.
Тот посмотрел. Ну, чудеса!
Растёт там солнце в огороде,
Взлетел  подсолнух в небеса.






ХИТРЫЙ   КОТ

У хозяюшки мышь завелася,
       Может три, и им всё нипочём.
Кот соседский по имени Вася
На борьбу против них приглашён.

Ловит он тех мышей без усилий,
Он – герой, но не просит медаль,
Но зато называют «Василий»,
Угощают сметаной вдосталь.

И хозяйка, довольная очень:
Ваське – ласки, хвала и почёт.
Но Василий был плут, между прочим,
Каждый день по мышонку несёт.

«Мяу! Мяу! Мяу! Пусть хозяйка услышит,
Пользу ей приношу и уют.
Я отныне – гроза серых мышек,
Мне за это сметану дают!»

Но мышей - то уже  не осталось,
Переловлена вся их родня,
А сметану, хоть самую малость,
Ваське хочется день ото дня.

Он привык, что хозяйка ласкает,
За охотничий хвалит азарт,
И убитую мышку таскает,
Что припрятал неделю назад.






РАССКАЗЫ

АНАСТАСИЯ  или  ТЕЩА В ОККУПАЦИИ

Светлой памяти тещи А. В. Васильевой
1.

Да, сдала тёща. Постарела. Сгорбилась, хотя также не сидит без дела и одиноко копошится то во дворе, то в огороде. Да ведь, надо полагать, и я не помолодел за эти пятнадцать лет со дня последней встречи. Если бы не была предупреждена о моём приезде со старшей дочерью, то, конечно же, не узнала бы. К тому же мы были   не одни, с её внуком Сергеем  из  соседнего посёлка.   Встреча, как и полагается, не обошлось без слёз, но эти были уже не те слёзы   неуемной радости  после долгой разлуки. Немало за это время было потеряно людей, к которым мы имеем общую и безраздельную любовь, могилы которых, увы, разбросаны по обе стороны: чьи-то здесь в Новгородской области, а  чьи -то на далёком для тёщи Урале.   Эта  горькая  правда не разъединяла нас,  и, в то же время , не могла служить причиной особой радости.  Да, и тёща моя Анастасия Васильевна  за свою долгую жизнь опустошила уже весь запас этой влаги всё  больше причитала: «Димушка, Димушка», издавая хрипы, похожие на рыдания.  Небольшое  количество слёз вытекло  без усилий , как бы самопроизвольно, не увлажнив даже половину её лица.
Тешу себя надеждой, что для неё я тоже остался любимым человеком.  Теперь уже единственным зятем  (царство тебе небесное свояк Анатолий). Так получилось, что после женитьбы на её дочери, случайно попавшей на Урал по распределению, я не смог приехать к ней в течение  нескольких  лет.  Они знали, что у них есть зять, как его зовут, но представления особого не имели. Зато меня опередила моя сестра Марина, которая успела побывать у неё задолго до моих  «смотрин».  Надо же,  потащилась  знакомиться с  новыми  родственниками  в такую даль из Челябинска, чем, правда, послужила мне хорошую службу. А поскольку «Марина девушка горазд хорошая», - думала тёща, значит и зять неплохой мужик. Хотя и татарин». 
Дочь моя Настя, названная  в честь бабушки, после недолгих  разговоров тут же отправилась за  деревню , где  протекает замечательная река – Ловать. Можно бы было подумать о более поэтичных выражениях, но я этого делать не стану. Она просто замечательная эта река. Для меня, выросшего среди множества озёр Южного Урала, эта  река  была первым близким знакомством с большой рекой,  которая  после  нескольких  приездов превратилось во что-то более значимое и дорогое.  Да, и вся округа - поляны, лес стали дорогими и значимыми.  На этой реке я  купался,  ловил рыбу ,  а однажды ,  когда   приезжал  зимой, сплёл из алюминиевой проволоки большую «морду» для ловли рыбы.  Впоследствии  ею пользовались братья  моей  жены  и прозвали в шутку «диминой мордой».
В лесу я собирал грибы, ягоды, обходя ямы, оставшиеся от блиндажей, землянок и окопов, рассматривая заржавелые каски советского и немецкого образцов, которых в лесу было немало. На поляне, сразу за деревней , пас коров или предавался любовным играм с молодой женой, не обращая внимание на обилие ядовитых змей, которых ранее не встречал и очень боялся.
Все эти воспоминания поднимались из груди, собирались в районе кадыка, отчего трудно дышалось. Тёще не совсем верилось, что уже прошли три года, как не стало дочери, а зять всё же нашёл время и приехал.  Разговоры и воспоминания продолжались за столом.  Тёща, несмотря  на  свои  восемьдесят семь лет, тоже выпивает рюмочку за встречу, после чего я иду на реку.
Да, сдала тёща.    Возможно, что вижу её в последний раз. Надо побыть возле неё подольше. Есть возможность ночевать в соседнем посёлке у  её старшего сына  Виктора  в  более  комфортных условиях.  Я  этого  не  стану делать, буду ночевать у неё. Кроме того она прожила в этой деревне  Дретёнке  всю оккупацию, более трёх лет, о чём рассказывала первые приезды, но я эти рассказы запомнил плохо, и очень хотелось уточнить, а может и пересказать в прозе для её же внуков.
Членским билетом какой-либо писательской  или другой организации, что дало бы мне доступ к архивным документам , я не располагаю.  Да  и не хочу этого делать.  Не умею.  Я  даже  не  обращаюсь  к  источникам истории края, чтобы вставить в это изложение для достоверности  имена начальников,  командиров партизанского отряда Новгородщины или какого-либо полицая. Писать о войне  художественно мне не дано.  Я  не имею право брать на себя такую ответственность и писать то, чего не видел и не испытал. Не могу кривить душой перед могилами своего отца, командира пулемётной роты, лежащего на уральской земле, и тестя,  похороненного за рекой Ловать недалеко от деревни Дретёнка, и перед всеми теми, кто погиб , умер или доживают свои  последние  годы.  Моё дело правильно  изложить  лишь  небольшие эпизоды жизни во время оккупации и после неё, рассказанные тещей  –  Васильевой Анастасией Васильевной, жительницей деревни Дретёнка Парфинского района Новгородской области.

2.

Зима 1941 года подошла так же нежданно, как и немецкие  части. В некоторых деревнях, расположенных вдоль реки Ловати за Старой Руссой, немца и в глаза не видели, а он, супостат, уже прошёл эту линию, и бои гремели далеко  на востоке. Правда, в некоторые деревни немцы наведывались, но, захватив и награбив всё съестное, снова исчезали.  Несколько деревень вокруг Дретёнки  были  сожжены, везде  зияли воронки от снарядов, в лесу горел торф.  Земли  Старой  Руссы , как  полярная ночь,  охватило оскорбительно-тяжкое  время, называемое оккупацией.
Оккупация – это, когда горит сама земля предков, отдаёт гарью и не слышно птичьих голосов; когда  нет житья на собственной земле, а по любимой реке плывут трупы; когда ты с собственным ребёнком говоришь шепотом, а рядом, как выстрелы, звучат непонятные, пугающие  и  оскорбляющие душу  иноземные выкрики. Порой кажется, что уже ничего хорошего быть не может, а рядом со стариками, детьми и женщинами нет никаких комиссаров, которые могли бы поддержать дух и веру в непобедимость Красной Армии.  Зато  есть бравада, а иногда  и чуть ли не сочувствующий взгляд  пожилого немецкого солдата, отчего делается совсем дурно и не хочется жить.
Ещё до заморозков Анастасия с грудной дочкой Ниной на руках решила покинуть землянку, оставленную бойцами Красной Армии, где она прожила почти три недели  с другими женщинами из соседней сожженной деревни и ещё двумя женщинами средних лет с девчонкой и мальчиком одиннадцати и восьми лет.  Женщины эти ещё до станции Старая Русса отбились от своих из-за обстрела и добирались до встречи с Анастасией несколько дней по болотам. Смотреть на них было больно и жалко. Утонувшие куда-то вовнутрь глазницы, совершенно плоская грудь женщин и неестественно торчащие  ключицы  подростков наводили тоску. Наступали холода, и оставаться в землянке было невозможно.  Прибывала вода , которая  по  ночам  покрывалась в лужах льдинкой, и терпеть этого не было никаких сил. Пришлось вернуться в деревню. Из населения оставались старики   и  женщины  с  детьми,  не более  пятнадцати человек.  Два  дома заняли ещё несколько незнакомых семей, видимо, уставшие отступать, но имелись ещё домишки.  Заткнув разбитые окна подручными средствами ,  слегка подремонтировав печки , жить  худо-бедно можно.
Немцы, расположившиеся   в большом пятистенке, через два дома,   особого внимания на жителей  не обращали.  Партизан в округе ещё не было, и это   был не карательный отряд. То, что люди жили в оставленных красными землянках, они знали, иногда встречали женщин и детей, выкапывающих  в поле уже замершую картошку.  Брать    у них было  нечего , а потому население в первое время  не трогали. Людей это так же устраивало  и они сбивались в домах группами, семьями  ,что делало жизнь более сносной.
Однажды, это было перед обедом, к Анастасии вошёл  немецкий солдат с висящим  поперёк груди автоматом, едва протолкнув   своё грузное тело  через  узкие  двери.  Что-то внутри оборвалось, стало страшно. Лицо у немца,  гладко выбритое и мясистое, было скорее равнодушным, чем грозным. Но от этого сделалось ещё страшнее.  Первые его слова, резкие и в то же время сиплые, как звуки хлыста, нарушили тишину и Анастасия опомнилась. Мысли, которые пришли в голову, были о дочери, дремавшей на железной кровати.  Страх отступил и , неизвестно откуда  взялась злость  и решимость.  Немец на это никакого внимания не обратил, продолжал лаять и жестикулировать,  показывая  на  нехитрую  кухонную утварь, расположенную на самодельной полке над бочком с водой.
Выдавливая первые слова, Анастасия не узнала свой голос, но молчать не могла – боялась.
- Что? Что вам? Тебе?  У меня дочь, - проговорила она, подойдя к кровати заслоняя собой чадо.
-О, Я. Я. Киндер, киндер.- Немец затараторил отрывисто, без остановки и, подойдя к полке, схватил кастрюлю.
Кастрюлю, конечно, было жалко, но всё же это могло быть спасением: «Ушёл бы уж. Пусть забирает».
Унося кастрюлю, немец оборачивался, говорил ещё что-то и даже улыбался. «Да, сгинул бы уж,  наконец ,  будь ты  неладен».
Анастасия пришла  в себя от лепета дочери.  Нина, её  Ниночка, уже  проснулась, смотрит ясными  глазоньками и лопочет.  Обняв её, Анастасия дала волю слезам. Однако слезами горю не поможешь.  Вон их сколько течёт, слёз женских, по земле русской  широким потоком, как  сама  река  Ловать.   «Бедная, бедная доченька. Тебе бы молока довоенного. А тут ни коровьего, ни своего.  Да и откуда взяться грудному молоку от картофельных лепёшек». То, что когда-то окончится война, вернётся муж и у них снова будет своя корова, не представлялось, хотя очень этого хотелось.  Мечталось и думалось об этом   каждую ночь.
К вечеру страхи улеглись,  но теперь  уже  стало жаль кастрюлю.  Не считая старой сковородки, где обычно жарятся  лепёшки из мёрзлой картошки, она  была  единственной посудой для варки похлёбки.  Не будешь же варить  её   в  алюминиевой кружке, хотя имелись ещё два чудом сохранившиеся стакана.  Остальная посуда пропала, когда она покинула дом, уходя в землянку.
Описывая этот эпизод, со всей ответственностью заявляю, что за Старой Руссой живёт народ умный.… И не только умный. Упрямыми назвать не могу, но настырные – это точно. Если им что  в  голову втемяшилось,  то  переубеждать лучше  не  стоит.
Погоревала Анастасия, погоревала и решила вернуть свою кастрюлю.  Никакие уговоры соседских женщин  не  подействовали.
То ли часовой, то ли вышедший «до ветру» немец удивленно уставился на молодую женщину, так смело и целенаправленно приближающуюся к их обиталищу.  Раньше такого не случалось.
Здесь, немного отступая от сюжета, должен изложить, что к этому времени  у  немцев состоялось  небольшое  пополнение из вспомогательной службы сапёрной части. Они сгоняли женщин на реку сплавлять лес для строительства  блиндажей  и  других укреплений.  Лес шёл свыше  по  течению , а женщины должны были растаскивать брёвна в случае заторов. Полагался небольшой паёк,  но работа была адская.  Приходилось стоять в  ледяной воде по несколько часов.  Обувь не полагалась.  У кого что есть.  А были, в основном, дырявые резиновые сапоги.
Фельдфебель Иоган  среди вновь  прибывших  слыл  большим весельчаком и остроумным  малым. Пользуясь отсутствием дисциплины, он прохаживался по берегу  и  предлагал  женщинам поднимать подолы в знак капитуляции перед немцами, обещая освободить от  работ на целый день тех ,  кто продемонстрирует свои «прелести».  Подол обычно поднимала женщина по имени Валентина.  Ничего постыдного и зазорного и, тем более, позорного женщины в этом не видели.  Они сами посоветовали её делать это  потому, что у Валентины  был запущенный ревматизм, и  женщины ухаживали за ней, кто как мог.   Фельдфебель проделывал это тоже не из похоти. Ему, видите ли, было скучно. Не нюхавшему пороха вояке это казалось чем-то вроде эрзаца победы.  Валентину  он действительно освобождал от работ, а это уже для него считалось проявлением арийского милосердия  к поверженному врагу. Он упивался славой третьего Рейха и, пожалуй, был уверен, что такое обращение  к  себе будет терпеть весь мир. Правда, он знал о болезни Валентины, но намеренно «не видел» это.
Иначе будет нарушен весь смак для победителя.  Она, в свою очередь, ходила свободно, где пожелает, уже затупленным восприятием о происходящем.
Немец, увидевший Анастасию уже с более близкого расстояния понял, что это не  Валентина.  Он подскочил  и протянул руки, как бы для обыска, но,  услышав резкое  «А, ну!», отскочил от Анастасии и расхохотался.  Наглый был ещё  немец, самоуверенный: ни партизан, ни фронта поблизости. И не мог он предвидеть, что спустя некоторое время в  составе всей  команды будет вырубать подчистую кусты и яблони вокруг деревни, боясь незаметного приближения неминуемой смерти – партизан.
Анастасию  никто  не  задерживал, и  она  прошла  в  дом. Половина дела сделана, подумала она, но самое  сложное  ещё впереди. Нужно ведь ещё выбраться обратно и, желательно, с кастрюлей.
Немцы, вытаращив глаза, повыскакивали из-за стола, но объясняться  с  ними, чего очень боялась Анастасия, не пришлось. «Толстый» - как она его окрестила – узнал сразу, и что-то объясняя своим, взял кастрюлю, и выталкиваю Анастасию через порог,  вышел вместе с ней во двор, где  сунул  кастрюлю в руки.  На дне была внушительная порция картофельного пюре. Брать эту подачку не хотелось,  и в ней сработал этот старорусский нрав.
- Забирай  своё пюре, немец.  Забирай!  А  кастрюлю отдай.
Она жестами показала что, мол, вот это, что внутри – твоё, а это вот (кастрюля) - моя.  Немец, не совсем понимая, затараторил : «Киндер», «Киндер». Надо же, гад, какой сердобольный. Если бы Анастасия посмотрела в это время на себя со стороны, то  ужаснулась бы сама. То ли это была уже истерика, то ли, как говорится, «приборзела вконец».
-Не надо мне твоего пюре.  Забирай, а  кастрюлю  отдай!
Это насмешило остальных немцев, которые вышли наблюдать сцену на крыльцо.
«Толстому»,  видать,  надоело, слова его начали звучать угрожающе, а после он и вовсе не выдержал, развернул её  и дал сапогом увесистый пинок под зад. И летела моя Анастасия, ещё не успев остыть от спора, в одну сторону, а кастрюля в другую. На крыльце, держась за животы, хохотали немцы.
Уже по пути к дому, с подобранной кастрюлей, Анастасия тихо ревела, не совсем понимая причину слёз. Ревела, конечно, не от боли, а от обиды. С другой стороны, опять же, было радостно.  Кастрюлю-то отбила.  Дома поревели вдвоём , уже с соседкой. Это уже были слёзы страха, переживаемые «задним умом». Больше умывалась слезами соседка:
-Как ты только могла, дура, сотворить такое, имея на руках дочь. Ведь пристрелили бы за милую душу. Кто им тут указ?
Теперь тёща рассказывает эту историю легко, как случившуюся с другим человеком, но всё ещё удивляясь своей  наглости. Слова  «ненависть»,  «подвиг»  она  не  говорит.  Это была просто жизнь, а точнее лишь один эпизод из её жизни. А мне кажется, если сопоставить это с выходками «победителя» фельдфебеля Иогана, то тут, несомненно, подвиг.


3.

Дни стоят пасмурные, временами  идёт  дождь.  Как  говорится – откуда ушёл, туда и пришёл.  Виктор, старший сын тёщи, так и говорит: «Это ты, Дима привёз такую погоду из своего Екатеринбурга.  До тебя стояла жара».  И действительно, искупаться за отпуск пришлось всего три раза. В основном колол для тёщи дрова, благо Виктор привёз их целых две тракторные тележки. По вечерам сумерничаем с  тёщей, беседуем.  В основном говорит она, дождалась слушателя, а то всё одна да одна.   Водку  или  самогон выпить разрешает, но  не более  трёх-четырёх рюмок, а после куда-то уносит.  Мне и  самому не особенно охота.  Когда я ложусь спать, она заходит в эту комнату  и  продолжает разговоры, протирая ноги  спиртом. Болят у неё ноги.  Болят, возможно, от талых вод брошенной землянки, а, возможно, от ледяной  воды  Ловати  –  следствием немецкого сплава леса.
Из-за погоды рыба не ловится , но  я  выхожу вечерами на берег полюбоваться рекой. Между берегов, заросших тополями и ивняком, мимо цветущих полей  и деревень течёт замечательная река Ловать, неся свои воды в озеро Ильмень.
В прошлый  приезд, о, как давно это было, я  здесь ловил рыбу деревенским мужиком Яковлевым.  Ловили   саком, что ранее мне не приходилось. Для этого необходим пасмурный  вечер, почти темень и сак с огромной «мотнёй» из мелкой сети на огромном шесте.   Сак тихонько  опускается  на  дно, чтобы не было шуму, прижимается ко дну  и  тянется  на берег без ослабления нажима. Самой неосторожной рыбой оказываются  плотва и щурята.  Щука, такая юркая хищница, бывает такой  неосторожной, что раз за  разом  попадается  обязательно, хотя сак опускается  совсем  рядом  с  предыдущим местом.  Тогда  у нас улов получился очень даже неплохим.
Сейчас погоды нет и нет клёва, а для ловли  саком время не подошло. Это делается не раньше сентября или конца августа.
Закусив рюмочку картошкой и свежей редиской, выпытываю у тёщи о жизни  Яковлева, которого так  и  не повстречал, хотя живу здесь уже три дня.  Со слов тёщи, он стал сильно материться и ругаться с соседями. Сознаюсь, мне непонятно, как можно материться ещё сильнее.  Я то ведь помню, как он матерился. Неужто можно ещё сильнее?  Здесь, правда, все матерятся, но как-то не злобно и обыденно, что привыкаешь быстро  и перестаешь замечать.  Но, если  Яковлев стал  «сильно»  материться, значит, тому  должна  быть  очень  веская  причина. Особенно он невзлюбил своего соседа Славина, в адрес которого берег и вынашивал самые  смачные выражения.
Было удивительно: как можно жить в такой маленько деревеньке на три семьи и трёх дачников, и не ладить между собой.  Я помню свой первый приезд  и помню,  как мирно жили люди. Гнали самогон на печи, сложенной на улице, по очереди, угощались, но сильно не пили и расходились мирно. Когда это началось у  Яковлева объяснила   тёща. Начало  заурядное.
Дорогу между Яковлевым  и  Славиным  перешла  кошка. Вернее – петух. А было это так. Был у Яковлева петух. Красивый петух. С ярким оперением, молодой и задиристый.  И, видимо,  перезнакомившись со всеми рябушками деревни, он остановил свой выбор на курицах Славина. Виданное ли дело, чтобы  домашняя  живность  питалась у своих хозяев , а всё что умел  и  должен делать по обязанности, справлял на стороне.  Вначале это не  очень было  заметно. Ну, нет петуха целый день во дворе  и  чёрт с ним.  Вечером же появляется.  На то он и петух.  Но  со временем  выяснилось, что целыми днями он живёт, в буквальном смысле этого слова, с курицами  Славина.  Уходил он туда  как в  свой  горем  и возвращался к Яковлеву, когда вздумается, чтобы поклевать  зёрнышки и отдохнуть.   К вечеру снова отправлялся  к милым соседкам, дремал на одном с ними шесте, а рано утром , усталый и довольный, возвращался, чтобы лениво прокукарекать:   «Вставай Яковлев, скоро утро».  Даже жена Яковлева Зинаида не выдержала: «Да, чем у них что намазано, как чуть что - хвост трубой и бежит к Славиным. Кобель!»
Славин  же стал над этим подшучивать, намекал, дескать, ваш ли этот петух, если у меня живёт. Постепенно Яковлев стал раздражаться, и улыбаться при встрече перестал. Однажды его и вовсе затрясло. В этот день он встал раньше прежнего, чтобы на велосипеде  съездить  за  рейками  на  лесопильню.  Выйдя  со двора и прикурив сигарету, Яковлев встретился со своим петухом нос к носу, а вернее нос  к клюву.  Он, петух, шёл устало, но вальяжно, с чувством исполненного долга, чуть ли не ширинку на ходу  застёгивал.  Так Яковлеву стало обидно  и  невыносимо! Он представил ухмылку Славина , но возразить-то было нечем. Если бы этот петух топтал  всех  куриц   деревни,  то  мог бы  и вовсе не возвращаться и жить на вольных хлебах. В конце  концов, он мог просто жить.  А в этот вечер попал в котёл.  Подвело  бедолагу постоянство в любви.
Петух получил своё, но вот уже более пяти лет из-за этого Яковлев со Славиным враждуют. Славин, вроде, не прочь возобновить добрососедские отношения, но тот стоит на своём.
Позже, через пару дней, я сам стал свидетелем их разговора,  если это  вообще  можно  считать  разговором.  Мат стоял крепкий, как самосад, на всю деревню, а  потому излагать не стану, да и не всякая бумага это выдержит. Когда расходились, Яковлев крикнул соседу:  «Да,  чтоб ты ус…ся  горячим  дёгтем!».  Ответа при этом не последовало потому, что эти слова уже и  не считались руганью, и  прозвучали так же  непринуждённо, всё равно, что «Будь здоров, завтра свидимся».
Тёща моя смеётся:  «Знаешь, Димушка, сколько  лет они  уже ссорятся! Поди, забыли уже, с чего всё началось».
К  вечеру  полил дождь  и  на реку я  не пошёл.  Прикатила моя дочь на велосипеде из соседнего посёлка и, немного поговорив, укатила обратно. Там у неё обнаружилось столько сестёр и братьев, с которыми она ранее не  была  знакома, что сидеть и слушать наши разговоры ей совсем ни к чему, да и некогда.   К тому же не все слова бабушки ей понятны. Здесь говор другой и много слов, которых на Урале никто не слыхал, да и сама тёща может переиначить любое слово. Дочь сама смеялась, вспоминая один разговор с бабушкой ещё с прошлого приезда. Она собиралась на дискотеку с  двоюродной сестрой, и бабушка решила у неё поинтересоваться:   «Каку  окруту-то  оденешь  на  густотеку?».  Позже выяснилось, что окрутой тут называют одежду.
Я остаюсь у тёщи, немного выпиваю, слушаю её рассказы.

4.

Освобождение.  Оно, долгожданное, шло долго,  как  протяжная весна.  Канонады  гремели недалеко,  но видать не хотелось  гадам сдавать свои позиции.  Бой  длился несколько дней. Люди стали собираться  в кучу и говорить громче.  Между женщинами начались разговоры о мужьях.
В  один  из  дней,  когда  у  Анастасии  собралось  человек десять - двенадцать, начался артобстрел.  У девочки, стоящей возле дальней стены , снесло  пулей  голову.  Это  было  ужасно. Нужно же  было переждать в погребе  или в  подполе.   Но удержать людей  не  было никакой  возможности.  Хотелось, ох как хотелось, видеть освобождение самой, выйти навстречу к своим, потрогать и  перецеловать  каждого  освободителя.  Быть под оккупацией более трёх лет и прозевать своё освобождение никому не хотелось.
Через два дня у Анастасии поселились бойцы. Были они люди, как люди, но до чего же, господи, родные и долгожданные!

Старший лейтенант Вихарев распоряжался коротко и  ясно.  Команды так же исполнялись быстро, но как-то  без спешки.  Видать,  освобождать свою землю для  них стало привычным. Рядовой красноармеец Рахимов впервые видел колодец  «с журавлём»  и  всё  пел  свои  заунывные  узбекские песни, а  старшина Гаврилов, с перебинтованной головой , время от времени так томно поглядывал на Анастасию , что делалось томительно и как-то покойно. Господи, наконец-то.
Вихарев  разговаривал  с Анастасией, не то шутя, не то с острасткой, называя её «пособницей».
-Ну что, пособница, сварганишь мне блинов?
-Так ведь нет муки-то.
-Найдётся мука. Найдётся.
Так он называл её из-за валенок, которые Анастасия отдала молодому  немцу, дежурившему ночью по Дретёнке.   Немец  был совсем молоденьким, сопляк, одним словом.  Ночи были холодные, но так получилось, что он не вернул валенки, драпать надо было. Бросили всё. Убежали. А может, был убит.  Она уже пожалела, что рассказала об этом, Вроде как хотела пожаловаться своему освободителю, а вышло совсем иное.  Было и стыдно, и страшновато.  Шёл освободитель, замерзая в окопах,  от самой Москвы, а она здесь немцев снабжает тёплой  обувью.  Стыдно. Схлопотать за это, пожалуй, тоже можно.    Опасения,  правда, оказались напрасными.  Вихарев  называл её так  в  отсутствии бойцов, а когда заметил в её глазах мольбу  с  капельками  слёз, вовсе  прекратил  эти  разговоры.  К  тому же недолго отдыхали бойцы, ушли дальше  на  запад, добивать антихриста.  Блинов Вихарев всё же успел поесть.  Ел один – муки  было совсем немного,  да с таким аппетитом , что  другим  солдатикам так  и  не досталось. Ох, как он ел. Возможно, что всю войну вспоминал мамины блины на масленицу. И тут такой случай подвернулся.
- Живой ли остался лейтенантик? Интересно бы знать. Старый, поди уже, как я,- у тёщи морщины собираются в кучу возле рта. Задумалась.

Отпуск, конечно, вещь хорошая, но если в первую неделю кажется, что  всё впереди, то  вторая пролетает  так  непростительно  быстро, что заметно с каждым днём.  Поражаюсь  разительному отличию между отпуском и демобилизацией. Дембель ждёшь и считаешь дни.  И, главное, чем ближе к дембелю, тем длиннее становятся дни. Время останавливается. А тут всё наоборот. Чем ближе последний день отпуска,  тем быстрее  и  время летит.
Вот уже  настал  вечер, и  мы с дочерью,  попрощавшись с родными, садимся в поезд, который  из-за короткой остановки тут же трогается с места.  Бежать в купе, заказывать  бельё  мы не торопимся – скоро мост через реку Ловать. Вот она, эта замечательная  река темнеет под нами,  отражая  огни  деревень  на мелкой ряби,  несёт свои  воды  к  озеру Ильмень.   А  вот  там, на том правом берегу, в крайнем доме маленькой  деревни Дретёнка готовится ко сну, уставшая от воспоминаний и боли в ногах, не менее замечательная женщина – Анастасия Васильевна Васильева.   До свидания, тёща.  Свидимся ли ещё?  А хотелось бы…

Рассказ был написан через два месяца после приезда домой,  а следом пришло известие: померла моя тёща.  Нет её теперь с нами. Как хорошо, что повидались напоследок. Под названием  рассказа  пришлось  вывести  «светлой памяти». Светлая тебе  память Анастасия  Васильевна,  земля  пухом.
 
Дретёнка – Буланаш
2004 год.   
 

         













 

ОТКРЫТИЕ ОХОТЫ


Звонок в дверь разбудил Алексеева в семь утра, хотя в субботний день он намеревался  поспать дольше обычного. Кто бы это мог быть? Никого он в это время не ждал, а потому, натянув спортивные брюки, зевая и стараясь стряхнуть остатки сна, подошёл к двери.
- Ты,  что?  Спишь  всё  ещё?  -  Евгений  без  каких-либо объяснений  прошёл в дом и,  не снимая обувь, прошёл  на  кухню.  Удивляться не приходилось: Женя  он и есть Женя.  Когда Алексей, умывшись, вошёл в кухню, тот стоял  возле  окна  и курил, рассматривая лежащую на подоконнике газету:
-Ты что, забыл, что сегодня  открытие охоты?  Давай  будем думать сколько нас будет и кто что возьмёт.
Алексей ничего не забыл. Он хоть и  не был заядлым охотником,  открытие не пропускал. Но в этот год, открытие назначено на вечернюю зорьку, то есть с шести вечера.
-Куда торопиться? Успеем  приехать на место,  устроиться и занять свои номера.
- Нет уж, я вот с пяти утра уснуть не могу. Надо же за вами ходить, шевелить   и напоминать вечно  о чём-либо.  Подпинывать.  Давай, одевайся.
Уговаривать не стоило. Этот день считался  для Алексея праздничным, чуть ли не вторым, после Нового года. Красные даты  календаря  объявлены  официально,  а  потому  касаются  всех.  А  когда  праздник объявляется  по всей  стране, он несёт опечаток обязательности,  из-за чего теряет весь смак. Открытие охоты, по сравнению с другими датами, является чем-то, вроде, ритуала.  Это  долгожданный  день единения с природой, без  домашней суеты женщин, визга детей и праздно шатающихся выпивох. Это встреча небольшого круга мужчин, которые в течение всего года никак не находят возможность посидеть вот так запросто возле костра, под звёздами, побалагурить, вспоминая разные истории на охоте и, обязательно, отмочить что-то новое, которое  будет  вспоминаться  в следующий  год.  Разговоры охотников имеют свою направленность и только им понятные жаргоны. Большими категориями там не мыслят и житейские проблемы не решают.  Острословие  и непечатные слова становятся  привычными.  Любого  начальника-чинушу, кто  хочет сохранить свой кабинетный стиль, быстро ставят на место. Лидеров здесь не выбирают  и  не назначают,  ими становятся самые опытные. При этом, никто не сможет впоследствии объяснить, как  и  по каким  качествам у них стал лидером тот или иной охотник.  Принимается и понимается так,  как будто всегда, так и было,  «а как же иначе»…
Настоящие охотники  в этот день  добытчиками  себя  не считают и особо не стремятся завладеть трофеями. Азарт при этом тоже присутствует,  но проявляется  по-особенному, без каких-либо волнений, играючи.  Пальба, при наличии дичи, ведётся отчаянная, патронов никто не жалеет, стреляют даже чувствуя  невыгодность расстояний или  положения  стрелка. Кое-кто, а такие  есть во всех группах, и  вовсе  не отходит от костра. Благо, что охотники народ практичный, и запасаются всем необходимым загодя.  Сальдо,  по количеству  едоков  и пищи с водкой, решается на профессиональном  уровне. В каждой  бригаде находится  человек,  который проверяет  и  перепроверяет, надоедая остальным:  «Это взяли?  А это не забыли?».  К ним все привыкли, и такой нужен.
В  группе Петровича, куда  последние шесть лет  входил Алексей, таким человеком был Евгений:
-Всё приготовил? Ты в прошлый раз забыл плащ-палатку, помнишь?
Алексей, конечно же, не помнил, но попивая кофе, решил не портить тому праздник:
-Помню. Как не помнить. Сейчас всё сделаем, - при этом подумал, что «интендант» мог бы начинать свой вояж с кого-либо другого. 
Однако после кофе  настроение улучшилось, и он  пошёл доставать рюкзак.

Евгений, убедившись лично в готовности Алексея, убежал к другим, предупредив, что место встречи в три часа дня у Петровича.
Петрович жил на окраине их небольшого городка, в своём доме, с глухим обширным двором, огородом  и , что немаловажно, – баней.
Всех охотников на этот раз собралось шесть человек и четверо из них, вместе с Петровичем,  укладывали рюкзаки, ружья и другие необходимые вещи в «УАЗик», а Евгений с мужчиной по прозвищу «Башка» поехали в магазин на мотоцикле «Урал» и к месту стоянки должны подъехать самостоятельно.
Петрович, коренастый, небольшого роста мужчина  пятидесяти четырёх лет, возглавлял на заводе охотхозяйство, но никого из заводских в своей группе не держал. Поэтому в день открытия он провёл среди заводчан небольшое собрание, после чего уехал домой, поручив остальное своему помощнику. В его же группе все мужчины были из различных предприятий и организаций. Вот Сашко, высокого роста электрик со светлым, со следами оспы,  лицом тащил к «УАЗику»  котёл и топоры , а  Михаил вынес из сеней Петровича ведро с мясом, приготовленным с вечера для шашлыков. Каждая группа охотников, в день открытия, в смысле еды, имела свою гвоздь – программу. Кто-то (у кого места возле озёр)  ел вечернюю уху , кто картошку с салом и тушенкой, а кто варил охотничий суп «кондёр».    Группа Петровича, уже третий год, баловалась шашлыками.
Почему мужчину звали «Башкой», мало кто помнил. Об этом из всей группы знали только Петрович и Евгений, которые охотились вместе давно, ходили на лося и кабана, не считая боровой дичи.  Тогда, лет эдак восемь  назад, во время открытия охоты, он уснул недалеко от костра сидя, прислонившись к огромной сосне. Охота  с наступлением ночи  прекратилась , необходимое количество водки было выпито,  нужно было накопить сил для утренней канонады.  Уток  в тот год было много.  Рано утром все  охотники  соскочили  от дикого крика: «Башка!», «Башка!». Выяснилось, что кричал он, ещё не соображая, что с ним случилось,  дико и в то же время жалостливо,  сидя под той же сосной,  разбросав ноги в разные стороны. Но его крик был перебит, тоже диким, но уже хохотом. Хохотал Евгений, который раньше других подбежал к кричащему. Выяснилось, что от температуры  находящегося рядом костра, по стволу сосны  потекла  живица  на  голову сидящего,  а когда костёр потух (уснули все) , то волосы  его прочно  приклеились к сосне так, что оторвать его не было никаких сил. Волосы пришлось срезать охотничьим ножом.
Но, как это принято среди охотников, никто Володю, как его зовут на самом деле, в  обычной жизни  не  называл «Башкой», а вот на охоте прозвище возвращалось само по себе, чтобы после охоты снова исчезнуть.
Весь смак открытия охоты состоялся в том, что каждый раз есть  над чем похохотать, вспоминая   «выдающиеся» случаи.  Иногда немного прибавлялось  отсебятины, приукрашивалось и, конечно же, сопровождалось таким лексиконом, что никто, в обычной жизни, не подумает, что этот вот дядя, который всегда ходит в галстуке и выступает с трибун различных залов,  может говорить на таком  языке.  И на самом деле, он только при открытии охоты говорит такие слова. Грешно это или нет, но тут существует язык другого «государства», где все равны, где нужна дисциплина  вооружённых людей  и  где не принято врать. Шутки там тоже острые, но никогда не бывают обидными. Одним словом, отдыхают настоящие мужики, благодаря  судьбу  за  этот  лес , костёр  под  звёздами,  любящие дружбу, туманы над рекой, оружие и настоящую свободу.
Когда Евгений и «Башка» подъехали на мотоцикле, дрова уже были подготовлены, а на некотором расстоянии натаскано соломы  для  ночлега.  Август ныне теплый, но земля под утро сыреет, а какой уважающий себя охотник  не знает и не предохраняется от такой вещи, как простатит?
До шести вечера времени ещё оставалось, а потому  мужики «приняли на грудь по маленькой» и распределяли места, где кому стать. Выпивалось на этот случай очень редко, когда есть время  и совсем  понемногу, перед тем, как каждый  пойдёт на указанное место.

Открытие охоты - это не добыча лося, а  стрельба по уткам. И  потому  мужики   не  стоят, как часовые,  на своих номерах, часто,  когда  нет птицы,  подходят друг другу покурить  или просто поговорить, чтобы скрасить одиночество.
Михаил, шестой из бригады, самый молодой из охотников, работал в телеателье. Он, «на все руки мастер», с самого первого своего «вливания» в группу, каждый год занимался шашлыками, никому не доверяя это дело. Вечером он не охотился вовсе, готовил, накрывал «поляну» , и даже наливал всем.  Звали его  «виночерпий». Звали любя. Очень нужный на охоте человек. Своё дело он знал досконально, делал всё неспеша, но всегда в срок, без напоминаний. Утром, на другой день, он исчезал первым и всегда приносил самых больших и жирных крикашей.  Все шутили: «Не сам ли ты их, Виночерпий,  откармливаешь?».
После принятого  «на грудь», Петрович повёл всех вдоль  реки, чтобы уточнить, где и кто остаётся, а, распределив места, предупредил на всякий случай  ещё  раз:  «Кто выстрелит хотя бы без одной минуты шесть, пусть прячет свой стакан, всё одно не нальём!». Распорядок он чтил:
          - Лёха, свою «поскотину» ты осмотрел, а теперь пойдём обратно. Сходишь на ключик за водой.
Шли они обратно, с ружьями на плечах.  Вдруг, из-за кустов тальника, прямо под ноги выскочил зайчик, но заметив людей, тут же отпрыгнул в сторону.  Алексей  не успел о чём-либо задуматься и, вскинув ружьё,  выстрелил.   До открытия охоты  ещё оставалось более пятнадцати минут, но сработала реакция, само по себе,  непроизвольно.   Петрович и сам  вздрогнул и  схватился за ружьё, но опомнился. А вот Алексей не смог удержаться.  Он посмотрел на Петровича, разводя  руками, дескать, ну как тут удержишься. Дело сделано.
Раненный, как выяснилось потом -  ещё зайчонок,  закрутившись вокруг себя, сник и уставился на людей, припадая на раздробленную заднюю лапу. Время ещё не подошло, теперь это и Алексей понимал, а потому добивать новым выстрелом не хотелось. Но стоило чуть приблизиться к зайчонку, как он закричал , оглашая всю округу так, что у Алексея  мурашки по спине пробежали. Это был крик ребёнка! Крик человеческого детёныша!  Алексей и думать не мог,  что зайцы могут  издавать такой крик.  Стоило сделать ещё один  шаг,  как  крик  повторился. Этот крик раздирал ему душу, ведь это - его рук дело. Это он, Алексей Новосёлов, убивает этот  живой  и  дрожащий  комок,  который  как будто понимает, что его убивают,  просит пощады, уставив на палача свои косые прослезившиеся глаза. Терпеть такое невозможно, стрелять нельзя и подойти не получается. Зайчик замолчал. Остановились и молчали Петрович с Алексеем. Что делать?  Тут Петрович быстро подбежал к зайцу и резким ударом приклада заставил  замолчать  навсегда,  поднял за задние лапы и уставился на Алексея, на глазах которого можно было прочитать упрёк за жестокость.  Петрович, молча подошёл, подтолкнул Алексея вперёд себя:
 - Пошли. Раньше нужно было думать. Он с этой раной не смог бы выжить в лесу.
Дальше шли молча, а навстречу к ним выбежал Михаил. Ему было непонятно, почему до открытия прозвучал выстрел  на их участке, кто и в связи с чем сегодня будет лишён водки.
Алексея, правда, не лишили и, даже, напротив, заставили выпить тут же целых полстакана. Ему, правда, это мало помогло. По пути за водой и обратно он чувствовал себя опустошённым, а  позже посидел возле костра и уже, с первыми сумерками  зарылся  в солому  и  уснул от выпитого  без  закуски  дополнительного стакана.
Так закончился его охотничий азарт. Больше в бригаде он не появлялся.  Только  однажды, при  случайной  встрече,  он объяснил Михаилу, что в семье родился  второй ребёнок, и нет никакой  возможности  выбраться.   О том, что продал свою «Тулку» шестнадцатого калибра, умолчал…
 

П О П Ы Т К А

Случай, описанный в этом рассказе происходил,  (если  вообще  происходил),ещё в добрые времена застоя, когда водка стоила  3 руб. 62 коп.,  а милиционеры не знали, что означает резиновая дубинка, но каким-то образом умудрялись поддерживать правопорядок, руководствуясь одним лишь знаменитым приказом министра МВД СССР Щелокова Н.А. «О вежливом и внимательном отношении к гражданам».


У  Валерьяна  Малькова  трое  детей, и  все трое – дочери. Сам по себе он с этим давно бы свыкся, но ему постоянно напоминали  и, он, будучи человеком легкоранимым, стал постепенно  переживать.  Знакомым  это  понравилось  и  они  при  каждой встрече не забывали задеть за живое.  Чего только не наговаривали!  Возражать было нечем. Он стал намекать жене, мол, вот вырастут дочери и разлетятся в разные стороны. Пора бы подумать и о продолжении рода.  Но у неё были другие  взгляды.  Все разговоры обрывала  на полуслове. Валерьян не сдавался, был уверен, что вода камень точит.  Вскоре и жена нашла тактический ход.  Стоило  ему открыть рот, как  она  начинала  перечислять , какие у  соседей  есть вещи , о которых она может только мечтать.  Мечтала  всегда вслух  и очень долго.  Так, за неделю Валерьян знал весь интерьер жителей всей деревни и  даже  нескольких семейств соседнего посёлка.  Казалось, что соседи вошли с женой  в  преступный  сговор  и  покупали то одну,  то  другую вещь.  Валерьян несколько дней молчал, переживал и мучился от отсутствия аргументов, которые могли бы изменить настрой жены,  пока  не  пришла блестящая  мысль.  Это была даже  не мысль, он ляпнул, не подумав  наобум,  после повторил дважды и схватился  как  за соломинку:  «А я возьму и выиграю!».  Да, именно так и сказал.  Сначала он только оборонялся этой фразой,  но постепенно осмелел  и  пошёл  в  атаку: «А я выиграю, выиграю, выиграю!». Галина смеялась, крутила пальцем возле виска, но когда совсем стало невмоготу, сказала: « Хорошо.  Но имей в виду, что родить сына менее чем за пять тысяч я не  согласна».  Это уже была победа!
Валерьян  заставил её повторить услышанное  ещё раз  и  приступил  к  осуществлению   плана. План был прост и состоял из двух этапов. Первый этап состоял в скоплении денег, а второй  –  вояж в областной центр. Играть он собирался только в «спринт», ждать результата не хотелось. При нынешнем аппетите жены, денег сколотить не было никакой возможности, но он взял на работе ссуду. Терять время не хотелось.
Получилось так, что Валерьян действительно выиграл. На внутренней стороне билета красивыми буквами было  выведено «Выигрыш десять тысяч рублей».  Описывать его состояние я не берусь. «Есть же бог на свете!».  Валерьян десятки раз  доставал билет, целовал его  и  клал обратно в карман,  но тут же доставал обратно. Ему казалось, что положил мимо и может потерять. Нет, грабителей в подворотнях областного центра он не боялся. Напротив, было жаль встречных, которые после тяжелого рабочего дня, отработав свои 8 часов, плелись по домам, толкались и лезли в трамваи.  Он не заметил, как с блажённой улыбкой прошагал четыре остановки и оказался возле длинной мужской очереди.   О записке   жены  насчёт покупок  даже  не вспомнил, нужно было обмыть удачу.
Через полтора часа молодой милиционер привёл его в медвытрезвитель. Милиционеру он хитро улыбался. Казалось, что ему все завидуют  и  от этого  разбирал смех.  Только  во  время обыска охватил дикий ужас. Из карманов доставали все вещи и заносили в акт.  Валерьян долго не давался,  а  когда извлекли выигрышный билет, он пришёл в ярость. И даже пытался укусить дежурного за палец. Уходить   от  своих вещей  не  хотелось, но, несмотря на сопротивление, его затолкали в палату. Там он обошёл всех полуголых мужчин, что-то обещал и звал быть понятыми. Люди попались равнодушные и непонятливые. Только один, видимо более трезвый, проговорил: « Всё одно не отдадут. Нет. Обратно не получишь». До чего же стало обидно, хоть бери простынь и удавись. Он долго стучал в двери. После, собрав все силы, крикнул: «Учти, лейтенант, там на двойню!»,  и, весь в слезах, зарылся в подушку.
Утром его разбудили милиционеры, и было стыдно принимать от них поздравления, когда рассказывали о его буйствах.

В поезде Валерьян потихоньку успокоился.  Если бы выиграл пять тысяч ровно, думал он, то не увидел бы сына как своих ушей. Аппетит жены на вещи разыгрался не на шутку. Но с десятью тысячами можно быть спокойным. Что не исполнил её заказы, тоже простит. Никуда не денется, она никогда не держала в руках такие деньги. Подумаешь, в вытрезвителе побывал. Не грех, думал он, по такому случаю. Такое бывает раз в жизни. Зато потом он пить не будет.  Да  и вообще  он  больше не будет пить. Всё. Баста!.
Но  Валерьян  не сдержал  данное себе слово  и  всё  же  напился. Было это девять с небольшим месяцев после описанного выше случая.  Валерьян «обмывал»  дочь.




      


    
 

ИВАН ДА МАРЬЯ


Что-то не клеилось в жизни у Ивана Данилина в последнее время.   Всё он  силился  понять,  откуда  проросла  эта  полоса отчуждения между ним и  женой Марией.  Семнадцать лет  прожили душа в душу и на тебе… Конечно, были небольшие ссоры, размолвки. Но дулись тогда друг на друга недолго, а потом как - то  само по себе всё входило в свою привычную колею  и забывалось,  как нечто ненужное и постыдное.  Рос сын, как в сказке,  не по дням, а по часам. Вон какой вымахал! Другими детьми они не обзавелись, полагая, что нужно пожить  и для себя. На работе всё  шло нормально, а  домой возвращаться  уже  не было такого желания, как  раньше.  Вроде,  ничего такого  не произошло, чтобы взять  и  остыть  к человеку.  Скапливались всякие мелочи, случайно высказанные слова: сводилось одно к другому. И было странно сознавать, что  может оборваться последняя нить их взаимоотношений. Приходя с работы,  он ел нехотя  и,  не разбирая вкус пищи.  Глядя на молчаливую Марию, он вдруг обнаруживал, что она не так уж красива, а складки у губ  вовсе  не  украшают её, скорее наоборот.  «Как нехорошо, - думал он, - я уже сам начинаю искать в ней недостатки  и  изъяны. Всё же было нормально.  Всё устраивало». Первоначально Иван выказывал мужскую гордость, не хотел  заговорить первым, а отвечая ей, чувствовал, что говорит грубо.  Она уходила в другую комнату и беззвучно плакала.  Слёзы Иван не переносил  и  несколько раз порывался подойти  и  успокоить,  но настраивался так долго, что она уже приходила в себя и отвечала тем же, намекая на некую  зазнобу, якобы,  стоящую между ними. Хотелось наговорить ещё  больше грубостей, и чтобы  как-то сдержать себя, он уходил на улицу. Пробовал Иван запить, но ничего не вышло. Не любил он это дело. К семье он привык, иной жизни  не  представлял. Когда уходил на улицу, то обнаруживалось, что продолжает любить её, но стоило  вернуться домой, снова брала вверх гордость и  неопытность в подобных делах. Уже несколько дней спали отдельно и  ложились поздно, чтобы не видел сын. Спалось плохо.    Снилось, что спит с ней. Просыпаясь, вздыхал. Мария тоже вздыхала на своей кровати, переворачиваясь с боку на бок.  Хотелось подойти и нырнуть к ней под бок, но сдерживали высказанные за вечер слова.
Он однажды пытался сделать это,  но Мария  оттолкнула его с такой силой, что слетел с кровати на пол  и  быстро побежал к дивану, боясь разбудить сына. Дела-а-а! А какие ноченьки были после свадьбы!  Сейчас же – в разных углах,  а днём и того хуже, в разных комнатах. «И откуда только у бабы столько сил взялось, - думал он. - Как бы сын не услышал».   Засыпал далеко за полночь.
Проснулся Иван ещё до звонка будильника от бесконечного хождения жены. Мария, уже одетая, похлопывая , ставила подушки пирамидкой на заправленной постели. Она и раньше вставала рано, ставила чайник  и  открывала  дверь на балкон. «Видимо, спит спокойно, - думал Иван,- а я  дурак,  переживаю. Ей, видать, всё равно. Ну-ну ».  Было обидно.  Он притворился спящим и упорно дождался когда зазвонил будильник, поднялся, словно нехотя, и начал делать зарядку. В это время, зевая на ходу, вышел из другой комнаты сын,  и увидев его, удивлённо остановился:
-Что это с тобой, пап? Вроде, ты раньше никогда не делал зарядку.
- Много ты знаешь! – Ивана заело. – Растёшь,  как барчонок, никакой мускулатуры. Вот наплачешься в Армии.
Сын, усмехнувшись, прошёл в ванную.  Неужто догадывается?  Иван ещё больше обозлился, пошёл следом  и стал  торопить его:
- Быстрей давай. Мне тоже надо умываться.   А  ещё  побриться надо успеть.  Шляешься по ночам, разошёлся он,-  всё на гитаре бренчишь. Хоть бы голос был, а то срам один.
Сын удивлённо посмотрел на отца, но заторопился. «Видать, не знает. Не догадывается» 
За женой захлопнулась дверь.


Во дворе стояла приятная прохлада. Солнце ещё освещало не ниже четвёртого этажа и мостовая, не успевшая высохнуть после поливочных машин, ещё не издавала запах нагретого асфальта и пыли. Только на душе, как пыль на листочках  придорожной акации, лежал осадок вчерашних слов и взаимных обид.
В обеденный перерыв к Ивану подсел его напарник Семён.
   - Что-то не пойму я тебя, Иван, может что случилось? Да, ты можешь и не отвечать. Я, собственно, к тебе по делу. Подружка тут у меня, понимаешь? Словом, ждёт она меня сегодня вечером со своей подругой. Я пообещал, что не один буду. Может, пойдёшь за компанию?
- Нет. Ты что. Нет
- А что? Я видел её, баба - что надо. Да, и не прочь, вроде… Может, пойдешь, а?
- Брось, Семён, ну какой я к чёрту хахаль.
-  А что? Выпьем немного, потанцуем немного, всё и сладится, и не заметишь, как получилось.
Этот разговор не  выходил из его головы до конца работы. И каждый раз , когда встречались их взгляды, Семён подмигивал и кивал головой, словно спрашивая : «Что, не надумал ещё?». Можно, конечно, и сходить. Проветриться. Всё одно упрекает несуществующей зазнобой. С кровати вон столкнула. Что он, монах или евнух какой. На кивки Семёна, он стал отвечать, пожимая плечами, а под конец работы согласился.
    -  Ты только того. Объясни мне, кто такая, да и как там?
-Да, ты что? Обыкновенная баба. Тебе, может, даже и понравится, - он подмигнул и добавил, -  Система у них одна, разберешься.
Иван решил, что так оно и будет. Да, и Мария пусть немного поволнуется. Не такой уж он завалящий, как она думает. Однако каким-то уголочком мозгового вещества он подумал и о другом, о чём не хотелось сознаваться даже самому себе.
- Ладно, посмотрим.

Дома никого не было. Иван помылся, переоделся и закурил. Ему, почему то хотелось, чтобы Мария видела, как он уходит. Подразнить хотел или надеялся, что она остановит, он и сам не понимал. Вроде жалел, что согласился идти, но уже было поздно, обещал.
На столе лежала записка сына: «Мама, не теряй. Мы с ребятами на рыбалке с ночёвкой. Лёня». И что себе позволяет, паршивец, - подумал Иван, - совсем от рук отбился. Разве мог Иван в его годы уходить из дома с подобным извещением. Главное – «мама».  Словно и нет отца вовсе.
- Подожди, приедешь, - проговорил он вслух, - я покажу тебе Кузькину мать. Тут пришла Мария с авоськой продуктов и сразу прошла на кухню, а Иван, который не успел придумать ничего путного, растерялся и, схватив чайник, стал пить, мысленно представляя, как она на него смотрит.
- Ты куда это нарядился? – В её голосе не было ни удивления, ни обиды. Иван не ожидал такого безразличия. Ответил, подражая её тону.
- На день рождения пригласили. Может, вместе пойдём?
Как это выскочило, он и сам не успел заметить. А вдруг возьмёт и согласится.
         -  Нет. У вас там, поди, одни мужики.
         - Да, мужики. В основном ,- проговорил он, - Ну, я пошёл.
         -  Ты бы галстук завязал и денег не забудь, мало ли…
Эти слова были такими неожиданными, что Ивану хотелось крикнуть: « Ты что, дура? Я же к другой собрался!». Он сунул в карман галстук и выскочил из квартиры.
Всё в нём кипело. Он был готов растерзать себя. Перед глазами стояло усталое лицо жены, её детская незащищённость.  «Самец я паршивый. Дешёвка. Погань…» Шёл Иван долго, пока не опомнился. Он стоял возле городского сада. Идти  к Семёну он  передумал, отправился в магазин, где купил вина и вернулся домой.


  Жена встретила удивлёнными  и  покрасневшими от слёз глазами.
- Не пошёл я. Буду дома поздравлять,- как бы подтверждая это, достал бутылку и прошёл на кухню. – Дай закуски, Будешь пить?
Можно было и не спрашивать.  Мария вообще не  употребляла, но он не думал об этом. А между тем хотелось говорить и говорить. Молчание пугало его.
- Записку читала?  И что за мода пошла.  Отпроситься не может как надо. Что-то не такой он у нас.
- А ты что хотел? Поговорил бы по отцовски, сам бы с ним сходил на рыбалку,  машину бы  дал  поводить,  где  движения нет.  В выходные  из-под  машины глаза  не  высунешь. Никому дела до него нет. Вот уйдёт в Армию ничейным, а вернётся - снова уедет куда-нибудь и носа не покажет.
- Да, надо с ним поговорить  и  вообще наладить  контакт.
Пить уже не хотелось. Он стал в сухую закусывать.

Ночью  он  пришёл  к Марии.  Она  лежала  лицом  к стене. Иван заметил резкое движение её головы  и дрожащим голосом проговорил:
- Ты, того, не лягайся.
Мария не собиралась его прогонять, и он,  удовлетворённо вытянув ноги, лёг рядом. У жены вздрагивали плечи, и он понял – Мария плакала.
- Не надо, Машутка. Прости. Ну, подлец я, подлец. – Он хотел погладить  её  волосы, но она резко отдернула голову.  «Ну, конечно, - думал Иван, - будет она тебя ждать  с  распростёртыми руками, чего только не наговорил. А ведь мог связаться через Семёна с какой-нибудь. И как только он согласился».
  Незаметно он уснул, а когда проснулся под утро, то голова Марии лежала у него на плече, а тёплая её рука покоилась на груди. И так это было хорошо и желанно, что Иван почувствовал на своих ресницах скупое количество влаги.

 

ПИЯВКИ


Это озеро, как и многие другие, расположенные на Южном Урале, окружено  камышиным поясом.  В середине  лета,  в ветренную погоду гнутся стебли зелёного свежего камыша, словно морской прибой, шуршат уже  пожелтевшие , старые ,  но само озеро хранит величавое спокойствие. Водная гладь сплошь усеяна широкими, как блины, листьями кувшинок, и вода от этого не шелохнётся даже в бури. Между листьями, как веснушки на детском лице, выглядывают яркие кувшинки, на которые приземляются прозрачнокрылые стрекозы , перелетая с одной  на другую. Временами между листьями мелькают чёрные хребты снующих карасей. Вода издаёт слабый запах ила вперемешку с запахами растений, напоминая о незабываемом прошлом.

Марат грёб стоя, перекидывая весло то за один, то за другой борт лодки-плоскодонки, пытаясь убыстрить ход. Растения обвивались вокруг весла, лодка шла тихо. На озёре он не бывал уже шесть лет, а  оно за это время  изменилось  до  неузнаваемости.  Камышиный пояс расширился, отчего  водоём стал меньше, а островок, имеющий раньше  вид  восьмёрки, растолстел,  потерял «талию»  и  превратился  в  овал.  Озеро, без  которого раньше не могли жить, лежало сразу  за огородами, забытым и брошенным. Лет десять назад здесь брали питьевую воду. Марат ещё подростком приходил сюда в зимние  морозные дни, рубил лёд большими глыбами  и  тащил на санках по переулку домой.  Кусочками  льда  наполнялись  многочисленные  чугунки, кастрюли и фляги, которые ставились на печь или просто в углу прихожей.  Лёд, стреляя, трескался, превращаясь во вкусную и ядрёную воду.  От вырубленных  прорубей лучше  сохранялась  рыба  и  очищалась поверхность озера.  Теперь, когда появились водокачки, никто этим не занимался. Зимой на лёд стали загонять коров, чтобы поить прямо из проруби, и от навоза чище не становилось. Наверное, думали, что вода теперь не питьевая, а значит можно и свинячить.  Вода засорялась, дохла рыба. Озеро умирало. А ведь оно не только поило людей, но и кормило. Рыбы хватало всем. Бывало, поставишь вечером две - три сети, а на заре сплаваешь за неплохим уловом. Карась шёл жёлтый, вкусный. И рыбы от этого меньше не становилось.
Воспоминания менялись одни за другими, а всё вокруг из-менилось. Что-то было иное.… Да, уже не вернётся прошлое.  Вдруг он вспомнил с улыбкой, как прятался в камышах в зимний вечер от «муллы-бабая». Так звали  приезжающего в  деревню время от  времени мужчину, который занимался обрезанием  мальчишек. Каким-то образом  Марат узнал об этом заранее - видимо, взрослые ждали и проговорились. Марат вспомнил как сильно перепугался.  Письку было жалко. Так-то  маленький, а ещё отрежут, - думал он, - что останется. Да и больно, наверное. Он  убежал  к озеру и просидел  в  камышах  до темноты.  Возвращался  весь замерзший, переулком и решил зайти к знакомому мальчику Кариму, проживающему сразу у переулка. Домой идти уже не хотелось, но из-за боязни перед отцом поплёлся. Так долго сидел, что, поди, искали его все домашние. Карим стоял возле сундука у зеркала и улыбался. Однако, был  одет в женское платье, говорил, что в брюках больно. Ему пообещали много игрушек и успокоили. Когда он поднял подол, то   Марат ничего  не  разобрал из-за обилия зелёнки, но перепугался ещё больше. Незря, значит, прятался. Дома пришлось честно рассказать отцу причину своего исчезновения.  Ругани не было, а напротив , отец долго смеялся , и на том всё забылось.  Да, что только не связывало его с озером!
Сегодня нужно было для больной  матери  наловить пиявок.  Сколько воспоминаний связано с этим  ремеслом!  Интересно, когда это началось?   За много вёрст в округе мало кто мог отличить лечебную пиявку от обыкновенной, а вот жители его деревни толк в этом знали. К ним даже из других областей приезжали старики и старухи, скупали пиявок у местной ребятни  по двадцать  копеек за штуку  старыми деньгами. Одна пиявка – булка хлеба.  Неплохо.  Подростки  зарабатывали по тем временам немалые деньги.  Доходило до того, что  некоторые отцы ходили за  сыном-подростком, слёзно выпрашивая денег на «белоголовую», а, заполучив желанное, грозили не отпускать больше на озеро, если, не дай бог, он проговорится об этом матери.
Марат подгрёб к ондатровой кучке на дальнем конце озера, закатал штанины и, держась за борт лодки, встал  на неё. Кучка пошла под  воду, но скоро остановилась.  Ждать пришлось недолго.  Слабую боль укуса он  почувствовал уже через несколько минут. Пиявка присасывалась к левой икре.   Осторожно вытащил ногу из воды, оторвал пиявку и опустил в припасённую заранее бутылку с водой.  Вторая плыла сама, напоминая серо-коричневую ленту длиной около десяти сантиметров, с  чуть раздвоенным  хвостом.  Марат  поддел  её  плоское тельце пальцем и также отправил в бутылку.  Искать в других местах он не собирался. Штук восемь его вполне устраивало, а такое количество он надеялся наловить прямо здесь.  Не торговать же ими, а матери  и этих хватит на несколько лет.   Да, и кто купит? Прошли те времена. Так  быстро и  навсегда  отвернулись от озера, что нынешние пацаны его и не замечают. Им это незнакомо. Неужто, и старухи вымерли, которые понимали, что к чему. И в аптеках не слышно, чтобы принимали. Нет, незаслуженно ты забыто, моё озеро! А помираешь ты от отсутствия взаимности и контактов с человеком.  Как хорошо прочищалась вода теми же сетями  и  вырубаемым  льдом. Ловить рыбу сетями стали запрещать, а на удочку карась не шёл. Видимо, хватало, чем питаться.  Да и баловство это стоять целыми днями с удочкой. Издревле считалось, что это  простительно лишь городским и приезжим, кому делать нечего. Такое бытовало мнение.
Мать ожидала с приготовленной посудой и мхом. Раньше ей ставила пиявки соседка, повитуха Марата, но её нет  в  живых. Придётся помочь самому. Мать взяла четыре гранённых стакана: два больших и два маленьких. Большие стаканы, по три пиявки в каждом, она ставила, перевернув вверх дном, к ногам чуть выше колен, а маленькие, по пиявке в каждой, за уши. Проделала это уверенно. Видимо, хорошо помнила былое. Пиявки присосались к телу и еле заметно пульсировали.
-Не больно, мам?
- Нет, не очень, - она улыбалась, -  Что, жалеешь мать? Не бойся. Мне нужно было сделать это раньше. Совсем запустила болезнь.  Ну, всё.  Теперь можно убрать стаканы.  Не бойся, не выпадут.
Пиявки остались висеть свободно, впившись в кожу, и продолжали пульсировать. Их плоские тельца округлились от высосанной крови, напоминая кубинские сигары.  Вскоре, напившись досыта, отвалились  одна за  другой.  Мать обкладывала кровоточащие следы укусов мхом.
- Теперь, сынок, обмакни их  в соль и смени в бутылке воду. Пусть выплюнут всё. Марат не понимал и растерянно уставился на мать.
- Нужно макать их мордочками в соль, и они опорожнятся. Сытыми их не держат.  В воде они и пищу найдут, и проживут несколько лет.
И вправду, стоило слегка макнуть пиявку в соль, как она тут же струйкой выстреливала всю кровь обратно, превращаясь на глазах в плоскую ленточку. Только теперь они были несколько измождённые, как хирурги после утомительно сложной  операции. Очнувшись в свежей воде, они снова пришли в себя  и  заплавали.
К вечеру здоровье матери заметно улучшилось. В тёмных сенях, в бутылке  отдыхали  уже полюбившиеся  ему существа, готовые при надобности снова прийти человеку на помощь.

Марат уезжал через два дня.  До остановки версты две  он шёл прямиком через огороды. Мать, как это уже заведено, провожала его взглядом до самого перелеска. За её спиной виднелся камышиный пояс забытого всеми озера.



 

БИЧ


В колодце теплотрассы, на  пустыре с железнодорожной веткой между Резинотехническим и шинными заводами, спал сорокалетний  мужчина, положив  вместо  топчана  широкие доски  на  две  параллельно идущие трубы.  Рядом на вентиле висела его поношенная шапка, на которой лежали не первой свежести  вязаные   варежки.  Под топчаном цементный пол усеян клочьями шлаковаты, пустыми бутылками и окурками. Колодец был размерами два на два метра, такой же глубины.  В эту зимнюю ночь мужчина спал в одном пиджаке и брюках, подложив под себя фуфайку. Было жарко. Через открытый люк медленно падали редкие хлопья снега, но таяли, не долетая до ног  спящего.
Проснулся  мужчина  посреди  ночи от удара  по  ногам и долго силился понять, где находится и что это было. В колодце тихо и темно. Он постепенно пришёл в себя, нащупал на трубе окурок и стал прикуривать. Память восстанавливалась.  Пили они втроём после «халтуры»  на мясокомбинате.  Работа была тяжёлая, на всю ночь, но выбирать не приходилось. К двенадцати часам выдавали деньги.  На реквизиты паспорта внимания не обращали. Некоторые  работали по военным билетам и старым пропускам.   Набирали каждый вечер  возле проходной комбината. Своих рабочих у комбината на разгрузку туш крупнорогатого скота  не было.  Костяком бригады    каждую ночь были, как и он, бичи и алиментщики. Подрабатывали там регулярно и давно освоились. В следующую, после выдачи денег ночь, «бригады» менялись. Отработавшая бригада уходила пропивать заработанные, а на их место записывались другие, такие же бичи и алиментщики, чтобы получить на следующий день деньги и идти пить. Пропившаяся уже группа набиралась снова.  Быстрый заработок и невнимание к документам держали крепко.  В ночь работы они  наедались  на  два дня  вперед. Девчата  из колбасного цеха  и  полуфабрикатов попались добрые. Варили суп, состоящий из одних крупных кусков мяса и картофелин. Отсыпались и пьянствовали в подвалах и теплотрассах.  Вчера пили  с Николаем  и  Витюхой.  Вроде был ещё кто-то, но он сомневался в этом.  За водкой ходили несколько раз, играли в карты, но как разошлись, не помнил.
Прикуривая затухший окурок, мужчина заметил на полу большой белеющий предмет, но никак не мог понять, что это могло быть.  Чиркая спичкой, поднялся  и обнаружил на полу окоченевшее тело  совершенно голой женщины. На виске у неё среди  спёкшихся  кровью  волос зияла  дыра.  Рядом валялся матрац, забрызганный кровью и коричневой жидкой массой. По телу мужчины пробежала дрожь, во рту пересохло. Он простонал. Никаких женщин с ними не было. Это он помнил. Да и откуда ей взяться. Словно что-то вспомнив, соскочил с места, обошёл весь колодец, чиркая спичкой. Одежды никакой не было. Значит сбросили. Вот оно чем по ногам стукнуло. Сейчас бы выбраться и убежать, но куда в такую пору?  Сидеть с ней тут тоже не хотелось.  А   ведь быстро могут узнать, кто  тут пьянствовал. Проверить записи в мясокомбинате дело нетрудное. На них милиция плевала  до поры до времени , а по данному случаю уж  постараются.  "Как пить дать!», -  проговорил он  вслух.   Первую мысль, вытащить и закопать тело в снегу, он отбросил сразу. Не только дотронуться, но и смотреть на неё не хотелось. А что, если сообщить в милицию? Но, а как тогда доказать, что это не твоих рук дело?  Опять же  и   закапывать опасно,  вдруг кто заметит, или собака какая обнаружит?    Если узнают, что закапывал, значит, убил ты и хотел освободиться от улик. Ещё хуже! Он выбрался на улицу, чтобы не сидеть возле трупа. Шёл снег. Со стороны шинного завода  был    виден  едва  заметный след волочения. Значит можно и нужно заявить, пока след есть. Ребята подтвердят, что с ними баб не было.  Решение принято, но задерживало ещё кое-что. Он почти год не платил алименты, нигде на постоянной работе не числился. Да, и уходил от жены, наставив такое количество синяков… Их было больше, чем неизвестно откуда взявшихся засосов на её шее. Может, уже ищут. «Опять же, - думал он,- всё равно найдут, если ищут. А тут заявлюсь сам. Может, зачтут». Он выругался, но решение менять не стал.

Лейтенант милиции Марков в засаде не участвовал и был выведен из состава оперативной группы, хотя убийство совершено на его участке. Преступник «вычислен».  И в доме его соседа дежурили опера и участковые. Надобность в Маркове отпала, к тому же ему  предстояло ехать  в  командировку , сопровождать  двух человек в ЛТП.   Нужно  было  реализовать так трудно выделяемые путёвки в  лечебно-трудовой профилакторий.  Путёвок было две.  «Счастливым» владельцем одной из них Тимониным Юрием, медицинская комиссия пройдена, решение суда есть, но отправку отложили из-за Барзункова.  Последний тоже предупреждался за пьянку и нанесение жене побоев, но около полугода назад исчез.  И вот объявился.  Пришёл сам.  Прибежишь тут.  Сбрось-ка среди ночи,  на сонного  и  с глубокого  похмелья,  мёртвую бабу , к тому  же совершенно голую. Всё на свете забудешь.  Тимонин давно ждал отправку, ходил за лейтенантом Марковым по пятам, надоедая «раньше сядешь – раньше выйдешь». С Барзунковым  проходили  комиссию, хотя подозрение полностью не было снято.
На  Рыкова вышли по двум линиям. Помог давно  проверенный подворный обход жителей Шинного посёлка с фотографией убитой. Её опознала продавщица пивного киоска, расположенного на улице Самолётной. «Да, видела её. Пиво брали с мужчиной. Когда это было? Да, никак три дня назад. А, может четыре». Мужчину она не знала, но описала хорошо. Началась работа  по установлению  завсегдатаев  киоска.  К  вечеру было установлено шесть человек, которые ходили в киоск регулярно. Двое из них, с которых было решено начинать,  не просто приходили покупать пиво.  Деньги у них  не водились, предлагали посуду, которую всегда имели при себе. К ним уже все привыкли. Болдин Геннадий, как звали одного из них,  встретил оперуполномоченного и, посмотрев на фотографию убитой, заговорил тут же с особой охотой:
- Никак мокруха, начальник? Да, вижу. Ну-ка, ну-ка. Да это Анатолия Рыкова знакомая. Три дня назад пиво брали, её ни с кем не перепутаешь. Ох и стерва…
  Рыкова он знал, как проживающего в Шинном посёлке, хотя и не знал адреса.  А это  уже  не  составляет особого  труда.  На то есть ЖКО и паспортная служба.
Кроме того,  из-за  множества татуировок  на  теле  убитой (даже на ягодицах), стало ясно, что она судима.  По отпечаткам пальцев  установлена личность через  информационный  центр МВД.   В колонию,  откуда она недавно  «откинулась», то есть освободилась, направлена телетайпограмма. Уже через два дня пришёл ответ, что убитую зовут Алфёрова Светлана Ивановна, что сидела за квартирную кражу, а перед освобождением имела переписку с Рыковым, проживающим в городе Свердловске.
Взяли Рыкова через три дня, когда он всё-таки, решил вернуться домой.  Причина убийства  банальна  и  вполне  в  духе Алфёровой.  Очень  точная  характеристика  любителя  халявного  пива Болдина: «Ох и стерва».   Рыкову, с одной стороны,  совсем  не жаль, что «замочил»  её  из-за её же  оскорблений, с другой, наоборот - ужасно жаль, что из - за такой придётся мотать срок.
Зато, это решило судьбу Барзункова, с него снято, как говорит Марков, уголовное преследование, и он уезжает в ЛТП от этого кошмара.
Поезд «Сверловск-Бокситы» отправлялся в полночь. Когда в вагон с шумом ввалился Тимонин, но него никто никакого внимания не обратил. Он напоминал великовозрастного пионера, отправляющегося  в пионерлагерь ,  шёл по проходу, размахивая рюкзаком. Появление Маркова с Барзунковым  представляло иное зрелище.  Барзунков  одет в старую фуфайку,  видавшую виды шапку.  Небритое лицо  –  усталое и помятое. От него пахло стёртым запахом КПЗ.   Картину  завершал  представленный   к нему лейтенант милиции, и, когда они  остановились у единственного свободного места, старухи, сидящие внизу, стали переглядываться, шептаться.   Тимонин тут же воспользовался этим и, страшный брехун по натуре, стал рассказывать Барзункову страшные небылицы о своём « преступном прошлом». Останавливать его не имело смысла. Когда старухи, боязливо оглядываясь, покинули свои места, он умолк сам, пристроился возле окна и стал доставать из рюкзака продукты.  Ел  он  медленно, тщательно разжевывая пищу, а , насытившись, подвинул продукты Барзункову , у которого ничего с собой не было,  и пошёл курить. Во всём вагоне укладывались спать.   Марков с Барзунковым остались вдвоём.
- Не боишься, лейтенант, что сбежит твой Тимоня? Ох, и попадёт от начальства.
- Нет, не сбежит. Тем более это приравнивается к побегу и можно схлопотать срок. Вот, например, ты бегал, и что? Понравилось?  Даю слово, Барзунков, приедешь  помолодевший  и чистый перед законом.  А  пока там год  будешь  пилить доски, алименты будут взыскивать.
Опять же задолженности не будет. Если бы не ЛТП, сел бы ты,  дурень,  за алименты и за побои. Точняк!  А Тимонин? Он сам за мной ходит уже с месяц.
- Да, - Борзунков провёл рукой по щетине на подбородке, - может и к лучшему, что сбросили эту бабу именно на меня. Я уже и не знал, как жить дальше. Всё спуталось.  Вот вернусь, пойду на работу и устроюсь в общагу. Только так она не сможет меня посадить, моя разлюбезная, мать её…  Быстро вы мне поверили и нашли убийцу. В кино ищут долго.
  Матерился он не очень-то уж привычно, не умеючи, но, надо признаться, к месту.

Вернулся Тимонин, забросив куртку, поднялся на второй ярус и зашевелился, устраиваясь поудобней. В отличие от него, у  Барзункова было уйма вопросов ,  и  Марков , по мере своих знаний, рассказвал ему о порядках в ЛТП. Тема разговора постепенно менялась, и он вскоре знал почти всё о неудавшейся и исковерканной жизни «подопечного».  Беседа  продолжалось в тамбуре. Барзунков, глубоко затягиваясь, смотрел в угол и не мог наговориться.  Смущение пропало. Сначала всё шло хорошо. После работы тянуло дамой, а после рождения ребёнка и вовсе бегом возвращался. Пил тогда мало. Всё началось из-за бесконечных корпоративных вечеров у жены на работе.  Приходить стала  выпившей,  не во время. Знаешь, лейтенант, лежу я с  ней  в такие ночи  и  словно не со своей. Не сплю,  а в голове разные мысли.  Ведь не зря говорят, что пьяная жена, когда без тебя,  - уже не твоя жена.  Так и случилось.… Как ушёл?  Да  мы тогда  подрались  не  на  шутку. Хватка у неё, я тебе скажу, медвежья. Как сцапает за волосы, не отодрать. Словом, наставил ей синяков и ушёл. Детей вот жалко,  скурвится совсем, а за ними глаз да глаз нужен.  Двое  их у меня, оба мальчики.
Тут Барзунков  сматерился неумеючи, бросил окурок,  давая понять, что не стоит больше говорить об этом. 

Проводница разбудила их на подходе к станции.   На улице было морозно. Светало.  Дорога до профилактория  не близкая, снежные крупинки, как комары, набросились на них, и не было от  них  отбоя.  На протяжении  всего пути  приходилось  протирать поочерёдно, то нос, то уши.  Закрывать нос было так же невозможно,  они проникали сквозь перчатки и начинали жалить так, что руки сами ныряли в карманы.

Спецчасть ЛТП ещё была закрыта. С КПП вышел прапорщик  и позвал их к себе, предупредив, что у него тоже прохладно, но нет ветра.  Спас один из клиентов профилактория, работающий в кочегарке,  который вышел посмотреть, не земляков ли привезли?  Работа у него была блатная, жил, по сравнению с другими, припеваючи.  Посещал процедуры, лекции  и  другие мероприятия, но не маялся под постоянным надзором  в  ДОКе, а сидел в тёплом помещении, чифирил и читал книги.
- Садись. Садись, мужики. Ну и холодрыга, - посмотрел на Маркова, - попей, лейтенант, чаю.
Чай - это было только название.  Марков, обжигаясь,  проглотил такую горькую массу, что на языке образовался налёт и свело скулы.  Кочегар  довольно засмеялся  и добавил кипятку. От горячего чая в кочегарке потянуло ко сну.
Приняли Барзункова с Тимониным быстро, в специальной комнате, где ждали парикмахер и кастелянша.  Осталось отметить командировку и можно ехать домой.
Уже на улице, когда курил с прапорщиком, к ним вышел Барзунков. Был он пострижен и в новеньких сапогах.
- Товарищ лейтенант, у меня к вам просьба. Пожалуйста, зайдите ко мне домой , пришлите  фотографию  детей.  Она есть дома…  Я  с ними  в парке фотографировался.    Пришлите мне. Пожалуйста. И поговорите с моей,  пусть напишет  на  развод. Попробуйте. Чё ей ждать?, - вид у него был как у пацана.
Марков пообещал. Сделает. Он уже как-то привык к этому человеку. Не всегда попадаются такие душевные попутчики.






ПОЕЗДКА


В здании автовокзала было тепло и уютно. В этот вечер, в канун нового года, у единственного окошечка  кассы  выстроилась очередь желающих, во что бы то стоило попасть к родному застолью, оказаться в кругу знакомых и родных. Очередь продвигалась  медленно,  и задние  напирали  на  стоящих  впереди, недовольные их медлительностью.  Казалось , что чудо автосервиса  способно через заснеженные поля и леса вывезти их  к  новому году , оставляя позади былые неудачи и невезения.  Прошлое было в этом зале и на стоянке под открытым небом, а стоит выйти  и  сесть в салон стоящего там  Икаруса, как твое  безбилетное прошлое, где были неудачи, заплутает в снежной круговерти и уже никогда не сможет догнать тебя.
Остаться с прошлым наедине мне тоже не хотелось, хотя в прошлом году было много хорошего.   Но, пока живёт человек, он, бесспорно, верит, что новый год всегда лучше старого.   Я так же был уверен в этом и уже подсчитывал стоящих впереди себя пассажиров,  сравнивая  с примерным  количеством мест Икаруса.  Оказалось, что нас даже на несколько человек  меньше, чем он может вместить.
Чтобы скоротать время, я  стал разглядывать людей, стараясь угадать: кто есть кто.   Лет сто назад, пожалуй, без труда смог бы отличить студентов от крестьян, а последних от купцов по одному  их  разговору,  не говоря об одежде.   Сейчас  же это крайне затруднительно, так как  времена  встречать  людей по одежде прошли, а разговоры  велись как то тихо, на различных участках очереди  сливались в один монотонный гул.
Тут моё внимание привлекла женщина около сорока лет в искусственной чёрной шубе и песцовой шапке.  Войдя в здание, она, не встряхивая с себя прилипшие хлопья снега,  подбежала к очереди,  и стала  пробираться  к кассе с  боку, но  её  тут же выпихнули обратно. Она, размахивая билетом, стала обращаться поочерёдно к стоящим людям.
- Да что же это, товарищи? Мне нужно сдать билеты на утренний рейс. Я не беру билеты, не еду я никуда!
Люди понимающе кивали головой, а как только она поворачивалась к кассе, очередь вновь уплотнялась,  не оставляя никаких лазеек.  Кто-то  осторожно  проговорил, что, коль  не ехать, то можно бы было и  подождать, куда спешить.  Но женщина, видимо, спешила. Она снова и снова наскакивала, стараясь прорваться к кассе, но стоящие впереди тут же образовали полукруг,  выставляя  ей  на  обозрение свои спины и затылки. Всем думалось, что  они отстояли своё не для того, чтобы  у самой  заветной цели очередь увеличивалась ещё  на одного человека. Вот я возьму билет, - думалось им, -  пусть сдаёт свои  билеты.  Однако за ними стояли  и  думали такие  же  «сердобольные». У них также подходила очередь. Кто-то из дальних рядов прокричал:
 - Да, пропустите вы её. Что она, ваше возьмёт?
Ответ прозвучал без паузы и достаточно громко:
- Чего ради я должна ей уступать? Простояла целый час, а скоро отправление. Надо было думать раньше,  когда брала билет.
Её поддержали стоящие рядом.
Незнакомка в шубе поняла, что её больше понимают в задних рядах, но касса была впереди.
- Да что я, провожать вас всех должна ?!- Она была в отчаянии. – Вас вон сколько…
Тут из  задних рядов  к ней  подошёл  солидный  мужчина.  По крайней мере, мне он показался вполне солидным, ведь я стоял и занимался изучением людей.
- Ну что, милая, билетики сдать не можем?, - голос у него был сочный  и  богатый,  под стать толстым и розовым губам.
– И сколько выручить собираетесь?
- Да немного, двести сорок рублей.
Я уже был уверен, что «солидный» восстановит порядок, но он не спешил к кассе:
- А ты продай свой билет мне. Я страсть как хочу съездить в ваши края.

Проговорив это, он взял у женщины билет, отсчитал ей деньги. Дал ей  двести пятьдесят рублей, от сдачи отказался.   Проговорил и проделал всё это нарочито громко и, разорвав билет, бросил веером вверх. Проделал это как на сцене, и с достоинством оглядев очередь,  горделиво  проследовал к  своему  месту.  Он слово читал мои мысли:  а вот вам и купец.  Приближаясь к своему месту, он внимательно всматривался в лица, стараясь уловить чьё-либо восхищение.  Эта, казалась бы мелочь, испортило всё настроение, но через некоторое время я забыл об этом, подошла моя очередь.  Мысли перенеслись  в  далёкий  пункт прибытия, где в уютном доме сидит самая добрая в мире мать в ожидании, когда откроется калитка  и  завопит колченогая собака радостным лаем.
На улице темнело. Только возле столба у стоянки, словно светлячки, носились  под  фонарём легкие снежинки.  Войдя в салон, я сел и предался воспоминаниям, стараясь представить себе  миг  встречи.  Настроение  было приподнятое , я  сидел  и мечтал, пока рядом не приземлился мой сосед. Обернувшись, я увидел  широкое лицо «купца», с толстыми  и  розовыми губами, тут же отвернулся , уставившись в окно.  Снежинки  под фонарём уже напоминали  кусочки   оборванного билета, и  от  этого у меня внутри всё смешалось.  Вроде, ничего  особенного  мой сосед не сделал, но я очень на него обозлился.  Возможно, что  раньше никогда не видел такого самодовольства.  Это напомнило, что нет никаких границ  между старым годом  и  настоящим.  Всё здесь и всё рядом.  По всем правилам я не должен был въезжать в прекрасное будущее с таким соседом.  Он, как полагал я, должен был остаться  в  снежной  круговерти среди прошлогоднего людского порока.  Уже ничего думать не хотелось.  Да  и  зачем думать и гадать,  как тебя встретят.  Ясное дело - хорошо встретят, были бы здоровы.  Я  решил  вздремнуть.  Сосед уже  похрапывал,  причмокивая  толстыми  губами  и  сладко  улыбался. Ему, наверное, снились деньги. Много денег.

Проснулся я измученный и долго не мог прийти в себя, пока за окном не замаячили знакомые населённые пункты и повороты. Я встал и, небрежно отбросив разбросанные ноги соседа, отправился к выходу. Скоро выходить.  Настроение снова  вернулось ко мне.  Новый год  –  он всё равно лучше старого и должен быть более счастливым. В это я продолжал верить.


 

УРОК В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЕ


Все трое: я, Серега Ярцев и Володя Семенов доехали до психиатрической больницы в одном автобусе. Другие однокурсники уже были у входа, ждали, когда нас пригласят для беседы с больными и знакомства с историей болезни некоторых из них.
У читателя с первых слов рассказа может создаться впечатление, что мы учимся на медиков. Это не так. Мы действительно учимся, но в специальной школе милиции по линии уголовного розыска. Наш филиал школы готовит оперуполномоченных для работы в уголовном розыске, а проще говоря – оперов. Мы с Володей работаем участковыми инспекторами, а Серега – помощником оперативного дежурного при РУВД. После трех лет заочного обучения нас ждет работа сыщика. Основным предметом у нас является оперативно-розыскная деятельность, но есть и множество других, по которым нужно сдать зачеты, чтобы быть допущенными к экзаменам. У нас двухнедельные межсессионные сборы. За это время мы должны повторить якобы изученные самостоятельно два предмета и сдать по ним зачеты, чтобы на сессии к ним уже не возвращаться.
Судебная психиатрия, по которой сегодня практическое занятие может нам никогда не пригодиться, но она включена в программу. Выяснять вменяемость и назначение психиатрических экспертиз по «злодеям» - это задача следаков. Но ничего не поделаешь. Позавчера, например, мы ходили в морг по судебной медицине. Присутствовали на вскрытии трупа. Как все происходило, о чем говорил патологоанатом, демонстрируя «учебное пособие», - говорить не буду. Тема не из приятных. Хорошо, что дядька был добрый и разрешил курить. Кроме всего прочего по предмету, я узнал, что все наши девушки курят (кроме одной, которая замужем).  «Все девушки» - сказано не очень определенно. Их всего четверо.  Сегодня же мы предвкушали занятие более веселое и занятное.
Встречаться  с больными такого рода, пусть не очень часто, приходится и по моей работе. На участке, который я обслуживаю таких людей, я полагаю, немало. Хотя лично знаком только с двумя. Пока курим и травим анекдоты, я вспоминаю про одну из них. Ребятам интересно.       
Трушкова Анна жила в однокомнатной квартире и отличалась от других жильцов своей пятиэтажки только тем, что очень тучная, в зимнее время ходит всегда без верхней одежды, любит поговорить с участковым инспектором и держать мертвых кошек в своем холодильнике. Кроме этой тихой уединенной жизни она доставляла неприятности врачам. То ли от тучности (около полутора центнера), а может, по другой какой причине, у нее совершенно не прощупывался пульс и однажды, когда она уснула на скамейке возле дома, ее приняли за мертвую и увезли в морг. Пострадал от нее на этот раз студент, дежуривший в указанном заведении в ночное время. Трушкова проснулась ночью и, несмотря на то, что никогда не мерзнет, собрала простыни со всех трупов и, укрывшись ими, легла на свое место. Видимо, раздетая голой, привыкла спать укрытой.  Студенту было достаточно видеть, как все «обитатели» раскрыты, а одна, под несколькими простынями, ворочается с боку на бок…
Молодой рыжий санитар пригласил нас в помещение и привел в зал со множеством стульев, куда вскоре привели первую больную. Это была женщина лет сорока пяти. На вид обыкновенная больная, коих можно увидеть во всех лечебных учреждениях и отличалась, наверное, только тем, что за все время общения ни разу не улыбнулась. Вопросы разного рода ей задавали и врач и мы. Она не отрицает, что больна, но жалуется, что очень плохо себя чувствует, когда приходит в себя  после уколов. После ее ухода, врач прочитал небольшую лекцию, а после знакомимся с ее историей болезни. Татьяна Васильева, как звали больную, окончила с отличием физико-математический факультет, преподавала  в  школе и  заболела  всего три  года  назад.   Вначале ее странное поведение никакой тревоги не вызывало, но постепенно так все осложнилось, что она была уволена и поставлена на учет. Впоследствии срывы участились, она стала заговариваться, бегать по соседям и стучать в двери. Когда вызвали службу газа из-за  своеобразного запаха,  выяснилось, что ее пребывание в обществе становится опасным. Кроме невыключенной газовой плиты, вся комната была усеяна пухом от распоротых подушек. Ее рассказ перед отправкой сводится к тому, что к ней пришел бывший муж, который во время чаепития стал уменьшаться в размерах и стал пятнадцатисантиметровым мужчиной. Когда она положила его на подушку, то муж провалился вовнутрь. Она искала его долго, распорола все подушки, но так и не смогла обнаружить, а соседи помочь ей не захотели.
Доктор, отвечая на наши вопросы, объясняет отличия олигофрении от идиотии, излагает  признаки других форм душевной болезни.   Мы стараемся успеть записать  как  можно  полнее, поскольку наше самостоятельное заочное обучение предполагалось методистами по учебной части, но только не нами. Все наши потуги между сессиями проявлялись и исчерпывались написанием контрольных и курсовых работ. Правда, во время сессий трудились как папа Карло, рвали подметки так, что даже выпить за встречу с курсантами из других городов было некогда. Наверно потому, что знали – наверстаем после экзаменов. Мы так подгоняли самих себя и, после сдачи экзаменов обнаруживали, что действительно узнали очень и очень немало.
Писать о втором больном особой охоты нет. Он, как бы, считался учебным инвентарем по идиотии. Единственной его нормальной  выходкой было то, что немного «отрезвев» и увидев наших девушек, стал показывать пошлые жесты и телодвижения, сопровождая такими же словами.   
Приглашая третьего больного, доктор предупредил нас, что он экземпляр редкий и будет нам интересен. 
«Редким экземпляром» оказался мужчина около сорока лет, бывший культпросветработник из небольшого уральского городка. Чем он знаменит, доктор знал хорошо, и вопросы задавал сам. «Экземпляру» это нравилось. Он быстро овладел аудиторией и говорил быстро, заученно. Первая часть его тезисов, как он называл свое выступление, касалась красоты населенных пунктов. По его убеждению, дома каждой из улиц должны быть окрашены в один определенный цвет, где одна из улиц должна состоять из красных зданий, другая – только из зеленых, третья – желтых и так далее. Представляя все это я уже начал думать, что, наверное, это  смотрелось бы очень красиво, даже вспомнились слова из песни Юрия Антонова: « Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную и на Тенистой улице я постою в тени».  Правда эта мысль владела мной недолго. Вспомнив огромное количество улиц нашего города, пришел к выводу, что они все - таки должны иметь названия. Где взять столько цветов, чтобы их отличать?  Как бы  выглядели наши города в окончательном варианте, мы не узнали. Доктору с огромным усилием удалось переключить «экземпляр» на другой его тезис, который касался человеческой сущности. Это был его «конек». Говорил он увлеченно, жестикулируя, а голос становился все громче и нетерпящим никаких возражений. Ничего особо ненормального на первый взгляд в его словах не было. Такое мог говорить любой сосед или знакомый за бутылочкой водочки и особых возражений в ответ не услышал бы. В наше время, особенно на эстраде, принято корчить из себя психов. Видимо, за неимением особенного голоса, они пытаются создать отличающий их от других имидж или показать, что они ужасно индивидуальны и преданы своему искусству до сумасшествия.  Наш «экземпляр» тоже чувствовал себя, как не сцене, и выкладывался без остатка. Ведь так долго никто не хотел его слушать, прерывали, уходили, оставив одного с этими мыслями, и даже били. А тут сами доктора предоставили аудиторию, согнали молодую поросль, которую во что бы то ни стало  нужно подковать относительно человеческой сущности. Он был в ударе. Я, хотя было жалко конспекты, записывал все его мысли, стараясь сохранить стиль и выражения. Вот они.
- Не верьте, когда говорят, что человек сам выбирает себе дорогу. Это - чушь собачья! Гомо сапиенс – это разум полузверя на уровне приспособленчества. Он , уже имея ясное сознание, старается брать у природы то, чем можно набить момон, прикрыть срам и поднять камень, которым можно отбиться от себе подобных или при помощи которого можно отобрать у себе подобного то, чем можно набить момон и прикрыть срам. Всему этому виной – мясо. Принимая в пищу мясо, он не только поумнел, но и ожесточился. Допустим,  кинулся на тебя саблезубый тигр с огромными, не в пример твоим,  клыками, а ты его по башке камнем -  тюк:  «Получай, сука! Скотина поганая! Хрен моржовый..» ( тут он начал терять контроль над собой, но доктор перебил : « ладно, ладно, что там дальше?»).
- Из святого у человека осталась только частная собственность. Это процветает. Человек - рвач по своей натуре, собственник, одним словом. Одни платят другим всю свою несчастную жизнь и , умирая вздыхают потому, что детям так же надо будет платить, но уже больше. Другой всю жизнь живет за счет первых, но, умирая тоже вздыхает, думая – останется ли моим детям что? Хватит ли? Этот зря вздыхает – собственность охраняется.
Говорил он много, но дальше марать конспекты не хотелось. То, что «экземпляр» болен, стало ясно только со временем. Он постепенно перешел на крик, стал обвинять человечество во всех грехах, стал ходить из стороны в сторону, насколько ему позволяли стоящие по обе стороны санитар с доктором, а после как-то набычился и смолк, уставившись на противоположную стену. Бедный  «экземпляр».  По истории болезни он не буйный, он сам  боится людей из-за собственной к ним ненависти,  но   очень даже способный  крушить имущество любого из них, ходить и кричать по улицам лозунги и доставлять обществу уйму неприятностей.  Его «тезисы» были тем единственным, чем он живет. Он больше ничего не знал, а скорее всего, знал, но забыл
 За такой период я не собирался изучить всю медицинскую терминологию, тем более на латыни, а потому скажу одно – человек зациклился. Мысль, единственная, и по каким-то причинам, ужасно устойчивая, стала навязчивой.… А  это уже -  мания.

Собственно и писать об этом,  возможно, и не стоило, но с тех самых пор меня стали преследовать некоторые мысли. Меня очень пугает научное понимание этого явления – психиатрия.  Конечно же, я рад, что этот предмет у нас предусмотрен. Хотя бы для общего развития. Ведь мы, менты, действительно должны знать хотя бы что-то из любой области, иначе ничего не изменится, если вы даже назовете меня  полицейским  (или карабинером, как в Италии). Если участковый Маврикян, составляя протокол об административном правонарушении пишет: «Иванов поссал возле дома такого-то (обязательно с двумя «с»), то, считаясь полицейскими, наверное, мы вряд ли заработаем очки у населения. Речь, правда,  совсем  не о том.
Вот живу я и совершенно не знаю, когда и кого можно объявить сумасшедшими. Тем более мне не очень  нравится слово «душевнобольной». Еще никто не знает что-либо о душе, а лечить её берутся. Кто все же должен лечить это  : психиатр, психолог, батюшка из храма или еще кто-то. Успокаивает одно – я человек не очень открытый, умею сдерживать эмоции, болтать зря не стану. Однако  ж, все это может быть истолковано совсем по-иному. Наверное, это единственная болезнь, где необходимо точно знать, кого лечить и стоит ли, поскольку мы все, в некоторой степени немного психи. Сегодня ни для кого не секрет, что психбольницы использовались в свое время, как место для изоляции инакомыслящих. А что, если это «инако» начнут понимать инако? А еще, не дай Бог, придумают устройство, которое бесспорно и в точности начнет указывать , кого действительно следует признавать душевнобольным? Тогда, пожалуй, труднее будет отыскать нормальных, чем ненормальных. Долго живет человек и всегда решает какие-то проблемы, чем только голова не забита.… У меня бывали случаи, которые истолковать никак не могу. Паронормальные, можно сказать, явления. Тогда этого термина не было, но люди встречались с этим явлением и искали их объяснение.  Например, для узкого круга было напечатано постановление об отказе в возбуждении уголовного дела Московского ГУВД        г. Ленинграда, связанное с полтергейстом.
И вдруг мне стало как-то не по себе. Может я, где то,  в полной степени – псих?  Хотелось, когда ехал обратно в трамвае,  спрятаться с за  спины других  или стать невидимкой. Вдруг да увидят, кто я.  Ужас!
После обеда  – уголовное право. Может, отвлекусь как-нибудь.








               
 

НЕ ДЕТЕКТИВ

1.

Захожу в кабинет Елены Степановны и, разговаривая на различные темы по работе, замечаю на стеллаже очередной иронический детектив Донцовой. Она это заметила и предлагает. Я отказываюсь. Шучу, что в последнее время даже свое написать некогда. Она намекает, что вообще-то пора мне самому приняться за детективы. Такой вопрос мне задавали и раньше и я много раз отшучивался. Действительно, имея, если можно так говорить, слабость к писанине, я ни разу не пытался создать что-либо детективное. Иногда мне и самому кажется странным такое отношение к своей бывшей работе участкового, оперуполномоченного уголовного розыска, следователя. Я теперь пенсионер МВД, работаю простым юрисконсультом, но никак не могу сказать, что скучаю по своей бывшей работе. Наверное, тогда я любил свою работу, вернее, она мне нравилась. Временами я был уверен, что работа сыщика – это единственное что мне нравится. Особое удовлетворение испытывал после каждого удачно раскрытого преступления или расследования сложного многотомного уголовного дела, которое проскочило через суд без сучка и задоринки. Качественная работа всегда радует. Радует, но, видимо, не до такой степени, чтобы начинать писать детективы.  Я вообще отношусь к работе, как к работе. Если сказать проще, то я уверен, что настоящая работа не должна приносить постоянное удовольствие. Иначе, какая же это работа? За удовольствия нельзя вообще платить деньги. Работа, сама по себе, это кое-какое лишение свободы самовыражения и просто свободы, которая из-за этого вознаграждается два раза в месяц у банкомата.  Она к тому же должна быть трудной, от неё нужно уставать, радоваться выходным дням и праздникам.  А как же иначе?  Работа сыщика такая же рутина, бесконечные проверки всяких версий, нудные опросы свидетелей, беготня, засады и многое другое, когда вдруг, закуривая сигарету, обнаруживаешь, что она последняя, хотя покупал пачку совсем недавно. Одним словом, воспоминания о ней совершенно не тянут, чтобы про это начинать писать, хотя сюжетов множество. При увольнении на «заслуженный отдых» в управлении кадров знакомили с личным делом сотрудника. Это такое досье, которое видишь только при увольнении, в первый и последний раз, которое после твоего знакомства уходит в архив, чтобы по истечении некоторого времени быть уничтоженным.  В этом деле есть раздел о поощрениях, где я вычитал и вспомнил некоторые громкие дела, при раскрытии которых участвовал. Их вполне достаточно, хотя некоторые уже не помнил, а некоторые вообще не отмечены, хотя помнил, что участвовал при раскрытии этих дел и даже был поощрен. Тогда была своя практика поощрений. Например, во время дежурства мы втроем раскрыли убийство с особой жестокостью. Представление о поощрении троих уходило в управление и все трое получали премию по десять рублей (время было такое). Поэтому представление старались писать на одного. Тогда премия, как сейчас помню, составляла пятьдесят рублей. Отметить втроем это раскрытие на вторую сумму было, конечно же, приятнее. Как бы там ни было, воспоминания были, но не звали на их изложение в бумажном варианте. Меня волновали совершенно другие вещи, вернее другая сторона этой службы. Сама психология службы держит человека в какой-то прострации, что ты начинаешь мыслить иначе, делаешь не совсем понятные для других выводы или можешь начинать переживать из-за таких мелочей, позабыв, как кажется другим, более значительные события.  Как бы там ни было, но в моей памяти игровой вариант не держится. Остается что-то другое, которое укладывается в обыкновенные устои. Другие, кто привыкает к тому розыскному, вечной подозрительности, ожесточаются. Теперь я знаю, что это значит. Я вижу и знаю людей, кто уже давно отработав своё, остались там… Тяжко им. Нельзя так . Не ментами родились и умирать ими совсем ни к чему. Писать об этом также не хочу.  Правда, иронические детективы Марининой и  Донцовой не в счет.  Они просто молодцы.  Даже удивляяюсь: как можно читать детектив и так отдыхать. Мне и впрямь там делать нечего. Не умею. Не смогу.
То, что вспомнилось сегодня, - тоже не игровой вариант работы сыщика. Что-то эпизодическое, что врезалось в память и не отпускает. Время, наверное, было тяжелое. Я сильно переживал это время. Это были времена борьбы с пьянством. Боролись мы, надо сказать так , что писать об этом стыдно даже сегодня, через столько лет. Даже временами кажется, что не патриотично поднимать эти воспоминания перед нынешней молодежью. Вдруг из них не все читают только Интернет, вдруг кто-то и книги рассматривает. И все-таки я вырос до такого возраста, когда патриотизм не означает: «А мы-то лучше!»   Как говорит поэт: «Не пальцем деланы и те, кто на Луну летали». У них, правда, и позора своего  хватает, но это уже их дело. В данном случае мой патриотизм – это обыкновенный стыд, который действительно адресован той молодежи, которой я не желаю таких дней и надеюсь, что они такое  повторять не станут.
То, что вырубили весь виноград, а мужики в городах дохли, как мухи, от «синеглазки» (нитхинол для мытья окон), нас особо не волновало. Ко всему относились серьезно. В редкие дни, когда завозили настоящую водку для продажи по талонам, очередь устанавливали несколько милиционеров, которые сами побаивались толпу. Дубинок тогда не было, о феномен толпы – это не только свора, объединенная одной яростной целью, но и первые ряды, которые не имеют никакого выбора. На них сзади так напирают, что остается идти и только вперед. Хоть на пули. И вправду стыдно, что все  это происходило с нами.… Поэтому у нас сейчас культ на водку и пьянку, поскольку мы сами подняли на такую высоту эту гадость. 

2.

Работа дежурного следователя днем стремительна, вечером тягостна, а под утро утомительна. Кому-то, может, было наоборот, а кому-то просто по фигу, но у меня остались такие ощущения. Днем, как сейчас помню, не успевал вылезти  из УАЗика, а тем более побывать на всех совершенных преступлениях. Бывали, конечно, преступления, которые мы умудрялись раскрыть по горячим следам в день дежурства. Но это было редко. В основном,  не успевали составить протоколы осмотра мест всех происшествий. Когда  видишь, что тут сегодня ничего не  светит , то  остается  одно :  лучше осмотреть  место происшествия   и зафиксировать все следы, закрепить их и отразить, чтобы потом было над чем работать. Я, как помню, часто не успевал доехать до райотдела, чтобы выкурить, хотя б одну сигарету в нормальной обстановке. Как правило, заговаривала рация и сообщала очередной адрес, куда необходимо выезжать.
По вечерам наступало небольшое затишье, но у каждого следака хватает своих уголовных дел, которые находятся, как принято говорить, в его производстве. На самом деле они находятся в сейфе и их очень даже немало. По ним нужно работать каждый день. Там всегда подпирают сроки продления, окончания, приостановления и т.д. и т.п. Некоторые из них «светлые». Эти дела нужно окончить в срок и сдать в суд. По ним сидят задержанные злодеи, которых, если не успеешь допросить, провести очные ставки, выехать на место происшествия (да и мало ли что), то могут увезти по этапу.  А это значит, что потом придется потратить целый день, чтобы ехать в тюрьму, писать бумаги и проделать там все эти действия  второпях и боясь, что вот-вот придет надзиратель и уведет его обратно.  Вот вам и детектив. Чего хорошего в такой работе? Она, конечно, нужная и обязательная, как говорится,  для всех стран и времен, но неблагодарная. Ужас - какая неблагодарная! Поэтому, наверное, и нравятся иронические детективы, что так , увы, не бывает. Когда был опером, то свобода действия была, а потому имелась хоть какая-то романтика. Она так же имела свои границы и не все вольности прощались, поскольку на твоей «земле» преступления не прекращались совершаться, а их нужно было раскрывать. Одним словом, волка ноги кормят, но и башка нужна не только потому, что там расположен рот, которым ты жрешь и пьешь.
В это дежурство, около четырех часов ночи я успел сделать почти все и уже собирался лечь в кабинете поспать, представив друг к другу четыре стула.  Кровать, надо сказать, не ахти какая удобная, но сон на такой бывает даже более приятный. Уж я-то знаю.  Поспать мне, однако, не пришлось, зазвонил телефон. Служебный телефон в это время суток звонит исключительно похабным и противным звонком. Разбил бы…
- Не пугайся и не расстраивайся. Есть жмурик, но он мой. Я приглашаю тебя просто проветриться,- следователь прокуратуры Гена Коноплянников, как я мысленно представил, рад, что не дал мне поспать и ему будет не одиноко рассматривать очередной труп. На скоропостижно усопших он выезжает сам, где оставляет направление в морг и уезжает. Мне там делать нечего, - Погода такая хорошая, не пожалеешь.
Мне его жмурики, по правде говоря, в любую погоду не симпатичны. Своих хватает, хотя, тьфу-тьфу,  у меня их меньше.
Тут и водитель заходит в кабинет:
- Ну что, едешь с нами?
- Да уж, уснешь тут с вами.
Погода действительно стояла замечательная. В это время суток она всегда особенная. Что-то вроде тепленькой выспавшейся женщины перед тем, как открыть глаза и так истомно-сладко потянуться. Ужасно чуткая и трепетная. Еще не все звезды исчезли, а до солнца еще далеко.
- … Одним словом, один из друганов проснулся ночью попить холодной воды, но воду не нашел. А вот друга обнаружил уже холодного. Рядом на диване…
Ну не гад ли этот Конопляников? Так грубо сдернуть меня на землю с такой мечтательной высоты. Эх, Гена, Гена. Беспордонный ты человек, Гена. Без стука врываешься в мой мир сплошной лирики.… Да к тому же со своим жмуриком…

Мужчина ждал нас у самого въезда в поселок, расположенный в восьми километрах от города. И живет, как выяснилось, во втором доме с краю. Ничего нового он сообщить не мог. Они с Геной вошли в дом, а я хотел побыть во дворе, покурить с водителем, но меня так же позвали. Никаких следов насилия или других данных на наличие криминала не было. Дома был относительный порядок и то, что меня привело в ярость, так же было сложено вполне прилично. В правом углу от входа в дом, аккуратно, в несколько рядов, выстроены флакончики из под одеколона «Сирень», а слева так же почти идеально сложена целая куча из хозяйственного мыла. Почти столько же нам в Армии выдавали старшины в банный день для целого батальона. Зачем хранить дома на видном месте одному человеку мыло на целых три роты солдат? К чему все это? Пояснить может только наш незадачливый заявитель.
Я, как человек пьющий, знал до какой крайности мы дошли в борьбе с пьянством. Стеклоочистители , лосьоны, одеколоны   не были секретом. Сам я , правда, от этого не страдал. Благодаря своей службе, я имел возможность доставать вполне приличные напитки. Да и пил я тогда не очень часто. Об этом говорить сейчас так же неудобно, хотя ни у кого ничего не отбирал и никого не заставлял пить эти суррогаты. А все же появилось какое-то нехорошее чувство, которое не отпускало и держало меня в напряге. Вина чья-то все равно была. Пили в России-матушке во все времена. Я уже не молод и помню даже бутылки, запечатанные  сургучом. Даже бытовала поговорка :  «Вышло солнце из-за туч, не пора ль сорвать сургуч». Тогда мужики пили на троих бутылочку и им хватало. Они становились слегка под хмельком, но никогда не дурили, как от нынешнего пойла.  Государство от продажи водки содержало чуть ли не всю оборонку, выпускало водку качественную , и дураков в стране было меньше. И вдруг оно же объявило водке такую войну, что щепки летели… Уже никто не мог объяснить и тем более контролировать – в каких пределах необходимо с ней биться.  На местах , как у нас заведено, как лебеда поднималась инициатива «кто кого переплюнет». Одно дело, что Управление торговли города дает разрешение отпускать флакон одеколона только с нагрузкой с двумя кусками мыла. Гораздо страшнее другое. Одеколон был приравнен к спиртным напиткам и отпускался только после одиннадцати часов дня. То есть по стране гласно распространялось общее мнение, что одеколон - это спиртной напиток, а потому его нужно принимать вовнутрь и покупать, как всякий спиртной напиток только в положенное время.  Закон есть закон. Нарушать его нельзя. Видимо, этот факт меня и поразил, что через столько лет вспомнил такой эпизод из жизни. Наверное, мужчина, который нас вызвал к мертвому другу, дожидался одиннадцати часов, чтобы помянуть его. Люди его, наверняка,  все понимали, поскольку это считалось нормальным жизненным явлением.
Ну, вот и вся история. Никакого детектива и никакой иронии. Я знаю, что не нытик по натуре ,  и  в трамваях правительство не ругаю , а вот все, что было плохо, сохранилось в памяти и , не дает покоя  по сей день. Что тут поделаешь? Скучно, конечно, понимаю. Иронические детективы читать легче, а писать их, поди, тяжело. Что не умею, то не умею. Простите, что такой скучный человек. Вот пишу я об этом и «задним умом» понимаю, что не совсем только из-за этого эпизода взялся за перо. Нехорошо написать, перечитать и успокоится, когда сам не до конца сказал то, что именно тебя гнетет. Чувство, прямо скажем, как говорил сатирик, мерзопакостное. Просто так написать о том , что тебе когда-то стало известно  мне тоже претит. Ради объема будущего сборника? Да я, если говорить положа руку на сердце, вовсе не уверен, что когда-либо выпущу книжечку. Нет и еще раз нет! Написать все это и прочитать меня заставило очень обидное чувство за нас за всех. Возможно, что прочту и выброшу. Действительно, как-то, не патриотично  то, что собирался рассказать. А если не собираюсь,  то к чему начинать и бросать на полпути? Такое чувство, будто я надумал плюнуть в свою же хамскую рожу, а в то же время хочу остаться без плевка, поскольку об этом могут узнать другие.
Одним словом, было и кое - что другое, на эту же тему, что пережил немного позже описанного случая. Моя младшая сестра работала в одной из дальних деревень, куда я ездил на выходные дни. Вечером я вышел покурить во  двор. Если кто деревенский, то знает, что в это время есть особый смак в тишине, слегка разведенной шумом дальней лягушачьей песни или редким пыхтением скотины, трущейся искусанными оводами боком о край амбара или ворот. Сюда же приплетается хор цикад. Однако же в этот день, вернее вечер, ничего этого не было. Кто-то из мужчин дрался, сопровождая свои действия обязательным матом, а по деревне стоял запах такого перегара, который возможен только от одеколона. Справляли день рождения, а по такому случаю в магазине отпускалось много флакончиков. Мы же все люди с понятием, как же в такой день без спиртных напитков? Одним словом, смака в этот вечер я не обнаружил и пошел в дом. Зато, дрались мужики остервенело, как можно драться только с таких вот «благородных» спиртных напитков. Спать не было никакой возможности, да и вся деревня, вроде как, не спала. Утром уезжал с таким чувством, что лучше промолчу. Можно было бы сказать, что меня наотмашь ударили по хамской роже ещё и тем, что совсем недалеко проезжали другую, немецкую,  деревню. Там нигде не валялись вырванные для драки штакетники, все было ухожено, а дома – что мне особенно понравилось - побелены все до единого. Там действительно жили люди и, если бы кто-либо из них подошел ко мне и обозвал «русиш швайн», то возразить было бы нечем. Ну, до чего же, блин, обидно! Конечно же, захочу разорвать эту писанину на клочки, разбросать и никому не говорить, что там было написано. Но стану ли я от этого не быть свиньей? Ведь только войдя в свой городок сразу увижу, что везде образованы свалки, валяются пакеты с мусором, разорванные бродячими собаками, хотя мусоровозки приезжают регулярно по два раза в день три дня в неделю. Ну почему мы такие?! Почему?!
Извини, читатель, но здесь ничего придуманного нет. Здесь то, что никак не дает мне покоя и мешает жить нам всем. И забыть нет никакой не возможности. Не изменились мы.
А если вдруг не разорву, то простите. Я заранее не зря предупреждал, что иронические детективы (да и никакие) писать не умею. Скучный – я, хотя по жизни могу быть очень веселым человеком, но, простите, все время помню, что для веселья причин очень мало.  Непростительно мало…      
 

У Р Я  Д Н И К

Бывают в жизни ужасно везучие люди. Кто-то вообще умудряется родиться сразу в генеральской семье или в семье профессора. При этом дети и сами могут получиться неплохими, пробиваться по жизни сами, но все же преимущество они имеют не малое.  Партийные руководители не забывали повторять, что бесплатное образование дает равные права развиваться всей молодежи. Однако рядовой коммунист знал , что это не совсем так. Вернее совсем не так. Он был членом партии только потому, что генеральная линия требовала, чтобы основная масса в партии состояла из рабочих. Вот и шла агитация в партийные ряды в цехах заводов и фабрик. На этом все заканчивалось. На верха, вплоть до ЦК уходила отчетность, что в парторганизации  состоят столько-то коммунистов, из них столько-то процентов рабочих. Партбилеты действительно были одни и те же, но права остались разные. Конечно же, не стоит говорить, что у детей руководителей партийных, советских и хозяйственных органов была однообразная сладко-приторная жизнь. Они , надо полагать, также имеют свои переживания, но несколько иного плана.  Какого плана? А хрен его знает, речь то ведь не об этом. Речь о том, что кое-кто рождается в семье простого рабочего, колхозника, сельского учителя или актера единственного захудалого театра небольшого городка, которому администрация угрожает закрытием, поскольку театр этот для местного бюджета - «чирь на заднице». Таким вот детям, хотя открыты все дороги, приходится туговато. Основная их масса, после окончания восьми классов, прямиком отправляется в ПТУ.  Умненьких или туповатых хватает  и в той и в другой среде, но положение родителей в общественной иерархии значит очень многое. Хотим мы этого, или нет, но это факт.  Ни родители, ни дети в этом не виноваты. Родители правы любые. Они обязаны думать о детях, каждый исходя из своих возможностей: накормить, одеть и дать образование; а дети – потому что родителей не выбирают.

Роман Сафронов родился в семье сельского учителя, служил в полку связи города Свердловска, где и решил обосноваться. До армии никаких попыток поступать в ВУЗ не предпринимал, звезд с неба не хватал, знал, что может, а что – нет.  И все же в последние месяцы службы неизвестно откуда взялись рвение и целеустремленность. Вновь проснулась и замаячила мечта стать сыщиком. К этому подтолкнуло случайное знакомство во время увольнительной с инспектором спецкомендатуры ГОВД.   Конечно, Роман не собирался «воспитывать» отбывающих наказание на стройках народного хозяйства, то есть так называемых «химиков», но многое  у него  для себя выпытал. Уже за два месяца до дембеля он  знал, как поступит. Не учеба в ВУЗе была для него главной, а возможность попасть в угрозыск. Кое-какое воспитание он имел , романтизм  чтил выше карьеры  и даже был уверен, что они всегда мешают друг другу.  Поэтому, как-то по своему возмужав, был уверен, что счастье - это чисто субъективное восприятие жизни, а не показушное благополучие, когда все завидуют.  Высшее образование, решил он, ничего не решает. «Можно быть полным идиотом и довольствоваться этим , - говорил он «молодому» из своего отделения, - а можно стать наблатыканным во всем, но маяться всю жизнь и быть похороненным рядом с этим же идиотом».  Сначала ему самому понравилось это выражение, но потом понял что высказал чушь собачью. « Ну вот, вроде, уже становлюсь идиотом».
На дембель его отправляли с теми, кто увольнялся в первую очередь.  Хотя несколько дней особой роли не играли, была одна особенность – первая партия, прощаясь с родной частью, была удостоена права  целовать перед строем Знамя полка. Вроде бы тоже ничего особенного, но так думалось сначала. Опускаясь на одно колено, держа в одной руке фуражку и прижимая другой к губам край полотнища Знамени, он вдруг почувствовал, что увлажнились глаза. Ранее такого чувства он не испытывал, а потому вставал в строй с отпущенной головой, с нарочитой улыбкой, чтобы слезы не заметили уже бывшие однополчане.  «Да, что это со мной? Как дева старая».
Особым службистом он не был, но в последние полгода дважды выезжал на штабные учения в местность Чебаркуль, где сумел обеспечить качественную связь генералам армии Соколову и Епишеву. Один из генштаба, другой из политуправления Армии, которые держали  засекреченную связь со штабами «фронтов».  Связь шла через аппаратную дальней связи  отделения Сафронова. Эти учения были оценены очень высоко, а сержанту Сафронову послужили основанием для отправки домой с первой партией, попрощавшись со Знаменем полка.

2.

Начальник N-ского районного отдела милиции города Свердловска, куда обратился Роман, едва съездив на неделю домой, оказался моложавым подполковником, который, как было видно, в кадрах особо не нуждался. Разговаривал он полушутя, с иронией, но проблесками понимания и даже сочувствия.
- Ну, что же ты Роман Сергеевич не устроился в милицию у себя на родине? В районах растут быстро, без этих ЧП, за которое бьют каждый раз по шапке. Стал бы в скором времени начальником, а я бы к тебе на рыбалку ездил. Знаю – края там озерные, рыбные.
Все же оказался он хорошим мужиком, похвалил стремление учиться и идти в сыщики. Оказалось, что сам когда-то был опером. Должность тоже нашлась – уходил на пенсию участковый инспектор. Только нужно было около двух недель походить помощником другого участкового в опорном пункте на добровольных началах, пока в управлении кадров не  отправят одного на заслуженный отдых, а по нему проведут  спецпроверку, оформят приказ и найдут общежитие.
Настроение было приподнятое. Быть ему опером! Только вот нужно поработать несколько лет на участке, поступить на учебу и  регулярно долбать управление кадров на случай вакансии. 
Перекантовавшись одну ночь в помещении опорного пункта, уже на другой день Роман был устроен в общежитие мясокомбината. Дело это отметил скромно с участковым с опорного пункта, чисто символически, как начало ментовской жизни.
Начальник службы участковых инспекторов Летуновский Николай, тоже еще не старый капитан, был рассудительным и внимательным во всем.  Все любил проверять досконально, хотя придирчивым назвать нельзя. Он сам всего семь лет назад вернулся, отслужив во Вьетнаме в качестве советника.  Скорее он выполнял роль инструктора по ракетам «Земля-Воздух». В том, что вьетнамцы за короткий срок раздолбали столько самолетов американцев, есть и его заслуга. Иногда казалось, что он увалень и не расторопен. Но так казалось только в течение небольшого промежутка времени. Очень скоро всем становилось ясно, что это было проявление основательности и небольшой солидности, чтобы выделяться среди тех, кто являлись чуть ли не ровесниками, но находились у него в подчинении. Того требовала субординация, но по истечении времени он сам начинал обращаться ко всем почти по-дружески, хотя панибратства не допускал. Ребята и сами этого не допустили бы.
Как-то во время  дружеского разговора в курилке, Роман решил спросить его о службе в армии.
- Товарищ капитан, а во Вьетнаме были потери среди контингента Советских войск?
Спросил и тут же подумал, что возможно это военная тайна, о неразглашении которой тот давал подписку. «Чего это я как пацан какой, подумал он.
- Ну что ты, Рома. Во-первых контингента Советских войск там не было, а были советники и инструкторы.  Не так уж много нас было, а к тому же перед каждой бомбежкой американцы сбрасывали листовки, где с ошибками, но на русском языке было написано: «Русские люци уходите, бутем бамбит». В состоянии войны мы с ними не находились, а потому никаких скандалов им тоже не хотелось. Они бомбили и обстреливали укрепрайоны и скопления техники вьетнамцев. А вообще, Рома, потери бывают везде. И даже в гражданских объектах. А у нас - Армия. Тут служат люди военные, которые имеют дело с оружием, а от несчастных случаев, да и что греха таить, даже от головотяпства никто не застрахован.   
Говорил он непринужденно, как о чем-то обыденном. А вот при чтении документов, которые нужно подписать, был таким внимательным, что об этом знали все службы отдела. Роман сам столько раз переписывал свои постановления, протоколы и ответы в различные адреса, что порой начинал упрекать начальника в несправедливости. Редко проскакивало с первого захода, чтобы Летуновский ставил под этими документами свою подпись. Так он учил своих «архаровцев» грамотности при составлении официальных документов. Указывая на неточности и перечеркивая документ, он только улыбался:  «А вот уйду на другую службу, мне за вас стыдно не будет».
Старший участковый Кабалин Толя, у которого стажировался Роман, тоже оказался именно тем, кто нужен. Со стороны нельзя было определить, какая из двух черт у него более развита: умение натаскивать или терпение к чужой тупости. Он мог разъяснять день за днем одно и то же, пока тот не уяснит все окончательно и бесповоротно. И делал он это также с улыбкой, будто испытывал удовольствие. Другой бы давно возопил «Ну зачем мне прислали такого тупорылого!», а этот улыбается да учит, учит да улыбается. Одним словом, везло Роману на хороших людей. Видно было, что они из него сделают участкового. Толк будет. Работники спецкомендатуры, с которыми он познакомился еще во время увольнительной в армии, при встрече в райотделе уже здоровались как со своим и называли не иначе, как урядником. С их легкой руки, это прозвище так и прикрепилось к нему. Урядник.  Концу стажировки Роман уже оформился как участковый, его уже ставили в пример тем, кто проработал десять и более лет. Правда, он «рвал на ходу подметки» , поскольку был молод и имел перед собой цель пробиваться дальше, а пожилые работники, получив свой «потолок» - капитан милиции, спокойно дожидались пенсию, строили гаражи, дачи и покупали транспорт. Все были заняты полезным для себя  и давно принятым всеми делом. Так было, так есть и так будет.
Со временем, Роману стали обращаться за советом «Урядник, иди подскажи, как лучше сделать» , или  «Слушай, Урядник, как ты думаешь, если…».  Одним словом он рос и даже был, в числе лучших людей района удостоен права подписать рапорт ленинского комсомола к двадцать пятому съезду КПСС, после чего был запечатлен у развернутого знамени района с героями Советского Союза и Соцтруда. Старт, можно сказать, был неплохой, пока не подставили подножку.
Обыкновенное бытовое убийство на почве неприязни вышло Уряднику боком. На его участке мужчина застрелил соседа и, неизвестно почему, Рома получил за это выговор. Ружье «Белка», которым  совершено преступление даже  не было зарегистрировано у инспектора разрешительной системы, а значит, участковый не знал и не обязан был проверять его хранение или поведение владельца. Но это никого не интересовало. Роман пытался пожаловаться Летуновскому, но тот поставил его на место:
- Знаешь, Урядник, у нас в ментяре действовует давно отработанная система – есть труп,  значит нужно докладывать наверх с указанием, кто за это наказан. Из УВД области об этом будут докладывать уже в Москву. Возможно, что в Министерстве и не обратили бы внимание, но наши всегда перестраховываются со времен Мамая, что там не поймут. А вдруг да решат: «Что там у них в Свердловске делается. Труп нарисовался, а виновных нет. Хорошо устроились!». А вообще-то не особо расстраивайся. Система у нас дурная, но люди нормальные. Выговор объявили, а в личное дело он может и не попасть. Тоже принято. Зачем марать жизнь за то, что не совершил и никакой вины нет?
Романа это не успокоило, он никак не мог забыть случившееся. Другие, конечно, давно забыли, но он все представлял, как он придёт в кадры с рапортом о переводе в угрозыск, а там ему: « И куда это мы засобирались, с выговором, а? ». Откуда ему знать, что перевод могли дать уже сегодня, но в другой райотдел, поскольку здесь пока нет вакансии. Правда, он и сам не хотел бы уходить. Здесь кругом свои, район известен до мелочей и даже злодеи тут роднее, чем у них. Он дождется своего часа.

Как-то после оперативного совещания они с Летуновским вышли покурить, который поделился, что переводится в городское Управление на более высокую должность. Было жаль, что его с ними не будет, но в то же время за него можно было порадоваться. Николай, они давно перешли на «ты», мог управлять более солидным коллективом, чем районная участковая служба. Монотонность без новшеств  притупляет и ведет деградации. По крайней мере, так думал наш Урядник. Потихоньку настроение у обоих пришло в норму и они стали вспоминать армейскую службу. У мужчин  разговор на эту тему возникает часто, а для некоторых «вот у нас в роте был случай…» остается на всю жизнь и возникает каждый раз, сразу после четвертой рюмки. Роман поинтересовался, как обстояло дело во Вьетнаме с увольнительными и вообще насчет женского пола, а после смеялся долго и до слез от услышанного. История была рассказа такая. Однажды Николай со своим другом гуляли по вьетнамскому городку в какой-то Советский праздник. Праздник был не особо такой, чтобы об этом знали вьетнамцы или американцы, но командование решило отметить. На душе так же ощущалось небольшое праздничное настроение. Друг Николая, когда дошли до девушки, стоящей возле скамейки у сквера, похлопал её по мягкому месту и помахал ручкой. Жест, собственно,  был безобидный, как полагал сам виновник, почти приветственный, а потому они тут же продолжали путь. Однако последствия оказались непредсказуемыми. Вьетнамская девушка с небольшой, но выразительной попкой, каким-то образом быстро успела передать о случившимся своим приятелям. Ругаться, а тем более драться с советскими друзьями те не собирались. И все же  такое «внимание» у них, видимо,  считалось чем-то очень оскорбительным, и наши друзья очень скоро поняли, как выражается вьетнамское «неодобрямс».  С удивительной точностью, через каждые семь секунд к ним на велосипеде подкатывал молодой человек, плевал приветливому другу Николая в лицо и катил дальше. И подъезжало велосипедистов не менее шести человек. Вот таким образом, наверное,  любвеобильный инструктор из СССР в один миг почувствовал себя  оплеванным в полном смысле этого слова.
Когда решили покурить по второй сигарете, чтобы потом идти заниматься делами, лицо у Николая сделалось суровым и задумчивым. Таким он бывал редко.
- Рома, я там подписал тебе одну бумагу. Ты сначала ознакомься, как следует, но прошу тебя, не бросайся  исполнять сразу. Обговорим заранее.
- Ты меня пугаешь, Коля, -  Роман был заинтригован ,- что ты такое важное откопал?
И действительно, такое настроение у Летуновского бывало редко. Наверно задание из других отделов, городов или республик, хотя они бывали и раньше, но такой реакции не наблюдалось.
- Дело надзорное. Увидишь.
Но и поднадзорных у Романа бывало не мало. Они и сейчас есть. Это особо опасные рецидивисты ; не ставшие на путь исправления в лагерях, отбывших от звонка до звонка; лица из их числа, систематически нарушающие порядок уже на воле сразу после освобождения. Именно они «делали погоду», а потому за ними был особый контроль. Нет. Тут, что-то не то. Не зря Коля смолчал об этом в курилке, наверное, хочет обговорить в спокойной обстановке, обстоятельно и не спеша. Роман направился в комнату участковых.
- Привет, Урядник. Ты что такой смурной?  Бежишь и не видишь не кого, аж губы сжал до синевы. Ты что, г… в рот набрал и выплескать боишься?, - у Околоточного шутки всегда плоские и необдуманные. На все случаи у него  есть такого рода прибаутки, которыми пользуется направо и налево, вернее сначала ляпнет, а после подумает – то ли он сказал. Околоточным его прозвали не потому, что он чем-то особо выделялся. Просто патрульно-постовую службу стали сокращать и он с одним из молодых милиционеров осталися на единственно сохранившемся  посту - возле трамвайного круга, у последней остановки. Звали его Андреем, служил давно и исправно. Высокий, плотный и круглолицый, и ему шло звание старшины. В другом звании он бы не смотрелся.

Подписанным Роману документом оказался судебный приговор с сопроводительным письмом, которых он видел множество. Однако с первых строк лицо его сделалось таким же, как у Коли. К тому же в его взгляде, бессмысленно направленном к противоположной стене, выступала какая-то отрешенность и беспомощность.  Его вдруг опалило судьбой страны и людей, среди которых он просто не мог быть. Такого непосредственного контакта с историей он ранее не испытывал, а тем более - со страницей военного времени. Он прервался и решил покурить сначала еще раз. Коли в курилке не было, а о чем говорили другие сотрудники  слышал плохо и, наспех затянувшись несколько раз , пошел обратно.

Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…
Гуманюк Богдан Леонидович , 1909 года рождения, родился в Днепропетровской области, украинец, образование 6 классов, беспартийный, перешел на сторону врага из  лагеря для военнопленных,  оберлейтенант зондеркоманды СС, участвовал в карательных операциях на территории Могилевской  области в течение 1942- 1943 годов… Отступал с немцами, был ранен и, войдя в доверие населению, попал к партизанам на территории Белоруссии, где снова был ранен, вывезен на большую  Землю, ампутация ноги, комиссован...

Согласно описательной части приговора, Гуманюк командовал «украинским взводом», участвовал в расстрелах  жителей нескольких деревень, награжден медалью Рейха.  Не надо быть особо догадливым, чтобы понять недостаточность доказательного материала всех его злодеяний, поскольку возмездие настигло его только через четырнадцать лет после войны. Случайно был опознан в Сибири, в  городе Прокопьевске Кемеровской области. Проживал недалеко оттуда в деревне, с женщиной в незарегистрированном браке, детей нет. Какую только работу не пришлось проделать доблестным органам!  В приговоре этого, естественно,  не видно, но установлен даже свидетель, который был доставлен сам из мест лишения свободы. Бывшего своего командира он разоблачает в судебном следствии с особым усердием:

- Деревню тогда оцепили наши с эсэсовцами, а по домам ходили  прибывшие на двух бронетранспортерах солдаты СД. К ним выделили одно отделение из нашего взвода. Мы с Гуманюком и еще трое полицаев легли с двух сторон дороги, ведущей в сторону тракта, проходящей за опушкой леса. Гуманюк был полупьян, от него разило самогоном, и он старался не показываться немецким офицерам, а потому держался возле нас. Я и Щербак Степан с пулеметом устроились возле небольшого бугра, откуда хорошо просматривалась дорога. Слева, так же с пулеметом, устроились еще двое: первый и второй номер. Через некоторое время послышались стрельба, крики и  плач жителей. Мы знали, что их расстреливали. Нам было разъяснено, что жители деревни помогают партизанам, хотя никто в это особо не верил. А возможно, что действительно помогали. Мы этого не могли знать. Когда на дорогу из деревни выбежали две женщины с ребенком, я  отказался стрелять и стал пулять над их головами, но Гуманюк оттолкнул меня, лег за пулемет сам и расстрелял их.

   Сам подсудимый не отрицает, что такой эпизод был, но упорно повторяет одно: в женщин стреляли и с другого пулемета, лежащие слева от них полицаи. Сам он не убивал и так же старался не попасть в бегущих, а стрелял - чтобы немцы их самих не расстреляли за саботаж. Однако, тот же свидетель помнит еще один случай, когда Гуманюк выстрелом в упор убил старуху, которая отказалась выйти из дома, когда жителей, уже другой деревни, сгоняли в большой сарай в виде конюшни, чтобы сжечь. Этот эпизод он не отрицает – «выполнял команду, заставили».
В своем последнем слове предатель и изменник Гуманюк просит к себе гуманное отношение. Он попал к немцам не по своей воле, а просто хотел жить. Тогда в лагере для военнопленных его сразу определили в тифозный барак, где пленные мерли, как мухи. Немцы есть ничего не давали, был страшный холод, а к тифозным заглядывали редко, чтобы пристрелить тех, кто уже был не жилец. У него всего лишь сработал инстинкт самосохранения. В плен попал с контузией, когда разбомбили их эшелон, оказывать сопротивление был не в силах…
Свидетелей, как он попал в плен -  нет,  и он мог говорить что угодно. Презумпция невиновности распространяется даже на таких. Возможно, что он и вовсе не попал в барак, а перебежал с поднятыми руками через линию фронта. Кто его знает? А, возможно, что и не врет, но что бы там ни было, идти к нему очень не хотелось. Можно, конечно, после и не ходить, но один раз Роман просто обязан побывать там. Но как же все-таки не хотелось.  Но Коля этого тоже требует:
- Ты должен его посетить, а он должен знать, что Урядник рядом и страна наша живет назло всем злодеяниям таких предателей. Только не вздумай, Урядник,  пускаться в нравоучения. Не марай себя.
Роману даже стало немного обидно.
- Да, на кой мне надо его воспитывать! Что я, совсем ополоумел? Даже не вооружусь, чтобы не пристрелить!
Стрелять бы он, конечно, не стал, но несколько дней ходил сам не свой. У него действительно появилась какая-то уверенность, что обязательно замарается только тем, что будет говорить с этим полицаем, который, пыхтя самогонным угаром ловил на прицел женщин и детей, которые хотели только одного – не быть заживо сожженными.  Козлина!

Гуманюк жил на четвертом этаже пятиэтажного дома улицы Ляпустина с младшей сестрой, которая была вывезена на Урал в годы войны. Она, выбилась из сил отыскивая родственников и обнаружив брата-предателя в лагере, уже не могла отказаться. Столько у неё ушло трудов, чтобы найти хотя бы одну родную душу!  Все же, брат.
Брат, уже в протезе, встречал Романа на кухне, смоля «Беломор» на табуретке у открытой форточки. Ничего от полицая у него не просматривается, но морда слащаво-угодливая. Он готов поговорить по душам. Возможно, так же все давно уже разложил по полочкам: что говорить и каких струн касаться. Ох, как он жалеет все, что уготовила ему судьба, как он долго мечтал попасть снова на волю. Он ведь за все уже отмаялся, наказан сполна и очень просит, чтобы гражданин начальник не распространялся о его «ошибках» соседям. Если соседи узнают, то житья не будет.
  Романа передернуло от слова «ошибки». За одно это стоило бы рассказать всем, кто живет рядом. Создать такие условия, чтобы не на минуту ему не давали возможности забыть, кем он является! Чтобы земля под ногами горела, Но жаль. Нельзя. Его счастье, что успел побывать в партизанах и поработать почти десять лет лесничим. Если бы поймали сразу, то за эти «ошибки» он бы отделался , легко заполучив свои девять граммов, а не «маялся» в лагерях, где его приходилось кормить и охранять. Неужто не снятся этому ублюдку заживо сожженные и расстрелянные им лично?  «Быстрее на улицу, -рассуждал Роман, - и больше ни ногой !»
 Там он действительно более не появлялся. Случай этот вскоре позабылся, утонул в бездне других дел, умножающихся, с каждым днем, требующих скорейшего их разрешения , но все же нет-нет,  напоминал о себе в минуты одинокого досуга, да и Роман , после этого случая, незаметно для себя как-то повзрослел на несколько лет. Он - сын ветерана войны, перенесшего ранение и контузию,  не мог спокойно относиться и переносить такое. Нет. Он не должен был быть причастным ко всему этому. Такое не умещалось в голове. Однако ж это случилось, что он таким вот боком коснулся трагедии тех огненных лет, которые должен был знать только по  кинофильмам и художественной литературе. У него даже на переносице обозначились два вертикальных морщины, которых ранее не было. Однако жизнь продолжалась и, как принято говорить, диктовала…
Учиться Роман поступил только через два года, не смог с первого раза одолеть конкурсные баллы. Инспектором угрозыска так же не стал, был назначен старшим участковым инспектором, а через год – начальником службы участковых инспекторов. Уже нужно было отвечать не только за себя, но и за других, кто в подчинении. Втянулся в новую должность легко, пытаясь походить на Колю Летуновского. Романтика так же малость притупилась. Для всего райотдела он так и остался – Урядником. 

   
 
 













 

Содержание

Незапоздалая  песня  Дима 3
Запоздалая    песня 3
Меланхолия 3
Душа  и   тело 3
На  родине 3
Памяти поэта и земляка  кадыра даяна 3
Дверной косяк  ……………………………………………………12
Родной деревне 3
Звоните, дети, я -  не вечен 3
Во грехе 3
Куда же выведет кривая? 3
Я  – есть, покуда! 3
В   поезде 3
Предсказатели 3
Чувство веры известно даже зверю. 3
Почти  всерьёз 3
Журавли, грачи и свиристели… 3
Жене 3
Сцена 3
О, земля  моя 3
Как  пиратскую чёрную метку 3
Ироническая ностальгия 3
На  кладбище 3
Сомнения 3
Светлой памяти любимой жёнушки 3
Утрата 3
Бессонница 3
Ещё  раз  про  любовь. 3
Весна 3
Сердце 3
Сновидение  одно 3
Любовь! Любовь 3
Подошвы ли щекочут 3
Работа, может, праздник 3
Песня орфея 3
Слова, слова 3
Женщина попала под 3
Путана с экрана читала стихи 3
Зимняя ночь 3
Ну что с того, что счастья хочешь 3
Земля – загадка. Это так. 3
Тетрадь моя 3
За шторами дождей 3
Мы едем быстро 3
Снова лужи разлились 3
Гроза 3
Листопад 3
Лет пятьдесят тому 3
Ветеранам 3
Павшим 3
Я - есть и всем, что есть 3
Тетрадный лист 3
Осенняя  заря 3
Память 3
Покоя  нет 3
Уймись, сердечко 3
Утро 3
Ночь 3
Эгоистичная песня 3
Ветер 3
Как путник я………………………………………………………70
Послевоенные  дети 3
Я, по сути, старая машинка 3
Серенада 3
Озёрный край. 3
Сенокос 3
Иду по лесу 3
Мне, как ни в прикуп 3
Чудный  мир 3
История 3
Дорожное 3
В  Красногвардейском 3
Вблизи газетного киоска 3
О вере 3
Кукушка 3
Урок 3
Поэту – хамелеону 3
Плюшкин 3
Хандра 3
Дефицит 3
Прожил полвека 3
Без   Бога и царя … 3
Дочкам 3
Весенний дискомфорт 3
Страх 3
Женщина – вамп 3
Стыд 3
Новогоднее письмо  к  дочери 3
Слепой  скрипач 3
Вы простите меня 3
Непраздный разговор 3
О чём опять грустишь, подруга, 3
Ангел-хранитель 3
Детская логика 3
Хандра 3
Маэстро 3
Осень 3
Такой  прагматик 3
В церкви 3
Мне фрагментами снится глубинка 3
Жизнь в глаголах 3
Ты зря, мой друг, в любви неистов 3
Я пройдусь по жизни нищим 3
Спустилась темень, скрылось солнце, 3
Летят к нам звезды, говорят, не в гости - 3
Детство 3
Шутка 3
Дождливая осень 3
А в храм меня вели 3
Весна настала 3
Глаза  пожилых 3
Спор  об  истине 3
Мечта с судьбой? 3
Увы 3
Смеха ради
Пятница 3
О,  я – любим! 3
Сомнения джигита 3
Совет 3
Пусть! 3
Непишуха 3
Концерт 3
Молчун 3
Контраст 3
Созрел 3
Читай 3
Письмо в редакцию 3
Сериал 3
Простите 3
Где ты, удаль, блин? 3
Напрасный  гнев 3
Соблазн 3
Оптимист 3
Водке 3
Осенняя картина 3
Диалог  у  экрана 3
Что ж, выдам стих 3
Лиса и виноград 3
Для детей
Снегирь 3
Подсолнух 3
Хитрый   кот 3
Рассказы

Анастасия  или  теща в оккупации 3
Открытие охоты 3
Попытка 3
Иван да Марья 3
Пиявки 3
Бич 3
Поездка 3
Урок в психиатрической больнице 3
Не детектив 3
Урядник 3








 

 

 Стихи и проза



Дим Хусаинов



"Запоздалая песня"



Верстка и дизайн обложки  Шмыковой С.С. 
 




Подписано в печать  20. 12. 2011г.
Бумага ВХИ. Печать офсетная.
Формат 60*90  1/16
Тираж 300 экз. Заказ № 0530




Отпечатано в ООО  «Режевской Печатный Дом»
623750, Свердловская область, г. Реж
ул. Красноармейская, 22.
Тел.  (34364) 3-50-77