встреча

 любить проездом родину чужую,
 на станции батоны покупая..



По неровному, выщербленному асфальту Дубулты в весенних зеленых соринках, мельком глядя на такие знакомые и такие чужие пристанционные места, возвращаюсь в негаданное, якобы свое, прошлое. У бетонного торца 2-хэтажного минималистского здания в тупике встречает взрослый сын, родной и незнакомый. Отрешенность и легкая растерянность – в мерцанье пушистой радужки глаз, балтийский волос, скульптурный подбородок. В тенистой глубине декадентского дома-вечный ремонт родины, среди цветного стекла, картин на подрамниках и без рам, керамики, у остывшего камина – сидит его уставшая мать. Они любят друг друга.
«I’d like decadence and contradence» - сочиняю уже сочиненное и выхожу проулком, ведущим на дюну к морю в начале северного мая. Пустыня утреннего пляжа, пустыня нежно-серого залива и дымчатой сферы над ним.  Вдоль берега – печальное, неизбежное наследие советской катастрофы.  Разрушенные фантомы санаторного благополучия курорта. Редкая отпускница в возрасте согнулась странно у илистой кромки, вдыхая целебный воздух. Послевкусие кудрявой пряжи латышской речи струйкой уходит в эфир за спиной и выше. Прошелестел местный легкий велосипедист.  Молчание.
Ирреальные страницы декорации минувшего – и на подмостках каменной столицы Латвии. Ее улицы и стогны, соборы и церкви, парки и монументы, центр, Московский форштадт, Старая Рига уместились в черепную коробку фантазера-рижанина. Прошлое существует там, определяя грустное настоящее. А будущего, боюсь, у Латвии нет, ком. власть она не пережила и медленно умирает. По разъятым деталям анатомии столицы расхаживает (увы!) турист в поисках книжного товара и словесного навара.
Набальзамированный Старый Город раскрашен, бледен и прекрасен красотой усопшего. Русская, немецкая, латышская речь свивается и развивается в прохладном воздухе разрозненными грамматическими подробностями, вися и тая заупокойной синей дымкой в горизонт за железнодорожный мост. Камни Ратушной площади, восстав из небытия, существуют случайно, не складываясь в органический ансамбль, соединяющий прошлое с грядущим.
Б. Московский форштадт – действительно, бывший. Он встретил близкими, деревянно-кирпичными очертаниями затхлых улиц, переулков, вкраплениями распадающихся, зияющих черными провалами того, что было налаженным бытом, строений. Дикий, праздничный крик полусумасшедшего и стук упавшего тела одинокого пьяницы у троллейбусной остановки обрамляли печальную прогулку.  Обшарпанный родительский дом(б. сожженная синагога с прихожанами внутри), грязно-зеленая полоса вместо входа в квартиру, окружающие места красноречивого праха – дополняли встречу.
Встает солнце в конце прямого шоссе Юрмала-Спилве. Автомобиль набирает скорость, по обеим сторонам – все тот же лес старинных корабельных сосен. Окрестность напоминает благополучный городок в Нью Джерси или Лонг Айленде, из которого внезапно исчезла вся недвижимая собственность, густо и комфортно обсыпающая пригородную Америку. Но Латвия – не Нью Джерси и не Лонг Айленд. Поднимаюсь по трапу в боинг. Вскоре в иллюминаторе вокруг: тонкий сиреневый туман нижнего неба, воткнутые разорванные хребты сливочных ослепительных сюр-соборов. Чуть выше: запредельная песочная кисея облачности, сбоку – океаническая сфера ядущей глаз голубизны. Новая земля и новое небо.



5/18/2012
New York