Письма к себе Письмо первое

В детстве одной из моих любимых книг была «Дедушкина шкатулка», в которой за каждым простым, но памятным предметом, пёрышком или стёклышком из этой шкатулки появлялась целая сказка или история. У меня такой шкатулки нет, а есть желание перебирать как тёплые камушки разные моменты пережитого. Пусть это будут  письма к себе.

Письмо первое

24 сентября 2003 года мне пришлось долго стоять у покосившейся калитки на могиле моего отца, прежде чем душа потихоньку вернулась в тот дождливый день... прошло ровно сорок лет.

Широкая аллея, по которой несли гроб, и шла плотная толпа провожающих, теперь исчезла под оградами и могилами, и чудом осталась узенькая мощёная тропочка. В других скорбных рядах нет и такой дорожки, нет никаких вообще. Юные когда-то деревца уже совсем заслоняют солнце перепутавшимися ветвями.

В тот день  матросы стреляли в воздух и плакали... Эти незнакомые мне люди, наверное, были связаны с папой чем-то, что не входило в нашу с мамой жизнь, чем-то очень крепким, мужским. Эта связь рвалась, и им было больно. Так же как и нам с мамой. От этих чужих и беспомощных слёз острое чувство моего сиротства и ужаса чуть смягчалось. Мне хотелось утешить их, как им, возможно, хотелось утешить нас, но между нами и утешением несдвижимо стояло бездонное слово «никогда»... и не было утешения.
Папино строгое лицо смотрит с нелюбимого мной, его последнего фото, сделанного по какой-то казённой надобности. Он в кителе, с военным орденом и медалями, закрытый и чужой.
Двадцать лет назад я привезла сюда детей. Тогда тут ещё была скамейка. Странное чувство возникало, когда я оставалась на ней какое-то время. Казалось, что моё  присутствие здесь было долгожданно и необходимо – меня затягивало в молчание, и подняться со скамейки, уйти, было невозможно.
Я позволила мягкому балтийскому ветерку сдуть все мысли, все чувства, и тогда начало тихонько прорастать ощущение папиного присутствия. Никуда не надо было уходить, и некуда. Нигде я не могла бы ощутить себя глубже и естественнее. Чувство чистое и светлое пронизывало насквозь,  словно погружало в незримое облако.

В этом неповторимом, чужом и родном до слёз городе, где жила моя юность, где остался папа, нас уже давно нет. Его пропитанная кровью красная почва, вся из битого кирпича, лишь чуть прикрыта цепкой травой, но деревья, благородной, глубокой зеленью окутывающие его тихие уютные улочки и клубящиеся в многочисленных парках и скверах, несут в толще своих стволов память о неведомой нам чужой жизни тех, кто их вырастил.

Кёнигсберг - Калининград....

Сейчас между мной и тем днём, сорок с лишним лет и несколько прожитых жизней, и даже эпох. Нас давно нет в этом незабываемом городе, и в стране, которая как Атлантида внезапно исчезла в волнах нахлынувших новых времён. Я не хочу возвращаться к тому дню, через те пустыни и пропасти, сквозь которые я искала свой путь. Как хорошо, что каждое новое утро может стереть, затуманить, унести что-то от  нас. Пусть очищается место для нового чувства,  новой радости, новой жизни. Много лет безнадёжно и отчаянно я каждое утро вставала на дороге у судьбы, снова и снова душевным усилием отодвигая рухнувший на нас неподъемный груз горя. Каждый день заново беззвучно кричала судьбе - «неужели это случилось?», «за что?», «не хочу!» - глупо и грустно. Как много лет понадобилось, чтоб понять, как это глупо.

Принять свою судьбу не жалуясь, не плача,

без пафоса. Тем проще, чем выпадет страшней.

Принять свою судьбу не мысля: как иначе?

наверное, и есть – возобладать над ней?