МОЙ ДОМ

В доме у любимой бабушки, куда меня принесли ещё новорождённой, помню себя на чьих-то руках, глядящую как щёлкают выключателем, и зажёгшейся свет. Это, наверное, самое ранее в памяти. Помню себя, сидящей на крохотном стульчике в низеньком проёме печки. Самое живое место в доме – кухня. Тут же рядом, но и где-то высоко над моей головой идёт взрослая жизнь, никак меня не задевающая, но неразрывная со мной.
В последний свой приезд туда, где когда-то было единственное место, ощущаемое домом, пыталась представить эту фигурку в печной маленькой нишке, но получалась она неправдоподобно гномистой.
Печка была железной и круглой, с фигурной дверцей, и всю её видно не было, а только низ. Всё остальное в стене, и как она топится, я видела, может, только в единственный свой зимний приезд, который помню смутно. А вот печь, на которой готовили, огромная, низкая как стол, выбеленная известью, была тут же в углу справа.
Кто-то, может бабушка, показывал мне её тёплую утробу, с приготовленными брёвнышками, чёрную, вкусно припахивающую дымным запахом. У неё было несколько отверстий, закрытых тяжёлыми чугунными кольцами, лежащими одно на другом, от самого большого, до самого маленького, и крышечки, закрывающей центр.
Бабушка очень часто подбеливала печку, и та всегда была нарядная и снежно белая, с ярко-оранжевым пламенем в чёрном резном узоре дверец. Готовилось на ней всё быстро и весело. Бабушка убирала или добавляла кольца, цепляя их кочергой, и огонь послушно работал так, как она хотела. Он уютно гудел и пощёлкивал, и, блаженно замерев,  можно было долго сидеть на моей низенькой скамеечке, заворожённо слушать его, и смотреть на танцующее пламя.       
Постепенно, по мере появления в родном доме двоюродных сестричек, прибавлялись интересные наблюдения, а потом и они, маленькие любимые подружки. Но они жили в этом доме всегда, а я приезжала только на лето.
Что происходило со мной между этими приездами, до поры, до времени почти не помню, как-будто вся жизнь выключалось на это время.
А там, в моём ДОМЕ, всё было живым и восхитительным. Там же, по тем же дорожкам между клумбами когда-то бегал маленьким мой папа, и его младшие брат и сестра. Так же как и мы с сестричками, босиком зимой и летом, в доме и во дворе, они играли, шалили, помогали друг-другу, и маме, то есть моей бабушке. Я упивалась бабушкиными рассказами «про Колю и Вову». Никакие сказки не были так любимы. Все игры были только «в папу».
Бедная бабушка! Портрет Вовы висел на стене в спальне деда. Она была проходной, а за ней вход в нашу всеобщую, где спящего народа постепенно всё прибавлялось. Что такое брат, которого никогда нигде нет, я не понимала, но про это никогда не спрашивала, чуя, что нельзя. А сестра – это моя тётя, чьим именем захотел меня назвать мамин папа, а мой дед, Илья Михайлович. Я звала её тетя Мила и на «вы», а бабушку на «ты». Тётя была учительница. Может это внушало мне такое почтение? Но вначале я ведь не знала еще, что это такое, а сказать юной тёте «ты» не могла, ни за что, и даже не пыталась. Она была старше меня почти ровно на двадцать лет.
Собственно ДОМОМ была сама бабушка, и всё что исходило из неё. В орбите её притяжения я была как цыплёнок под крылом. Была её хвостиком, неотрывно наблюдая, и глубоко впитывая всё, что видела и слышала от неё. Могла тысячи раз смотреть, как она готовит, шьёт, поливает сад, сажает цветы, или пропалывает, чистит рыбу, разговаривает с котом Тарасиком и псом Джульбарсом.