Цареубицы Андрей Желябов

Семёновский плац…
          Улыбается солнце…
Весна высоко
          раскраснелась с утра,
Без меры швыряя
          вокруг толоконце,
Румяное, теплое –
          только с костра.
Щедротам её
          нет предела, границы,
Забывшись в неистовстве,
          ищет утех.
Но ныне водиться
          не станет столица,
Как будто и разум,
          и свет в ней померк.
Семеновский плац…
          И шеренги гвардейцев…
Меж ними в рассудке
          притихший народ.
Уняв меж собою
          весну, как младенца,
Слезливо глазами
          ласкал эшафот.
Туда с обреченными
          вышел вожатый.
Ни страха, ни боли
          на светлом лице.
А зычным фальцетом
          проворный глашатай
Уже объявил всем
          о страшном конце.
Прощанье с любимой
          и с теми, кто в жизни,
Не раз подставлял
          для защиты плечо.
В  неравном бою
          лишь по замыслам ближний
Вожатому служит
          волшебным мечом.
Тугая петля
          рвет суставы и жилы,
Ещё хоть глоток
          запоздалой весны.
Взахлеб, без руля,
          одержимые, жили,
Не ведая сути
          законной цены.
Не ставили в грош
          богом данные жизни,
Любили Россию,
          но с болью в сердцах,
Как будто из ада
          для промысла вышли,
Собрав с пепелища
          воинственный прах.
              Х     Х     Х
Родился как раб
          с армяком в изголовье,
С судьбой, что в крестьянстве
          для всех нас одна.
До боли любил
          родовое гнездовье
На дремлющем кончике
          веретена.
Но в первом осознанном
          чувстве свободы,
Он видел не блеск
          лучезарной звезды,
А таинство вящей
          сермяжной породы,
Которую бог
          осчастливить забыл.
За ум и смекалку
          неспешно обласкан,
В науках познав
          эталон новизны,
Проникся с ребячества
          с хлебом и квасом
К имперским устоям 
          безверием злым.
Природа его
          изваяла с искусством,
Как вещего Зевса
          небесный Олимп.
Волшебной материи
          истовый сгусток,
В котором душа
          безысходно болит.
И только любовь
          обольстительной Софьи
По девичьи просто
          осмыслить смогла,
Что даже в бесплодной
          степи не засохнет
С заботливым солнцем
          живая скала.
         Х     Х     Х
Несказанно книгами
          высветил дали
Крестьянской закваски
          мыслитель и жрец,
Но корни народных
          невзгод и рыданий
Не мог подсказать ему
          даже творец.
А маялась Русь
          за столетьем столетье,
Вериги на паперти
          вздев напоказ.
Картаво латая
          в миру лихолетье,
Пасхальной улыбкой
          для истых прикрас.
Как будто ей надобно
          было со смыслом
Сказать что-то важное –
          в нови и в чет,
Из недр времен
          торжествующе присно,
Чтоб рабскую душу
          явило  в почет.
Вожатый, познавший
          могущество слова,
Ушел просвещать
          неразумных селян,
В российском сермяжном
          убожестве словно
Кого-то готова
          услышать земля.
Деревня от выжженных
          крыш до порога
Жила безысходной
          надеждой на рай,
Что вместе с безмерным
          могуществом бога
Поможет им царь
          как литой урожай.
Россия веками
          жила самодержцем,
Не раз самозванцем,
          но всё же царем,
Служили которому
          преданным сердцем
Народы с начала
          христовых времен.
Не знал россиянин
          иной себе доли,
Чтоб трону воздать
          терпеливый поклон,
Упав на колени
          в заклятой юдоли,
Сложив троеперстьем
          сухую ладонь.
Влачится им рабское
          бремя поныне.
И всяк, кто провидит
          верховную  власть,
Мостит под себя
          вековую твердыню,
В умах разжигая
          извечную страсть.
И даже плешивый
          юнец Альбиона,
Лукавый воитель и
          млечный трибун,
Пророчит несчастной
          России  корону,
Изведав познанья
          из памятных рун.
        Х       Х       Х
Не вняли жрецу
          раболепные души,
Ославив пустые
          затеи в миру.
Он скоро свой кубок
          познаний осушит
 И вызвездит утренний клич:
          «К топору!»
Россия, как дитятко…
          Нежность и жалость
В березах и липах,
          в рассветной росе.
В ней дивное c горем
          и кровью смешалось,
Как вещие четки
          в искусной  косе.
Она же мудрее
          высоких пророков,
В её глубине
          беспредельно светло.
Средь грязи чиста –
          без грехов и пороков,
Отринув просторов
          житейское зло.
Коль сердцем горяч,
          то без тени смущенья
Отдаст человек
          всё до капли за Русь.
И даже царем
          заклейменный  ошейник
Не в силах унять в нем
          неистовство чувств.
Как издревле столп –
          ипостась самовластья,
Державностью гордая
          в сонме времен,
Велико сильна
          от плеча до запястья
В кругу родовитых
          славянских племен.
Но эта броня,
          понуждение века,
Во славу несметных
          великих мужей,
Как знать, породила
          больших человеков
На жуткой для сечи
          кровавой меже.
Бунтарские всплески
          без тени пощады,
Дворянская в удали
          звонкая спесь.
И жизни, и смерти
          несказанно рады,
Чтоб только была
          не оболганной честь.
Желябов, столкнувшись
          в смертельной дуэли,
С гигантом, возлившим
          бессмертье в престол,
Лишь внял:
          за Отечество если  хмелели,
Для фарта сводили
          вражду в произвол.
Сулящая блага
          Кибальчича бомба,
Поныне, как эхом,
          тревожит умы.
Ни кто не посмел бы
          взорвать для апломба,
Царя –
          самодержца великой страны.
Не подданным быть,
          а самим гражданином,
Чтоб голос услышали
          твой наверху.
Извечная тема –
           гонима, галима,
В России живущая
          лишь на слуху.
Людьми овладела
          благая идея
Заставить считаться
          с народом царя.
А был ли
          помазанник божий злодеем?
Не ел ли
          народный он хлебушек зря?
И в чем виноват
          убиенный ребенок,
Которому жить бы
          на свете свой век?
Бесценная жизнь,
          начиная  с пеленок,
Рукой террориста
          впечатана в снег.
Он высветил вызов –
          ни рано, ни поздно,
Просила, осмыслив,
          больная душа.
И если народ
          обошелся с ним грозно,
То значит идеи
          пока что грешат.
Истории миг –
          как сосна над обрывом,
Чуть ветер и в бездну –
          ни шанса на жизнь.
Ему не оставили
          свойственный выбор,
Хотя и он сам
          порождал миражи.
Лишь грозным знаменьем
          царей растревожив,
Ушел он непонятым
          в чрево времен.
И сколько ещё,
          на него не похожих,
Пропали во мгле,
          не оставив имен.
Творили без спроса
          во славу короны,
Судили келейно,
          не ведая страх,
Покуда не сгинул
          вконец разоренный
Последний в династии
          сирый монарх.
Не ведал об этом
          железный Желябов,
Пленительным  утром
          зависнув в петле,
Успевший проститься
          с народом лишь взглядом,
Оставшись
          в российских скрижалях нетлен.
           Х         Х          Х
Почившему в бозе
          царю, самодержцу,
Сказалась замена –
          восполнен урон.
Престолонаследием
         даже младенцу
Положен  в наследство
          с короною трон.
Но живы остались
          в России идеи,
Свобода и равенство –
          суть перемен.
Как стенка на стенку,
          цари и плебеи
Пытали друг друга,
          кто ей вожделен.
Что ж, эта борьба
          кровоточит и ныне,
Предела ей нет,
          победителей тож.
Пока под ногами
          земля не остынет,
Нам будут пророчить
          и правду, и ложь.
Взовьется зловещая
          тень эшафота,
Глашатай из прошлого
          будто опять
Смертельным фальцетом
          рескрипты  народу
Весенней порою
          возьмется читать.

Продолжение следует