Не бывает. На правах бреда

Скажу сразу – это был очень странный сон. Правда, разве бывают нестранные сны? Честно говоря, за всю свою жизнь я не видел ни одного сна, в котором всё было бы ясно и понятно. Но этот конкретный оказался особенно загадочным. Я плыл по морю. Был штиль, светило солнце, над водой носились какие-то птицы. Во сне я думал, что это не могут быть чайки – уж слишком просто получается, но настоящего их названия вспомнить не мог. Покачиваясь на мелкой зыби, я разглядывал приближающийся берег. Как и положено возникающей на горизонте земле в безбрежном океане (а я был уверен, что я в океане), берег имел очертания острова. Я мог разглядеть песчаный пляж, стену зелени сразу за пляжем, торчащие из зелени скалы; но всё это представлялось каким-то расплывчатым, что-то мешало мне сосредоточиться на деталях. Я усиленно заморгал и хотел уже было протереть глаза, но, попытавшись поднять руку к лицу, вспомнил, наконец, в чём причина такой ущербной видимости. Я плыл по зелёной морской воде, вмёрзший в огромный кусок льда. Целиком. Как белка из мультика «Ледниковый период». Я представлял собой настоящий плавучий айсберг. Интересно, какая часть меня больше – подводная или надводная. Делать было нечего. Течение (или волны) несли меня к желтой полоске песка, и она очевидно приближалась. Я не мог ни помочь, ни помешать этому движению. Оставалось запастись терпением и ждать, когда прибой вынесет меня на берег.
Так прошло некоторое время, течения которого я совершенно не заметил. Кадры сменялись как в кино. Вот волна забилась у меня перед лицом, словно в иллюминаторе; вот мою льдину качнуло так, что я увидел небо, а затем в поле зрения вернулись сильно выросшие в размерах прибрежные джунгли. Меня ещё несколько раз попереворачивало в разные стороны, и я вынужден был прикрыть глаза, поскольку вертеть головой вслед за резко меняющимся «видом из окна» был не в состоянии. Наконец, после одного весьма ощутимого толчка, движение успокоилось, и я смог открыть глаза и обозреть окрестности (насколько позволяли движения глазных яблок). Мне повезло. Мягкий прибой вынес льдину на песок и зафиксировал в таком положении, что зелень подступающих к пляжу джунглей оказалась прямо передо мной. Во всяком случае, мне было что обозревать. Ближе всего к воде подступали заросли олеандра.
Белая овечка внимательно разглядывала меня сквозь оплывающий лёд. У неё был такой вид, будто она сейчас встанет на задние ноги и начнёт нести свою овечью чушь. Она медленно наклоняла голову из стороны в сторону, делая маленькие шажки по песку. Подойдя к моему айсбергу, она встала на задние ноги и опёрлась копытами о лёд. Странно, но я даже не отшатнулся. «Интересно, - подумал я, - в чём суть этой овцы?» Я внимательно рассматривал овечью голову: никаких особых отметин. Совсем как у одного моего знакомого, который работал Концом Света. Должность эту он подобрал себе сам и относился к своим обязанностям в высшей степени серьёзно. Стада белых овечек ходили за ним буквально по пятам. Он любил их и рассказывал нам в обеденный перерыв, что когда-нибудь все мы станем овцами. При этом он наклонялся ко мне и шёпотом  предлагал место своего заместителя. Я вежливо отказывался – не хотелось расстраивать такого человека, но и быть заместителем Конца Света в мои планы в то время не входило. Мой интерес к овцам же и вовсе стремился к нулю.
Тем временем овечки заполонили весь пляж. Они выходили из зарослей олеандров и растекались по берегу. От нечего делать я решил их пересчитать. Вы пробовали считать предметы, не имея возможности шевелить губами, вращать головой и тыкать в объекты счёта пальцами?  Тем не менее, считал я честно и вскоре заснул. Заснул и, тем самым, оказался в весьма двусмысленном положении – как Алиса из Странных Чудес. Теперь, имея возможность пребывать в одном из трёх состояний (явь, сон и сон во сне), я мог, чисто теоретически, переходить из состояния в состояние как последовательно, так и перепрыгивая через одно. Иными словами, я мог, спя во сне, проснуться либо в сон, либо в явь. Смогу ли я различить, проснулся ли я по-настоящему или всего лишь внутри моего первого сна? «… и лечу, лечу…».
Однако, та, первая, овца что-то сказала мне перед тем, как исчезнуть вместе со всей отарой. Что-то, безусловно, важное. И я, несмотря на разделяющую нас толщу льда, разобрал тогда её слова и понял то, что она хотела мне передать. А теперь забыл. Трещинка между мной и последними словами этой овцы, раз образовавшись, всё продолжала разрастаться, пока не превратилась в безнадёжную пропасть, которую моё сознание было не в состоянии осилить.
Лёд, тем временем, подтаивал довольно интенсивно; глыба истончалась, но всё ещё держала меня в плену, когда я снова открыл глаза. Обстановка на берегу неуловимо изменилась. Всё словно подрагивало, как экран телевизора на грани устойчивости сигнала: вот-вот - и размажется, рассыплется пикселями. Струйки воды непрерывно стекали по поверхности льда. Я попытался двинуться – рановато, лёд пока не поддавался. Ветер откуда-то вдруг покатил мусор. В воздухе возникла красная неоновая надпись: «Человеческие Остатки». Стало холодно, но во сне я этого не ощутил – просто знал, что холодно, и всё.
Кусты олеандра исчезли. Исчезли и джунгли. Вместо них до горизонта простирались песчаные дюны, поросшие жёсткой зелёной проволокой. На горизонте вставал город - белый, коробчатый силуэт, подсвеченный сзади заревом заходящего светила. Город тоже вибрировал, пытаясь раствориться в надвигающихся сумерках, но оставался приклеенным к линии горизонта. Надпись мигнула и погасла. На переднем плане в красном кресле сидела, закинув ногу на ногу, овца и нервно барабанила копытом по подлокотнику, бросая на меня нетерпеливые взгляды. Я вздрогнул. Лёд продолжал стремительно таять, и надо было во что бы то ни стало вспомнить сказанное овцой прежде, чем ледяная глыба, истончившись, развалится на куски. Иначе, я знал, придётся начинать всё сначала.
Город на горизонте дрожал всё сильнее и, наконец, не выдержал, потёк, распался. Из города широким фронтом бежали к берегу уцелевшие жители. Они вязли в песке, падали, снова вставали и продолжали бежать, на ходу превращаясь белых овечек. Навстречу им, у меня за спиной, нарастал, приближаясь, тревожный звук. С неба сыпались красные кресла и сломанные пальмовые ветки. На мгновение я закрыл глаза и тут же почувствовал мощный толчок.
Я плыл. Вокруг меня – и с боку, и сверху, и снизу - была вода. Лёд трещал и отслаивался от меня, как от замороженных сосисок. Я попытался выплыть туда, где, по моему мнению, находилась поверхность. Вода была мутной от поднятого со дна песка; да и само дно, как оказалось, находилось совсем близко – сделав нервное движение ногой я понял, что могу попытаться встать.
Город, оказывается, никуда не делся – всё также маячил за близкими дюнами. Солнце садилось. Бесполезные пляжные зонтики всё ещё торчали кое-где над кучками вещей. Я огляделся; прилично же меня отнесло – шезлонг с одеждой, сумки и полотенце маячили метрах в пятидесяти слева на берегу. Маленькая девочка почти догнала унесённый ветром пёстрый надувной мяч и теперь стояла на мокром песке, не решаясь войти в воду. Я побрёл к своим вещам. Ветер обдувал кожу, ракушки кололи ступни – видимо, я проснулся по-настоящему. Странно, мне казалось, мы не собирались сегодня на пляж. Мы… или я… В шезлонге кто-то сидел. Ага, стало быть не «я», а «мы».
Когда я приблизился, она поставила стаканчик с пивом в подлокотник и повернула ко мне голову:
- Ну что, вспомнил? – она смотрела на меня в упор поверх тёмных очков, выглядевших так неуместно на овечьей морде.