Сын алкоголика - 2 День отворил омерзительно пьяны

День отворил омерзительно пьяный отец. Ещё вчера он ушёл поминать своего старого
дружбана – дядю К… , сильно хмурого детинушку, девять дней как не предвидено
отвалившего на тот свет, захлебнувшись техническим спиртом.
Рано утром отец вернулся, а скорее – ввалился в квартиру, поганя утренний, ещё чистый
воздух едким перегаром грошовой палёнки и вонью подвального, насквозь гнилого
не уюта бессонной ночи. Кроша сквозь прокуренные зубы чугунную матерщину начал
по привычке гонять по квартире замордованную жену, согнувшуюся в бессилии, не умеющею уклоняться от неслабых тычков. Он считал, что в беспутном его существовании
виноваты, конечно!, дурные домочадцы, не в грош не ставящие искреннюю личность
хозяина семейства…

Мальчик съёжился под хэбэшным одеялом, затёртого временем до нитяных решёток.
Одеяло подарили их семье какие – то доброхоты, живущие за кучей кордонов в
тихой и сытной стране…

Он тихонько дрожал, слушая скулящую от боли мать. Слушая, бьющие по ушам,
хлёстко – звонкие удары распахнутой – так больнее – опытной ладони, непрерываемые
гудящей руганью. Вжимался в раздавленный херовой житухой матрасик, брошенный
возле ободранной стены, на измученно – скрипящий пол. Старался срастись с матрасиком,
превратиться в прямоугольно – полосатый блин…

Отец, по натуре неспособный нести маломальскую радость, а только срамную беду и себе
и шагающим рядом с ним людям, попал в жизнь, как попадает по горло залитый водкой
дебошир в вагон полуночного метро, пугая редких пассажиров в ожидании своей станции
тихо – мирно дремлющих на длинных сидениях обтянутых блёклой неприглядно –
синтетической кожей. Приставучий, как пластилин, требует к себе повышенного внимания. Гнусным голосом орёт непотребные песни. Лезет, зубоскаля, знакомиться 
с пассажирами. Те в страхе и недоумении прячут лица в газетах, книгах, за неимением
книг и газет загораживаются ладонями, имитируя сон. Наконец дебошир устаёт.
Он плюхается на скамью и засыпает, заглушая турбиновым храпом механически –
весёлый голос диктора объявляющего остановки, освещённые неживым светом.
Минута другая и поезд мчит дальше. «Осторожно! Двери закрываются. Следующая
станция ……….»…

Двери открываются…

Станция – плетённый дом. В него отца внесли кусочком живого мяса в родимых
пятнах на тоненькой как калька младенческой кожице…

«Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция ……….»…

Следующая станция – трава – мурава во дворе.
По ней младенец – отец в радостном неведении ползал, долго учась ходить, сопровождаемый недовольно бубнящим себе что – то под нос собственным отцом…

В окна вагона опять хлынула казематная темнота…

Нежданная болезнь выбросила сознание словно старую тряпку. Остановила сердце…

Врачи втащили отца обратно…

Отец – мальчик долго лежал, придавленный недугом к больничной койке. Считал дни,
ощупывая спиною койку. Моргая белёсыми бровями ночи напролёт глазел в потолок,
физически ощущая, как тьма всасывает жизнь данную ему…

Изредка появлялась мать. Быстро прощебетав чего – то (отец не понимал ни слова),
чмокала сына в запёкшиеся губы и исчезала, как – то бочком – бочком протискиваясь
в распахнутую дверь…

По прошествии многих дней врачи совершили непоправимое; они вылечили отца и
выписали его домой, дав сопроводительное пространное описание болезни…

Голос диктора объявил следующую станцию…

Отец – отца умер рано. Не перенеся тягот семейной жизни, он ушёл (как в анекдоте)
вынести мусор на помойку, да так с мусором и пропал. Через год, может полтора,
отец точно не помнил, нашли его замёрзшим в хлам в брошенном вагоне на задках
дальней железнодорожной станции…

Мать постепенно тоже исчезла и больше не появлялась на глаза маленькому отцу…

Отец же, испытывая постоянное томление духа, удрал из дет. приёмника и подался
в белый свет, как в копеечку, промышляя карманным жульничеством, на нём и попался.
По малолетству сдали его со всем прибором в спец. интернат для детей – закононарушителей, где особо не поумнел, но понял своим коротким умишком,
что вор из него, как из пушки майский гром. Когда отец чуть подрос, недолго кумекавшее
начальство сунуло его в путягу (в ПТУ, то бишь) и разминулись его пути - дорожки с
другими беспризорными бедолагами (о чём папуля вообще то совсем не жалел)…

Нахлебавшись вдосталь солёного в интернате, он прослыл в училище злым – готовым на
всё. Хотя кого посильнее не цеплял и, незаметно пропуская вперёд, уходил в сторону…

Так и дошкандыбал отец до армии, где строил, что – то жутко важное, необходимое для
обороны страны, в раздольно – ветреных степях косоглазого Казахстана. А вернувшись…
А вернувшись, стал присматриваться к свободной, пока ещё новой для него каждодневной
действительности…

Нагловато – красивый (по меркам вострогрудых фабричных девчат) молодой отец досыта
наелся сыровато – тёплой бабской плоти, частенько посещая лохматые норки тамошних,
закисших в девичестве многочисленных безмужних молодух…

А особенно, любил он портить, приехавших по лимиту чёрти откуда, наивных деревенских дурочек, прилипчивых как мозольный пластырь.
Попользовав глупышку, отец уходил не оглядываясь, ухмыляясь по хитрому в модно – 
ухоженные усы. Мог и припозорить слишком настырную шутки ради при большом
скоплении понимающего толк в непотребном горласто – хохочущего народа…

Побагровев от вдохновения и выпитой беленькой, он рассказывал любопытствующим
дружкам щекочущие пах истории, со вкусом обсасывал лакомые эпизоды, смакуя
особенности нежного блюда.
Однако, жизнь посмеялась над ним куда интересней и страшней чем все его рассказы. 
Поздним вечером – сырым и промозглым ноябрьским вечером – возвращался отец
домой (если можно назвать домом общагу –  насквозь пропитанную дождями времянку
человеческого бытия), предвкушал хоть какой ни какой отдых после тяжёлой однообразной работы. Зайдя в подъезд, проглотивший тёмную геометрию лестниц
и стен, испещрённых затейливыми наскальными рисуночками, наглядно показывающими
неутолённые страстишки временно живущих здесь, он встретил резкую боль, ударом 
дреколья разворотившую затылок. Следующий удар спровадил набок нос, вывернув с корнем хрящи. Отец свалился мешком на разбитый кафельный пол, пахнущий людскими
причудами. Третий удар разорвал мошонку остренькой шпилькой женской туфельки,
скрутив человека в чёрной муке глубокого обморока.
Отца нашли утром еле живого, типа губки пропитанного кровянкой, саками, жиденьким 
говном. Не побоявшись попачкаться, отнесли ещё дышащее тело к местным вялым
костоправам, очень дивясь девичьим силёнкам, сотворившим на толковище ТАКОЕ
с неслабым мужиком…

Лечили отца долго и где то бесполезно. По выходу из больницы осталось в нём лишь
на одну четверть былой мужеской силы. То ли со зла на хихикающих в спину, то ли,
что бы доказать себе, мол: «Ишо можу!», а скорее от безнадёги, он торопливо женился
на тихой и простенькой, словно вязанная душегрейка, угловато – стыдливой сельской
девочке, сбежавшей в рабочий пригород от тягомотины крестьянского труда…

А после рождения сына, взявшего от матери облик и нрав, отбросив в сторону отцовскую
половину, будто не нужную боле изношенную вещь, запил отец горькую по чёрному,
каждый день заливаясь по гланды палёнкой, от которой по утрам ходуном ходит всё тело,
а умирающий мозг раздувается воздушным шаром и ломает тонкокостную черепушку,
где изо дня в день, изо дня в день скапливалась не отработавшая злость четвертьмужика,
бывшего неутомимого трахаля…

Мать темнела ликом и усыхала телом, терпеливо снося побои и матерный рык судьбой обиженного мужа, поселившего в оловянной пустоте глаз хотящего крови хищника…

После смерти деда она хотела, забрав бубукающего младенца, исчезнуть в дерене. Хотела,
да не успела…

Ветхий дом сгорел до головешек, пробитый молнией…