Письма к себе Письмо пятое

Я уже целый год была первоклассницей музыкальной школы, и училась игре на скрипке.
Когда мы с мамой пришли туда первый раз, там бегало много ребят по дорожкам кустистого двора, а на скамейках у школы – небольшого приземистого домика, сидело много мам. Одна из них подозвав меня, больно ухватила за руку, и завистливо сказала маме
– «Какая упругая, не ущипнуть! Чем это вы её кормите?» 
Маме, похоже, этот разговор был приятен, а я поскорее убежала в двери. Я хотела рассмотреть это неведомое явление – школа, но попала просто в очень тесный тёмный, с деревянными стенами коридорчик, где толпились дети и взрослые, стоял жужжащий гул, и невкусно пахло сырой пылью и старой мебелью. Мама тоже зашла сюда, и мы стали искать того, кто принимал в школу детей. Заглядывая в разные комнаты, я мельком видела необычные вещи,  что-то вроде комодов без ящиков, на трёх высоких ногах, с чёрно-белозубой одеревеневшей улыбкой, около которых толпился разнокалиберный народ. В коридор вылетали брызги разноголосых звуков, и чьё-то пение.
Мимо нас прошла чуть сутулая тётенька в бутылочного цвета костюме со странным чёрным чемоданчиком в руках. С одного конца он был широким и закруглённым, а с другого много уже, как будто в нём лежала гигантская ложка с коротенькой ручкой. Её окружали озабоченные мамы и перебивая друг-друга что-то спрашивали, а тётенька, которая была учительница игры на скрипке, старалась ответить каждой и умерить их волнения.
Мы с мамой пошли за ней в маленькую комнатку в которй тесно стояли пошкрябаный письменный стол с кляксой, превращённой кем-то в пятиногую собаку, чёрное пианино, ещё какой-то столик, шкафчик со стеклянными дверцами, стулья, которых на всех не хватило, и деревянная рамка на длинной деревянной ноге в углу. Все стены, как и в коридоре, и в других комнатах куда я успела заглянуть, были сплошь из красивого дерева.
Пианино я уже видела. На нём уверенно и бойко играла под заботливый мамин счёт моя давняя подруга Лялька, там, далеко, где мой дом и бабушка Шура.
Я была на её дне рождения и, после пирогов и варенья, Лялька залезла на одноногий крутящийся стул, и легко заиграла разную музыку. Все радостно хлопали и хвалили. Я видела как это легко делается, и сказала, что тоже так хочу. Лялька пыталась что-то мне сказать, но я уже забиралась на её место, и рассматривала те белые и чёрные пластинки, по которым быстро бегали лялкины пальцы. Видимо главное – делать это быстро, подумала я и...  Ничего похожего на стройные и весёлые звуки не получилось.  Недоумение пересиливало стыд неудачи, и я спросила Ляльку почему у меня ничего не вышло.
- «Лялечка уже год занимается музыкой» - ответила её мама. Я всё равно не поняла, что это значит, но подумала, что за год и я бы могла так научиться. Вот теперь эта, промелькнувшая тогда мысль, будто бы привела меня сюда.
Учительница, Ирина Михайловна показалась мне строгой и старой, она была в смешной шляпке, и говорила в нос простуженным голосом. Она что-то сыграла коротенько на своём лёгоньком невесомом инструментике, внимательно осмотрела мои пальцы, и попросила поставить их рядком на длинную шейку её скрипки. Потом велела повторить за ней хлопки и звуки. Сказала маме, что я подхожу, а я испытала чувтво пойманного зайца. У скрипки мне понравился только красивый завиток, как гордая головка на стройной шейке.
Никакого интереса к музыке я не ощущала, но думала, что люди которые ей занимаются живут как-то по-другому. Только и знают, наверное, что играют на своих диковинных инструментах.
Как-то раз, придя на урок я увидела, что палец на руке Ирины Михайловны завязан бинтом. Я знала, что те кто играет на скрипке, сами меняют ей струны, а там есть одна тонкая-претонкая.
И жёсткий, длинный конский волос на смычке тоже заправляют и настраивают сами, а ещё натирают его канифолью. Тут-то палец может с канифоли соскочить и пораниться. Ведь он музыкальный, очень нежный, и ни с чем, кроме скрипки незнаком.
Уже пообвыкнув, и немного осмелев, я спросила свою учительницу, (как я уже знала очень молодую, и только недавно закончившую специальную школу-консерваторию для музыкантов), не струной ли она порезалась.
- «Нет,  я чистила картошку, а нож был очень острый» с понимающей, как мне показалось, улыбкой ответила она. Я как с облаков рухнула.
«Вы сами чистите картошку?» - а как же руки беречь, про что мне мама уже может сто раз сказала?
–«Да, конечно, я и дрова сама для печки заготавливаю» - совместить неженку скрипку с тяжёлыми дровами и горячей кочергой мне было нелегко, и я надолго замолчала.
Знакомства с нотами не помню, видимо прошло безболезненно, а вот сами занятия, их нудную скуку помню прекрасно. Бедные родители должны были куда-то возить и настраивать скрипку для меня, потому что учительница запрещала играть на расстроенном инструменте. Играть нужно было по нотам, стоя перед хлипкой, трясущейся подставочкой на тонкой ножке и нажимать на струну не глядя на пальцы, что у меня ну никак не получалось.
Не глядя попасть на нужную струну, и держать смычок как птичку, так чтоб не выпустить, но и не задушить тоже было непросто. Среди мерзого скрипа редко-редко выходило что-то похожее на желанный певучий голос, как у Ирины Михайловны. А играть надо было бесконечные гаммы и упражнения, один вид которых затоплял тоской. 
Даже когда пришла пора заучивать маленькие пьески,  ничего в моих отношениях с музыкой не изменилось, я не знала зачем мне нужно всё это проделывать, и не было у меня никакого представления о том, что бывает правильный и фальшивый звук.
Папа слушая мои мучения говорил:
- «М-да, боюсь Ойстраха из тебя не выйдет, «ой-страх!» получится.»
Мне не было даже обидно, я не знала кто такой Ойстрах и не любопытствовала узнать, просто догадывалась, что тоже наверно скрипач. Краешком души я ему немного сочувствовала, представляя ЧТО ему пришлось вынести, раз он стал таким известным скрипачом, что папа приводит его в пример.
    По моему характеру бунта не возникало, я просто ударилась в бесконечные простуды и воспаления, и весь этот первый в моей жизни учебный год больше проболела, чем проучилась.
А в конце года был заключительный концерт, даже два.
    В музыкальной школе концерт всего нашего класса я открывала своим «Дует ветер у ворот», играя совершенно механически нескладную, нелюбимую мной мелодию, которую я и за песню-то не считала, но никто моего мнения не спрашивал. Это был концерт-конкурс, в конце учительница объявила имена успешных исполнителей, и не назвала меня. Вообще ни в каком месте.
Но я же старалась! Я же всё без остановок сыграла, я не растерялась при открывшемся занавесе, как это случилось в Доме Культуры, где наш скрипичный ансамбль что-то исполнял. Хотя моя роль там ограничивалась несколькими звуками по чистой струне, я перед началом за кулисами  испытала такой глубокий ужас как никогда до того.
   Мы приехали раньше всех на маленьком скрипучем детке-автобусике, и успели разочек порепетировать в резких сумерках ещё пустого пространства бурой, обшарпанной сцены, перед невидимым за стеной света, слепящего нас с двух сторон, гулкого зала.
Когда прозвенел звонок, и в распахнувшиеся во всю ширь двери отовсюду одновременно стали втекать потоки людей, нас увели за сцену, где я ожидала увидеть что-то очень особенное, таинственное, какое нельзя встретить больше нигде.
Темень, грязь, пыль, и множество каких-то пачкающихся толстых колючих канатов, груды бесформенных тряпок, заткнутых во всех углах между кулисами поразили меня, только что прошедшую за ребятами и Ириной Михайловной через нарядный зал с белыми колоннами, хрустальными люстрами и люстрочками, бархатными сидениями бесконечных кресел.
А теперь его жуткая, дышащая и шевелящеяся громада, невидимая из-за тяжеленного плюшевого занавеса, скрутила режущим где-то в животе, ещё неизведанным страхом. Необозримое море мутных во тьме лиц, которое я увидела в дырочку занавеса, специально в нём проделанную, (как я подумала, такими же перепуганными артистами, которых тоже тянуло увидеть своих мучителей до того, как перед ними появиться), затрясло меня паникой.
Первый и последний раз в жизни я позорно просила учительницу разрешить мне не выходить на сцену, потому что я просто не могу этого сделать. Но она с милой улыбкой сказала, что выйти и сыграть придётся, ничего отменять уже нельзя.
Выходить мне выпало первой, за мной шли ещё семь девочек и мальчиков из старших классов.
Одна девочка с большим бантом была самой главной, и стояла в середине цепочки. Она шёпотом должна была сказать: «раз», это была команда быстро поднять и положить на левое плечо скрипку, а потом, на счёт «два», приготовить уже и смычок. Самое трудное было начать всем вместе первый звук. Его вообще очень трудно начать, чтоб не слышно было пристука о струну, или ещё того хуже – мерзкого скрипа неуверенно прикоснувшегося смычка. А попал ли палец на правильное место и вообще невозможно понять, пока смычок не проявит ошибку или удачу.
Мы вышли и сыграли, и на сцене, стоя рядом с другими, я быстро успокоилась,  всё выполнила что полагалось. Надо было только не забыть в конце по счёту «раз» снять смычок, по счёту «два» опустить скрипку, и повернувшись направо уйти друг за другом со сцены за пыльный тяжёлый занавес. Я же отыграв и осмелев, стала разыскивать в зале маму, и так увлеклась, что и «раз», и «два» сделала с опозданием, и повернулась налево. Выходила я на сцену первой, а теперь оказалась перед пустотой куда и пошла одна, под смех и аплодисменты.
А здесь, на этом конкурсе я снова была первой, и снова выдержала этот самый страшний первый страх открытой сцены и множества взглядов, упирающихся тебе в  лицо. И что, и никаких следов таких усилий!?
Отчаяние моё было неожиданностью для меня самой. То что мне не сказали ни одного слова, после столького пережитого показалось мне очень жестоким испытанием, и горечь эту я никак не могла проглотить.