к вопросу о возможности...

К вопросу о возможности левитации у отдельных индивидов

    То что обжигает, иногда может оказаться лишь электрической лапочкой, замкнутой в цепь бесконечных теней темных парадных этого старого города. Мерзость запустения в квадратных рамках темных окон. Больной иглами снег, неровным слоем на ровном окружающем и раненые птицы между границ Большой Медведицы над ним. Я, кажется, спал в этот вечер и видел короткие сны.
    Сперва, я видел черную комнату и старое окно с облупившейся краской на ветхих рамах, пропускавшей тусклый свет на дощатый серый пол и голый камень шершавых стен. Изломленный геометрией прямых уютных плинтусов, с кипящим миром черных насекомых, квадрат с вписанным в него крестом касался края металлической кровати, без матраса, пустым остовом мертвого времени стоявшей у дальней стены комнаты. Седая краска лезла струпьями с черного нерва холодного металла и патина лежала на шарах венчавших ее углы. Там пахло сыростью и кровью. Ворона, сидевшая на подоконнике клевала красную нитку подвязанную к ее лапе и ее равномерные, как метроном удары заставляли нить, свисавшую почти до пола чертить Альфу осколком зеркала привязанного к ней.
    Над кроватью мятым комом висела белоснежная в своей чистоте ткань, она дышала ветром и на его вдохах качалась Она. Ее волосы с закинутой назад головы свисали вниз и вплетались кончиками в узелки к пружинам кровати, тело прогнулось внутри кома и правая рука повисла вниз. Пальцы, разжавшись высыпали жемчужины порванных на груди длинных бус, которые ни как не могли все разом упасть на пол, так как последние бусинки не успевали догнать первых, а первые занявшись блистать на свету не могли решить где точка падения каждой.
     В дождь Она всегда спала в этой комнате, где потолком было черное, мягкое небо. Только здесь она могла не отбрасывать тени. Еще здесь звуки были быстрее всех других сил, но их было так мало, что каждый возникший, запоминался.
     Потом я видел поле со скошенной ветром травой, необъятно гладкое и бесчувственно осеннее. Все поле до горизонта было засеяно тонкими ростками гороха, кружево тонких усиков которого врастало в ногти висящих над ними множеств распятых на невидимых крестах тел, обернутых в мокрую мешковину, пахнущую горелыми спичками и потом. Они так жили, росли и увядали. Небо над ними могло являть им образы их бога, от банки Кембеловского супа до рогатого козла. После чего Их всегда тошнило буквами, бесконечного алфавита не произносимого языка. Они плакали камнями, с уже начертанными на них символами. И они были неподвижны и беззвучны, их волосы росли только влево, сплетаясь в концах в костлявые ветви рябин, усыпанных снегом и птицы садясь на них, умирали во сне.
     Затем я в новом сне проснулся парящим в жарком пространстве возле мутных желтых газовых шаров плафонов свисавших из бесконечности в свое зеркало, я медленно плыл вдоль их абсолютной линии, а вокруг разматывалась винтовая лестница, по которой шли серые голые тела без половых признаков и с зашитыми глазами. И рты их были замочными скважинами, под один ключ. Каждый нес белые белоснежные конверты неотправленных писем. И монотонность их немого шага была сильнее света фонарей. Здесь в звуках капала вода, пахло корицей и сургучом.
     И все же то, что обжигает, чаще всего может быть лишь электрической лапочкой. Этот четверг не смолкал еще несколько часов и я проснулся, голым в холодном поту, сжимая в ладони маленький ключик с жемчужиной бусинкой, рядом лежал мой диктофон, а через окно на меня смотрел уличный фонарь плачущий косым острым снегом.
     Я нажал на воспроизведение и наконец услышал тишину.