Дед Руди

Руди  Гейнрих Гейнрихович (Rudi Heinrich d. Heinrich), 1896 г.р., родом из Шейндорфа (Schoundorf) Поволжье. В 1941 году во время сталинского геноцида был репрессирован по национальному признаку и приговором отправлен в Челябинский исправительно-трудовой лагерь НКВД -рабочую колонию из мобилизованного  контингента российских немцев. В ту же трудармию* был отправлен его второй сын Руди Адольф Генрихович 1921 г.р. на тот момент студент 3-го курса  Саратовского университета медицинского факультета.

Там в юношестве, моя мама наставляла, чтоб я проблем,  «наших людей» не поднимала. Не исправить, не вернуть, да и судьба в слезах уже омыта. Да… всё так… но сердце у меня пока открыто…  Нужно ли наши слёзы о минувшем в стяг войны сегодня превращать? Надо же о мире дальше размышлять. Что-то так идти у меня пока не получается! Всё, что знаю, помню… в строках разгорается. Разорвать нельзя родственную связь. Хоть уже не молода…  Не забыть те жуткие события.

Своё эссе начну опять …

Ты помнишь нашего дедушку? Дед Руди, как его потом в селе звали, которому, ох как досталось в трудармии в то лихое время сталинского геноцида. Несправедливое устройство жизни… Как у поэта: «Не избежать было им в веке двадцатом пройти». Как наш дед выживал в тех страшных жизненных ситуациях и сохранял своё человеческое достоинство,  как он смог всё это пережить? Может, просто в душе был особо крепкий, твёрдый стержень?  А может и ещё что-то то, что заставляло его выстаивать, кто знает теперь, как и почему.

Всё своё раннее детство, в  маленькой казахстанской землянке, я слушала рассказы о том, как наша большая семья ждала дедушку, его второго сына Адольфа из трудармии, а старшего сына, тоже Гейнриха,  с войны. Гейнрих ещё в первые дни начала войны попал в армию и как пропал, нет вестей до самого сегодняшнего дня.

Моя мама и бабушка София Элизабэт вместе со всей нашей семьёй не раз вспоминали, как ему, деду Руди и его сыну, удалось выжить в лагере  Челябинска. В лагере, при тяжелом труде и  голоде, да баландовом кормлении.  Сын уже совсем был плох, обессилел и достаточно ослаб, и дедушка, глядя на угасание своего сына, стал делить свой паёк с ним. Конечно, долго так они оба не протянули бы, «пустые пайки» не  поддерживали жизнь. А тем временем, кто-то, из очередных лагерников, вернувшись в казахстанское село, куда уже были жестоко высланы из своих родных мест наши немецкие семьи, сообщил бабушке о тяжести лагерной жизни.

О, бедная наша бабушка! Страшно представить состояние её души… Но это было лишь  началом испытаний, выпавших на её сердце и долю семьи. Бабушкины эмоции мы не видели, это было всё внутри её сердца, в её руках. Дочь лютеранина, занимавшегося в Поволжье пасторской деятельностью, и расстрелянного за это в тридцатых, воспитана держать стойко все, выпавшие на ее долю превратности судьбы. Показ эмоций ею никогда не демонстрировался! Этому не научиться, это было в её сути изначально так заложенно. Только так теперь я себе это объясняю. Она всегда для меня являет фундаментальный пример стойкости и высшей одухотворённости женской личности.

Дочери бабушки - Мария 14-ти и моя мама, Зельма, 16-ти лет  вынуждены были зимой в сорокаградусные морозы  ездить ежедневно на волах, не имея ни малейшего навыка в управлении этим упёртым скотом, в казахстанскую степь за сеном для колхозного скота. Получили всё, и обморожение и выбитые волами зубы...

Работали в семье все, буквально от мала до велика. Самые младшие дети Эля, Карл и Нина бегали в голой степи в поисках хоть каких-нибудь съедобных корней. Но будет беда, если их увидет с собранным мешочком насмотрщик, такой объезчик полей... Он кнутом разбивал мешок с содержимым в пух и прах, чтоб ничего из того, что дети  вырыли из промёрзшей земли не смогли унести себе домой поесть. Для страны надо было, чтоб под снег перемороженные овощи попали, тогда это будет справедливое гниение! Ещё дети собирали всякую щепочку, хворостинку, сухую травинку, что для той засушливой степи было крайне редко. И  тогда дома бабушка могла растопить печь, и хоть как-то поддержать слабый огонь и можно будет что-то горяченькое выпить хотя бы раз в день.

Моя мама уже считалась грамотной, к тому времени у неё было девять классов образцовой немецкой школы в Республике немцев Поволжья почти с отличными оценками. Она быстрее других  ровесников освоила русский язык, её заметили и послали на недельные курсы лаборанток. По возвращении она попала в лабораторию маслозавода.  Заведующая иногда разрешала съесть маме одну столовую ложечку масла, но с чем? Хлеба не было в достатке. Мама умудрялась это масло в ложке принести домой, а бабушка «копила» масло в небольшом глиняном горшочке (топф - Topf, как они называли по - своему), он был такой небольшой, что за пазуху можно было спрятать.

Первая попытка переправки топфа лагерниками была неудачной, но подвернулась вторая оказия, и дед получил это масло. Потом уже чайную ложечку этого маслица из спрятанной  крынки он старался для сына подмешивать в ту самую "знаменитую" баланду.  Это дало ожидаемый результат, сын выжил и лагерное начальство списало его домой, хотя болезнь его дома не пожалела, но это уже другая исповедь.

Печальная исповедь о том, что по его судьбе слёзы катились, настигая всю семью буквально не только после его преждевременной (в 28 лет!)смерти, но даже и при его жизни. И семья во главе с дедушкой ничего не могла сделать. Дед уже познал «своё место» в советской «счастливой» стране. Он научился смиряться с тем, что уже  изменить ему было нельзя . Как в молитве сказано «принимать то, чего я не могу изменить».

А дело всё в том, что его сына Адольфа, которого дед сберёг в трудармии,  настигла смерть в самые крепкие новогодние морозы уже здесь в Казахстане. Хотя он сам был почти врачом, но победить то, чем наградил лагерь, ему было не по силам. Видно, его имя для тех дней было не самым удачным…

Адольф, вернее его организм, не мог побороть болезнь при отсутствии должных лекарств. Он написал отчаянное письмо отцу с возгласом "Неужели у Вакенхута (это невероятно уважаемый, тоже высланный в Казахстан и в последствии весьма известный в Целинограде немецкий хирург) не найдётся для меня лекарств?!". Деда Руди с этим письмом, идущего к Вакенхуту, увидели на почте и выбежали в руках с телеграммой для него... Это было сообщение о том, что лекарств нашему Адольфу уже не надо...

Стояли жуткие морозы. Земля была скована в железобетон, впрочем, как и совесть некоторых людей. Дед собрал все силы, чтобы люди выкопали, как положено могилу, чтобы похоронить сына. Похоронили. Поставили свой крест с надписью Руди Адольф Генрихович. 1921-1949. Но покоя люди и там ему не дали.

Утром пришли… Увидели: впереди смело стоящий с чужой фамилией крест. Чужие люди из села не стали копать могилу для своего покойного родственника и, узнав, что прошли похороны тут же раскопали могилу и сверху поставили посторонний гроб  на гроб с телом нашего Адольфа. Закопали. И с чистой совестью поставили свой крест перед крестом уже стоящим! А что? Немцы не имели право голоса! Власть так и отреагировала: чего хотите? Вы немцы!
Долгие годы, приходя с мамой к этой могилке, я не могла понять, что это значит. В нашей семье об этом скорбно и безропотно молчали. Уж власти сильно и доходчиво объяснили, кто мы такие на самом деле есть.

Лишь в семидесятых годах, когда мама мне об этом поведала, видимо считая, что мне можно уже доверять, я, как мне казалось, восстановила справедливость.
Весной, когда мы с мамой пошли на кладбище, я убрала чужой крест на могилке и положила его рядом в канаву. Крест сына моего дедушки будто задышал, впервые спустя двадцать лет, он засиял на солнышке, стала видна его надпись. Вспомнились шекспировские строчки, кажется в переводе О.Демченко "Что жалеть покинутое тело, коль душа так высоко взлетела!" - неизвестно почему мне тоже стало легче дышать.

Я считала, что справедливость восстановлена. По крайней мере, здесь на этой могилке, хотя… Хотя я до сих пор не знаю к какому разряду надо отнести мой поступок в отношении поиска справедливости в общем на земле, и здесь в частности на могиле. Я опять возвращаюсь к известной молитве: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, силы, чтобы изменить то, что я могу и должна изменить, и мудрость, чтоб всегда отличать одно от другого».

Но всё таки, есть в этом непредсказуемом мире что-то, что происходит иногда, как бы совсем непредвиденно, независимо от наших жизненных обстоятельств, и даже самого пошатнувшегося здоровья.
В последний год жизни Адольфа судьба дарит ему ещё такое чувство, как любовь, и он был награждён рождением прекрасного сына Анатолия. Мария -звали его жену.Видимо, самому богу было угодно дать продолжение жизни нашего любимого Адольфа!

И вся эта противоречивая жизнь продолжалась, когда ещё стояла пора властвования страшного режима, установленного для наших самых честных людей - это камендатура. Это такое дело, когда надо было сестрёнке Адольфа Валентине, приехавшей рядом с ним работать санитарочкой в больнице, чтобы только за неизлечимо больным братом ухаживать и быть рядом, не разрешалось выйти даже на базар за любимыми семечками для него (а больше и ничего не было там в то время!), чтобы не взять разрешение в так называемой спецкамендатуре. Там сидели и несли "ответственную" службу эдакие надзиратели за нашими людьми. А это всего лишь в двух киломметрах от Старого до Нового Кулутона! Да ещё не опоздай и отметься по возвращении вовремя! А то ждёт срок! Да... и ещё дальше отправят...И отправляли...

Знаешь, я повторяю опять - и - опять, каким образом наш дедушка, наш мудрый дедушка Руди, попав волею судьбы, жить в страшную годину тех лет, какой-то, что ли природной силой был одарён, или собственной философией, или ещё чем-то тем, что позволяло ему с достоинством устоять перед теми, кто стоял над ним, незаконно унижал. Перед  теми, кто заковывал его и охранял под конвоем, теми кто таким грязным способом делал себе карьеру и сомнительное имя. И ведь эта достойная выдержка, сейчас я могу это уже констатировать, была характерна для "unsere Leute", как мы говорили между собой, наших людей. А уже потом, в мирное время, после сталинского времени, дедушка сумел вернуться к трудовой жизни и в очередной раз почувствовать уважение рядом живущих людей, людей разных национальностей, разных характеров и душевной совести. "Везде и всегда есть разные люди"- говорила мне мама.

За глаза его звали Дед Руди. Он был Гейнрихом Гейнриховичем. Как наши люди говорили – Гайнрихом. Но русским это было сложно каждый раз выкручивать языком, и они его окрестили Андрей Андреичем. Он и не стал возражать, приняв это за перевод, хотя русский язык дедушка знал зачастую лучше самих русских людей.

Местные люди обращались к его опыту в профессии (он был финансист), обучались у него, а то и просили вовсе «ухо с глазом» свести в их бухгалтерии. Но, это было после  уже. Он обучал директоров колхозов, совхозов премудростям бухгалтерии, был преподавателем от Петропавловского сельскохозяйственного института. И два брата его тоже этим занимались. Такой у них был склад ума - финансово-бухгалтерский.

Дедушку помню всегда читающего газеты или пишущего какие-то материалы, лекции, анализы, отчёты вечерами после работы. Считал он всегда на деревянных счётах и писал ручкой, макая в чернильницу. А ещё он пользовался химическим карандашом, который мне давал, когда я рядом с ним устраивалась играть "в контору". И, конечно, у меня весь рот был испачкан, надо было карандаш слюнявить, тогда он проявлялся чернилами,  что для в моих детских уст было чрезвычайно важно! Мне надо было только химически писать!

Дедушка всей душой отдавался своей работе. В семье все так и говорили уважительно «дедушкина работа». Он ею жил. Единственное хобби, кроме работы, как мне казалось в детстве, это было посещение местного рынка. Когда он шёл домой на обед мимо рыночной площади, тщательно выбирал кусочек мяса для следующего дня, наколов специальной вилкой и, неторопливо осматривая его со всех сторон. Не суетился, дело серьёзное. Пока продавец не подталкивал его: «Андрей Андреич, хороший кусок, бери, чего уж!»
Да, это было уже позже. Его даже в саму Москву на ВДНХ посылали! Об этом мы повторяли каждый раз, показывая на его фото, подчёркивая для нас сильно значимый факт.  Потом его уважали, награждали, ценили. За мозги, конечно. Созидательный был человек. Причём во все времена.

А ещё ты не знаешь, какой был почерк у дедушки! Это надо видеть! Так сейчас не пишут. Разве что на компьютере шрифтом вывести можно. Как красиво, аккуратно, чисто и каллиграфически он это делал. Мне передана от мамы его рукой переписанная статейка. Она дорожила этой бумагой, и мне это чувство передалось.
Вот на спецпоселении был, как враг народа попал  в лагерь, потом в  Казахстан, есть нечего, перемерзал, а почерк не испортился! Чудеса человеческие!

А  ты знаешь, мне моя тётя Катя недавно рассказа, чем ей запомнилось возвращение отца, то есть нашего дедушки, из лагеря. Эта история почти семидесятилетней давности! Она ещё была  подростком девяти лет, но ярко на всю жизнь запомнила те впечатления. Семья уже пять лет прожила в «казакиш» степях, как вдруг… отец вернулся! Это случилось поздней осенью 46 года, в октябре. Вся семья, его радостно встречала, выставляя на стол, что имела.  Он же в свою очередь приехал с необычайным гостинцем. Это была, кем-то преподнесенная на прощание при возвращении из челябинского лагеря  одна головка чеснока. Это был очень ценный в то время подарок!

Катя, девочка, никогда не видела такой «фрукт», потому, что в казахских степях в то время ничего подобного у них не было, ни воды, ни семян. Представляешь! Дедушка, когда бабушка сварила праздничный нудель-суп, сам собственноручно, никому не доверив, очистил чесночную головку, разделил дольки и показал, как надо накрошить и добавить для придания необычайно нового вкуса в бульон мелко нарубленный душистый чесночёк. Да, это было что-то новое! Ярчайшее впечатление для девочки на всю жизнь!

Так же аккуратно ровно, размеренно, не торопясь, несуетно он  каждый раз на ужин резал собственноручно хлеб, сало, репчатый лук. Это уже есть мои о нём воспоминания. Я всегда рядом крутилась. В какой-то мере дедушка заменял мне отца, видимо, поэтому он на меня производил большее впечатление, чем на других внучатых детей. Ещё помню, что дедушка никогда не употреблял спиртного. И не терпел, когда другие это делали. Сам пил утром и в обед бабушкин «кAфе», приготовленный из эрзац кофе, ячменного помола на коровьем молочке.

А ещё дедушка никогда не повышал своего голоса, никогда не заставлял себя слушать, но! Но, его слова все слышали, его все уважали, даже я в детстве, почему-то побаивалась. Помню это чувство: я боялась его разочаровать, обидеть. Поэтому, когда утром он брал меня за ручку и вёл в детский сад, проходя мимо своего райисполкома, … я гордилась. Навстречу, бывало, шёл местный чудаковатый парнишка. Он просил у деда (мы его знали, он жил невдалеке от нашего дома) меня довести до сада, дед не возражал, но я видела, что это не по-нему. Порядок есть порядок и нечего с чужими бегать! Это было ясно без слов передано мне на всю жизнь.

А дома, находясь в хорошем расположении духа, дедушка доверял мне держать один конец толстого кожаного ремня. Другой конец он сам держал левой рукой, а правой точил опасное лезвие бритвы, которым он затем брил себя, неторопливо и размеренно, перед тем помазком, намазав густой мыльной пеной себе подбородок и щеки. Исполнять эту работу мне приходилось не дыша, я затаивалась вся в себе, дабы  правильно всё держать так, в точности как это было надо ему. Он мог даже похвалить меня! Это было моё маленькое счастье.

Да. Деда уже нет в живых. А я живу и знаю, что мой дедушка был Человеком с большой буквы.



*трудармия - сталинский лагерь заключения миллионов незаконно репрессированных людей