Письма к себе Письмо четвёртое

    Вот мы приехали в город Балтийск. У нас большая комната. У меня диван, у папы с мамой кровать, посредине стол, есть шкаф, тумбочка и большой радиоприёмник на ней, и ещё много места.
Наше окно, а вернее все слившиеся три окна, составляют выступ стены, открывают весь морской простор, называются эркер и притягивают меня мощным магнитом.
Около дома внизу идёт жизнь обычная: дети катаются на велосипедах, хозяйки с кошёлками спускаются и поднимаются по ступенькам ведущим в два магазина по углам дома, а повернись к магазинам спиной и – перед тобой море, серое и нахмуренное, корабли тоже серые и строгие. Яркое на них только многоцветие флажков, когда праздники.
Дом наш стоит на большой ровной площадке, обрывающейся прямо в море, но туда, на край, просто так подойти нельзя, надо сначала получить разрешение строгого  матроса с ружьём, который всегда охраняет проход в металлической загородке, поставленной вдоль всего берега. 
В соседнем дворе высится маяк-великан и вносит в жизнь обыденную, что-то сказочное. Он свободно заглядывает в наш двор своей стеклянной головой в рыцарском шлеме и добродушно наблюдает нашу детскую жизнь, с утра до вечера. Когда огромные его глазищи начинают равномерно вспыхивать в темнеющем небе, мы разбегаемся по домам.
    Если пойти по песчаному берегу поодаль от дома, то можно набрать медовых, прозрачных камушков. И название у них очень красивое – янтарь. Но одной мне туда ходить не разрешают, а большие девочки взяли меня с собой только один раз, и я много этих камушков набрала, и ещё таких серо-жётеньких, похожих на пальцы, с дырочкой в серединке. Девочки сказали, что это следы от молний. Надо же, у молнии есть следы...
В нашей квартире живут три семьи, в каждой из них по ребёнку.  Справа от нас, в угловой комнате живёт Люба с сыном лет восьми. Она целый день работает и вернувшись домой почти не выходит из комнаты. Через стенку слышно как она кричит на сына, и лупит его за неведомые мне провинности. Мы с Юркой никогда не разговаривали и не играли. По-моему она запрещала ему выходить из комнаты.
Однажды этот несчастный мальчишка закрыл свою дверь изнутри на замок, и сколько Люба ни билась, чтоб он открыл, то ласково его просила, то объясняла, как это надо сделать, то обещала конфет, но он всё никак не мог, или не хотел? Я подумала что теперь ей до него не добраться, и это хорошо, наконец-то он от неё отдохнёт. Но тут ей пришло в голову вылезти через наше окно, пройти по узкому выступу вдоль стены и забраться к себе в комнату через своё окно. Она смело и ловко всё это сделала.
Не знаю как в этот раз её сын выдержал порку, которую она ему закатила вместо обещанных конфет.  Крик стоял такой, что мама с соседкой начали стучать ей в дверь, и просить её успокоиться и отпустить мальчика.
Я не знала ещё тогда, что моё чувство к ней называется ненависть.
Слева по кордору, почти у кухни живёт другая семья, у них маленькая дочка Верочка.   Я очень люблю верочкиного папу, дядю Сашу Бондаренко. Он весёлый с голубыми глазами в пушистых ресницах. Улыбается он задорно и лукаво, как будто знает весёлую тайну.
Верочкину маму зовут Тамара. Она тоже почти всегда улыбается, осторожно и сдержано, чуть поджимая узкие губы.
Верочка вся в пушистых кудряшках, как у мамы, и похожа на большую милую куклу. Я люблю с ней возиться и любоваться на неё. А Верочка боится сантиметра, потому что мама её этим сантиметром наказывает. Чем Верочка может так провиниться, чтоб её надо было бить, я не представляю. Но однажды тётя Тамара вышла на кухню, и смеясь рассказала, как подойдя к Верочке с сантиметром в руках, она хотела снять какую-то мерку для платья, которое шила для дочки, а та стала плакать и говорить, что больше не будет, даже не зная чего она больше не будет делать. Я так и не поняла, что тут было смешного.
    На праздник Первомая дядя Саша приглашает нас с Верочкой и тётей Тамарой в гости к себе, на торпедный катер где он работает командиром. Мы наряжаемся и идём.
День серый и ветренный, но мне хочется прыгать и петь – так всё удивительно! Дяди Сашин корабль тоже весь нарядно-серый. Это особый, военно-морской торжественный серый цвет. Дяди Сашин матрос поводил меня по крутым лестницам вверх и вниз, и дал заглянуть туда где шумят машины, где очень жарко и тесно, и нельзя размахивать руками, чтобы не попасть пальцами в быстро движущиеся части механизмов. Всё такое чистое и блестящее, что я задумываюсь, как удаётся довести до абсолютного блеска всё это, такое горячее и опасное.
Верочка остаётся с мамой внизу, в капитанской каюте, а мне дядя Саша разрешил выйти на палубу, и стоять там всё то время, что его стремительный, лёгкий как ястреб корабль, летит по брызгающимся пеной волнам, ух, здорово! Холодный ветер и мокрые шлепки брызг только добавляли веселья и удали, и я скакала в лад с палубой, вцепившись в ледяные, настоящие морские, металлические перила.
Потом когда корабль вернулся на прикол, я cама нашла каюту дяди Саши, где всё было залито мягко-жёлтым уютным светом, и больше похоже на обычную комнату, но с необычным, круглым, морским окном, и где уже был накрыт чай с пирожными-корзиночками.
Дядя Саша так весело угощает, что можно брать сколько угодно корзиночек, но я почему-то съела только одну, и хоть ужасно хотелось ещё, больше так и не взяла.
Потом дядя Саша с семьёй куда-то уехал, и в их комнате поселились новые соседи.
Их сынишка Женечка, хорошенький, кудрявый и картавый мальчик, стал мне как названный братик, которого мне всегда очень хотелось иметь. Он был ласковый, спокойный и смешной.
Когда мама его уходила, он всегда объяснял: "Мамочка ишла гагазинчик, купить Женечке кантепки"
Его мама, тётя Неля, очень много читала, и знала французский язык, она преподавале его детям в школе. Я тоже читала непрерывним потоком, и уже проглотила множество самых разных книг, захлопывая только книги со стихами. Особенно одна, со стихами Пушкина  меня раздражала. Читать расчисленные строчки, диктующие мне строгий ритм, на котором я постоянно спотыкалась, со множеством непонятных слов и выражений, было не лёгкое, любимое удовольствие, а работа, и мне это не нравилось. А то что удавалось прочесть было неинтересно. Это были стихи для взрослых.
У меня, кроме чтения, было ещё одно любимое удовольствие - на волнах нашего большого радиоприёмника найти в потоках разных хоров и симфоний, из которых я с неприязнью выскакивала, незнакомую, но приятно журчащую речь, и до-олго слушать этот лепечущий ручеёк, очаровываясь его непонятной красотой.
Тётя Неля объяснила мне, что это говорят на французском языке.
Маленького роста, худенькая, с чёрными кудрями, она, в моём понимании, очень походила на француженку. Её рассеяность и нелюбовь к хозяйству по-моему ещё больше усиливали это сходство. Она отличалась от всех знакомых мне женщин своей какой-то несерьёзностью и лёгкостью, и нравилась мне этой своей несхожестью. Она весело смеялась над собой, над своей неумелостью и неловкостью в повседневных делах.
Однажды она вышла на кухню довольно поздно, заспанная и непричёсанная. Взглянув в зеркало и рассмеявшись, сказала моей маме:
-Сегодня у меня причёска под названием «Я у мамы дурочка».
Когда её муж, дядя Миша, пришёл домой обедать, Женечка, заслышав шаги отца в прихожей помчался ему навстречу, и с непонятным восторгом закричал:
- «Папа, папа, а у нас мама  - дурочка!»
Немая сцена.